— Красников Андрей Александрович, — бубнил подполковник, скользя глазами по строчкам, — двадцатого года рождения… так-так-так… морская пехота… в боях с первых дней… личное мужество… авторитетом товарищей… орден Красной Звезды, медали, член ВКП(б)… оборона Севастополя… офицерские курсы… — И вдруг: — А сколько времени вы находились на оккупированной территории?
Лейтенант Красников, несколько дней как выписавшийся из госпиталя и еще до конца не избавившийся от последствий контузии, усыпленный бессвязным бормотанием кадровика, вздрогнул, нахмурил высокий бледный лоб, слегка сощурил серые глаза, пытаясь понять, что стоит за этим вопросом.
— Так там же все написано, — неуверенно произнес он, кивнув на лежащие перед подполковником бумаги, лихорадочно пытаясь вспомнить, сколько же, действительно, времени он находился на территории, занятой немцами.
Ему столько раз задавали этот вопрос, — и чтобы по дням и часам, — что он должен бы сложить в голове какую-то картину своего недавнего прошлого и придерживаться ее в последующих случаях. Но всякий раз ему казалось, что очередное официальное любопытство к его окруженческому прошлому — оно уж точно в последний раз, и старался поскорее обо всем забыть. Да и о чем помнить? И зачем? Будто он тогда думал, что придется отчитываться и оправдываться, будто он не воевал, а отсиживался в тылу, будто все, что он делал, происходило исключительно по его воле.
Красникова столько раз проверяли и допрашивали, что он должен бы знать ответы наизусть, а он всякий раз терялся и мучительно вспоминал, понимая, что затяжкой ответа может вызвать подозрение спрашивающего.
И, правда, сколько же это длилось — под немцами? Месяц? Год? Тогда ему казалось — вечность.
— Там написано, — еще раз повторил Красников и поднял скучающие глаза на портрет Сталина над головой подполковника.
— Ну да, ну да, тут написано. Как же, как же! — закивал головой подполковник. — С сентября по декабрь сорок первого… Это что же, три месяца, чтобы дойти от Симферополя до Севастополя? — Подполковник откинулся на спинку стула и с изумлением уставился на лейтенанта.
— Меня уже проверяли, — отрезал Красников.
Подполковник несколько смешался, поморгал подслеповатыми глазами.
— Прошу прощения, лейтенант, вы меня не так поняли: я не в том смысле, а, если так можно выразиться, чисто по-человечески… Любопытно, знаете ли… — И вдруг, подавшись к Красникову, заговорил доверительно: — Понимаете, сам я — из Хабаровска, месяц всего, да. Воевать не пришлось да и… и не придется, а сорок первый — здесь столько неясного…
Выпрямился, суетливо достал портсигар, раскрыл, протянул Красникову. Закурили. Подполковник заговорил снова, разгоняя дым обеими руками:
— Видите ли, по профессии я историк, преподавал в Хабаровском педагогическом, думаю со временем написать книгу. Отсюда и мое любопытство. Но если вы не расположены… Я, кстати, заметил, что все, кто прошел сорок первый, не расположены к откровенности. Вы уж извините.
Красников присмотрелся к подполковнику и заметил, что в этом человеке, действительно, есть что-то от преподавателя: он вполне бы смотрелся на кафедре Московского университета где-нибудь в тридцать девятом-сороковом году. Во всяком случае, в нем не было ничего от настоящего военного.
— Сорок первый… — выдавил наконец из себя Красников. — Это, товарищ подполковник, такой год, что о нем и в самом деле вспоминать страшновато. Я, например, до сих пор не верю, что выжил. А насчет неясности… Так вряд ли вам кто-нибудь разъяснит толком. Это было… как бы вам объяснить? Это как в боксе: выходишь на ринг, должен пожать сопернику руку, а он, вместо пожатия, тебе в челюсть — и ты в нокдауне: вроде все видишь, все слышишь, а соображаешь… почти ничего не соображаешь. А потом, когда придешь в себя, мало что помнишь.
— Да-да, я понимаю! — воскликнул подполковник. — Но живое свидетельство, согласитесь… Кстати, вы учились в Московском университете…
— Да, неполных два курса, — предваряя вопросы подполковника, перебил его Красников. — Потом пограничное училище в Одессе — по комсомольской путевке. Ну и — война.
— А кто у вас преподавал?
Красников назвал несколько фамилий университетских преподавателей, и каждую фамилию подполковник встречал широкой улыбкой человека, получившего весточку от старых друзей. Потом спохватился:
— Нуте-с, документы у вас в порядке. — Поморгал глазами и, будто извиняясь: — Э-э, сами понимаете: бдительность и тому подобное. Да-а, такое вот дело… Кстати, у вас имеются какие-нибудь пожелания?
— В каком смысле?
— В смысле прохождения службы.
— Воевать, вы хотите сказать?
— Ну да, разумеется! — опять смешался подполковник и, сняв очки, принялся протирать их замшей с излишним старанием.
Красников улыбнулся снисходительно, пожал плечами: до сих пор о его желаниях не спрашивали. Да у него их, признаться, и не было. То есть были, конечно, но они не зависели от места и рода службы, они были постоянны: выспаться, помыться в бане, поесть. В госпитале он вроде бы выспался; не в бане, но все-таки мылся совсем недавно, а ел всего час назад. Нет, никаких желаний пока не имелось.
