Пожилой капитан с петлицами сапера стушевался и спрятался за спины других офицеров.
— Товарищ полковник, разрешите? — молодой и звонкий голос врезался в растерянную и напряженную тишину, и юное лицо лейтенанта, пунцовое от волнения, глянуло на полковника Клименко сияющими глазами.
— Что у вас, лейтенант? — брюзгливо бросил комдив.
— Товарищ полковник! Так это они просят огненный вал наоборот! Понимаете? Мы им огненный вал, а они за ним, только теперь в обратную сторону, — торопливо объяснял лейтенант, боясь, что его прервут и поднимут на смех.
— Что, артиллерист, скажешь? — обратился Клименко к Прохорову.
— А что, очень может быть. Да иначе, Александр Владимирович, и быть не может! Ну, честное слово!
— Так это ж какая голова там должна быть, — с усмешкой произнес Клименко. — Да еще рассчитывать, что и у нас тут не все дураки. Молодец, лейтенант! Быть тебе маршалом!
Офицеры на КП задвигались свободнее, заулыбались: гроза, похоже, пронеслась мимо.
Полковник с минуту изучал в стереотрубу поле боя, потом снял папаху, провел платком по бритой голове.
— Ладно, давай, бог войны! Да смотри у меня, своих не перебей! И чтобы ни одного лишнего снаряда. Ни одного! И… кто там? — пошевелил в воздухе короткопалой пятерней Клименко. — Верните майора Сукольцева. А то еще сдуру действительно сам попрется связь устанавливать.
И, слушая, как подполковник Прохоров отдает распоряжения своим артиллеристам, добавил со вздохом: — Ох и влетит же мне за все эти штучки-дрючки. Чует мое сердце…
Ухнул первый залп…
Глава 20
Серый день угас. Над всей линией фронта постепенно устанавливалась тишина. Вышедшие из боя солдаты полковника Клименко уже расползлись по своим землянкам. Скрипучие подводы увозили в тыл раненых, похоронная команда на опушке дубравы рыла братскую могилу. По ходам сообщения сновали разносчики с помятыми термосами. Запах тушенки и водки все гуще пропитывал сырой воздух. Подмораживало.
А примерно в двух километрах от передовой, во дворе родового имения польского шляхтича, возле многочисленных костров грудились усталые и молчаливые люди. В котелках, висящих над огнем, булькало варево, нетерпеливые ели холодные консервы с лезвия ножа. Похрустывал ледок под ногами, брякали котелки и ложки.
Здесь же, борт к борту, стояли четыре немецких тягача и три пушки, прицепленные к ним. Стволы пушек и казенники обмотаны немецкими шинелями. В кузовах тягачей, накрытые брезентом, лежат убитые. Хоронить их решили завтра утром со всеми подобающими почестями. Отступая, штурмовики забрали с собой всех, кто попался на глаза, чтобы ни у кого и в мыслях не было, что кто-то из них может по второму разу оказаться в плену. Раненых уже отправили в медсанбат, живых и мертвых сосчитали и пометили в списках. Не хватало только двоих: бывшего подполковника Дудника и бывшего капитана Оглоблина. Про Оглоблина известно точно, что прямо в него попал снаряд и не оставил от капитана даже мокрого места.
Про Дудника знали только то, что он был на перевязочном пункте, а потом исчез неизвестно куда, но и его исчезновение приписали артиллерийскому обстрелу. И свидетели на этот счет имелись верные — на тот случай, если старшему лейтенанту Кривоносову понадобится выяснять подробности.
Похрустывая свежим ледком, к воротам поместья подъехал «виллис» с открытым верхом; за ним «студер» тянул целых три полевых кухни, от которых шел убийственный запах.
Из «виллиса» выбрался полковник Клименко. Во дворе стихли шорох и хруст, лица настороженно взирали на прибывшее начальство. Откуда-то вынырнул лейтенант в расхристанной шинели, замер перед полковником, доложил:
— Товарищ полковник! Рота отдельного стрелкового штурмового батальона находится на отдыхе после выполнения боевого задания! Дежурный по роте младший лейтенант Бульба!
— Ишь ты! — изумился полковник Клименко. — Звидкиля ж ты узявся, хлопче? Невначе, як з Полтавщины, — высказал он предположение, разглядывая младшего лейтенанта.
— Никак нет, товарищ полковник! Из Приморского края!
— Що, и родився там?
— Так точно. А предки мои с Могилевщины.
— Эк, братец ты мой, куда только нас, славян, не заносит! — покачал головой полковник Клименко и протянул младшему лейтенанту руку. — Ну, а где ваш командир?
— Отдыхает, товарищ полковник. Его немного контузило, так что со слухом у него не все в порядке. И боли головные, — осторожно подбирая слова, докладывал младший лейтенант: ему не хотелось, чтобы приезжий полковник беспокоил ротного, и, в то же время, он побаивался, что тот может отправить лейтенанта Красникова в госпиталь.
— Так он что, и ходить не может?
— Может, товарищ полковник. Прикажете позвать?
— Не надо. Сам к нему схожу. А ты, младший лейтенант Бульба, распорядись насчет питания своих орлов. И каждому по сто пятьдесят грамм водки! — Потом, обращаясь ко всем, кто находился во дворе усадьбы, заговорил зычным голосом: — Большое, братцы, вы сегодня дело сделали! Лихо атаковали, умно сумели вырваться из фрицевских объятий, сто чертей ихней матери под юбку! От имени личного состава вверенной мне дивизии и от себя лично приношу вам свою благодарность!