Подполковник, между тем, снова водрузил на широкий нос очки, достал из ящика стола зеленую папку, открыл ее, держа так, чтобы Красников не мог заглянуть, заговорил сочувствующе, как говорят старые профессора, прежде чем поставить студенту «неуд»:
— Да, я вполне понимаю ваши затруднения, лейтенант. Могу предложить несколько частей на выбор. Тут есть одна… э-э… на формировании. Так что у вас будет возможность и отдохнуть, и окончательно подлечиться. Если желаете…
— Я согласен, — кивнул головой Красников.
— Прекрасно. Часть эта формируется в Сталино. Вот вам предписание, распишитесь, пожалуйста, и, как говорится, ни пуха, ни пера.
Подполковник поднялся, вскочил и Красников. Приняв документы и пожав влажную вялую ладонь подполковника, Красников повернулся и вышел из кабинета. Только в коридоре он вздохнул всей грудью и с хрустом расправил широкие плечи: беседа с подполковником произвела на него тягостное впечатление, она напомнила о недавнем прошлом, еще о чем-то, о чем не хотелось вспоминать, и он, не зная, отчего это вдруг стало так тяжело на сердце, заспешил скорее вернуться к той жизни, которая была ему понятна до последнего взгляда и последнего вздоха.
Глава 5
Приехав в Сталино, бывшую Юзовку, Красников долго плутал среди развалин, разыскивая часть, обозначенную в его предписании. Даже встреченный патруль ничего об этой части не слыхивал.
«Что за черт!» — недоумевал он, оглядывая унылые развалины, успевшие кое-где порасти лебедой и крапивой, с протоптанными по ним дорожками. Может, в комендатуре ему дали неправильный адрес? Невероятно, чтобы воинская часть так себя засекретила, что никакие признаки не указывали бы на ее существование. Как ни засекречивай, а все что-то да не спрячешь от постороннего глаза: должно на виду стоять КПП, должны вокруг части ошиваться солдаты и офицеры, должно обнаруживаться какое-никакое движение, наличие массы людей. Даже если эта часть только начинает создаваться. Нет, положительно здесь что-то не так.
Красников присел на глыбу кирпича, закурил и принялся методично осматриваться, начав с противоположной стороны улицы. Вон в том полуразрушенном четырехэтажном доме воинской части быть не может: возле дома возятся ребятишки, на протянутой меж двух тополей веревке сушатся латаные простыни, линялые рубахи, майки, трусы. Справа от него и слева дома разрушены еще больше, у них не осталось ни одной целой стены. Судя по всему, этот квартал подвергся массированной бомбардировке: всюду, куда ни глянь, видны воронки от тяжелых бомб. Скорее всего, наша же авиация и бомбила, потому что Сталино лежит на пересечении важнейших коммуникаций, и немцы гнали через него и технику, и войска во все стороны, где Красная армия затевала очередное наступление. Удивляться здесь не приходится. Удивительно другое: как в этом аду сумели выжить люди, откуда они берут силы, чтобы жить, работать, растить детей?
Правее, ближе к пересечению двух некогда широких улиц, о которых ему говорили в комендатуре, тоже не наблюдалось ни малейшего признака воинской части. Там стояли остатки трехэтажных домов с черными глазницами окон. Местами на них сохранилась штукатурка, выкрашенная в желтый цвет. Похожие дома есть и в Москве, и в Одессе, их начали строить незадолго до войны. У этих домов очень толстые стены, которые с трудом берут даже 76-миллиметровые противотанковые пушки, поставленные на прямую наводку. Такие дома немцы превращали в настоящие крепости, и сколько наших солдат полегло под их стенами…
Так, следовательно, на той стороне воинской части быть не может. Посмотрим, что у нас на этой…
Красников повернул голову и увидел двух мужчин лет этак тридцати, которых еще пару минут назад не было. Они стояли в тени, отбрасываемой остатком стены, и пялились на него, лейтенанта Красникова. В их позах было что-то деланное, наигранное и в то же время весьма решительное.
Красникову уже приходилось слышать о том, что в тыловых городах расплодились банды уголовников, которые грабят и часто убивают офицеров, у которых водятся деньжата и трофейные вещицы, да и обмундирование по нынешним временам на рынке стоит немалых денег. И когда среди раненых в госпиталях заходили разговоры о бандитах, приговор им всегда выносили один: стрелять на месте без всяких судов и волокиты.
С точки зрения этих двоих, если они действительно уголовники, лейтенант Красников представлял несомненный интерес: новые яловые сапоги, габардиновые галифе и гимнастерка, почти новая офицерская шинель, да еще вещмешок, в котором наверняка тоже что-нибудь имеется.
Страха, однако, Красников не испытывал. Более того, если это уголовники, то даже интересно, как они себя поведут.
Солнце, между тем, склонилось к горизонту, его диск, слегка затянутый дымкой, коснулся уродливых развалин на противоположной стороне улицы. Хотя на исходе был сентябрь, жара и духота стояли почти июльские, разве что ночи стали прохладнее. Небо над головой, еще по дневному белесое, уже задергивалось рябью высоких полупрозрачных облаков. В Крыму это бы означало приближение ветра и ненастья, а что означает здесь, знает разве что один бог, если таковой существует.