Нестройное «Служим Советскому Союзу!» было ему ответом.
Полковник Клименко после удачного вызволения своих батальонов был настроен весьма благодушно. Радовало его и то, что штурмовики пригнали с собой почти три десятка пленных немцев, среди которых было несколько офицеров. Пленные уже на предварительном допросе дали ценную информацию, так что если начнется наступление, — а дело, судя по всему, идет именно к этому, — то его дивизия будет наступать не вслепую. Пленных офицеров отправили в штаб армии, а мелкую сошку все еще трясут в разведотделе дивизии, уточняя все новые и новые детали немецкой обороны.
Конечно, все это здорово, но пленных приволокли не свои, а чужие, да при том штрафники, и полковнику Клименко, искренне считавшему, что его дивизия лучшая во всей Красной армии и если она еще не гвардейская и не совершила громких дел, то исключительно потому, что ей постоянно как-то не везет, а по всему по этому ему было весьма и весьма досадно: возможности у штрафников и у его батальонов были почти одинаковые, а вот поди ж ты.
Но в эту странную роту он поехал, смирив гордыню, не только потому, что она дралась на его участке фронта, но еще и потому, что хотел, чтобы трофейные пушки и тягачи остались у него. Конечно, не бог весть что, но мужик он был прижимистый и не мог упустить даже такую малость. Тем более что в его расположении оставался склад с немецкими снарядами, не оприходованный трофейщиками, и в нем имелись снаряды для немецких же восьмидесятимиллиметровых противотанковых пушек… Да и куда штрафникам эти пушки? Все равно кто-нибудь отнимет.
Наконец, хотел полковник поговорить с ротным и непосредственно от него узнать, как там и что в немецком тылу. Клименко полагал, что ротный, который с таким блеском провел всю операцию, обязан многое видеть и понимать, чего не могут видеть и понимать люди заурядные. Короче говоря, комдив хотел извлечь из событий сегодняшнего дня максимальную пользу.
Лейтенант Красников полулежал в большой комнате у пылающего камина в глубоком старинном кресле, и фельдшер с бабьим лицом ощупывал его голову своими короткими и толстыми, но чуткими пальцами.
— Ну чего ты там щупаешь, Спиридоныч? — недовольно выговаривал он фельдшеру. — Голова цела — я и сам это знаю, так что щупай-не щупай, а лучше не станет.
— Это вы, товарищ лейтенант, напрасно так говорите, — снисходительно возражал фельдшер, перебирая пальцами в волосах у лейтенанта. — Вы так говорите по молодости и, извините, по незнанию. Вы думаете: фельдшер — чего он может? А у меня, между прочим, и отец, и дед, и бабка, и вообще все в роду были врачевателями. Никто из них нигде не учился, а вправить кость, или там килу, или перелом какой — лучше всякого врача. Да и врачей-то у нас, на Урале то есть, по деревням, почитай что и не было. Разве что в городах. Я вот сподобился закончить медицинское училище в начале тридцатых, а все равно больше того, что узнал у своих родителей, знать не стал. Нет, конечно, кое-что, не без этого, а только у нас в госпиталях как делается? Раздробила пуля кость, скажем, руки — отрезай руку. У них такое правило: чтоб что-то не болело, это что-то долой, — убежденно сделал вывод об ученой медицине фельдшер Степан Спиридонович. — У меня еще в деревне, до войны, случай был, — плел нить своего рассказа фельдшер уютным тенорком. — Зашиб конь копытом мальца одного партийного работника. Дело было зимой, малец был в шапке, а конь, на его счастье, — на счастье мальца то есть, — некованый. По голове, значит. Его по врачам, по профессорам, туда-сюда — все в норме, нет никаких повреждений, а малец кричит, на стенку от боли лезет. Каково родителям-то? А? Ну, привезли, стал быть, ко мне. В деревню нашу, в Борисово. Сельсовет там у нас, в Борисове-то. Привезли тайно. Чтоб, значит, не прознали, что партийный начальник со знахарем знается… — И пояснил: — Когда дитё больное, то хоть к черту пойдешь, лишь бы оно выздоровело. Да-а. Ну, привезли и привезли. Я его вот так же, как и вас, пропальпировал, чую — косточки у него вроде как дышат. Не шибко, а все же… Тут в пальцах надо особую чуткость иметь. Не каждому дано. Ну, так вот. Я ему компресс из ржаных отрубей, помет конский, травки разные, неделя-другая прошла — как новенький. А вы говорите… А то еще другой случай, в прошлом году, еще до мобилизации, — и тоже копытом. Но в грудь. Мальчонка уж и дышал еле-еле, так у него грудь распухла и посинела. И тоже обошлось. А почему, спрошу я вас? А потому, что опыт по всяким таким вот исключительно крестьянским травмам, и не только детским, но и взрослым, из поколения в поколение местными лекарями и знахарями передавался… А одного мужика, как сейчас помню, бревном придавило — избу строили…
Воркующий голос фельдшера, его мягкие прикосновения, а может быть, усталость, отодвигали куда-то боль, которая ржавым гвоздем сидела в голове лейтенанта с тех самых пор, как в дуб, метрах в десяти от земли, ударил снаряд. Осколками посекло шинель, побило каску, даже автомату досталось, а лейтенанту — хоть бы царапину. Но на несколько минут он отключился полностью. А потом глухота, так его напугавшая. Он словно стал зрителем немого кино: все двигалось, стреляло, взрывалось, но без звука. И еще эта боль, которая хуже глухоты.