Валецкий, не глядя, протянул руку к краю стола, нашарил стакан с чаем, отхлебнул, поморщился: чай был едва теплым, отдавал прелым сеном.
Он взял колокольчик, тряхнул его раз, другой, стукнул им об стол, и только тогда дверь поспешно распахнулась, и на пороге появился лейтенант Силин, всклокоченный, с помятым лицом и испуганными глазами.
— Спите, лейтенант, — буркнул Валецкий и брезгливо повел рукой в сторону стакана с чаем.
Силин быстро подошел, взял стакан, вышел. К счастью, Данилыч тоже услыхал требовательный звонок генерала, и когда Силин появился на кухне, уже держал в руках стакан с чаем, над которым курился парок. Они молча обменялись стаканами, и Силин лишь тогда перевел дух, когда генерал отхлебнул из стакана и удовлетворенно кивнул головой.
Силин вышел, осторожно прикрыл за собой дверь, прошел на кухню, потребовал:
— Налей-ка и мне, Данилыч! Да покрепче!
Силин пил чай, сидя на своей раскладушке, и прислушивался к тишине в генеральской комнате. У него не было причин жаловаться на свою службу: другие торчат сейчас в окопах, в грязи, во вшах, ходят в атаки, гибнут или, в лучшем случае, корчатся от боли в лазаретах после полученных ранений. А он в тепле, сыт, чист, имеет все шансы дожить до победы. Скоро ему дадут еще одну звездочку на погоны, а если наступление будет успешным, то не обойдут и наградой. Слава богу, что мать его оказалась подругой жены генерала Валецкого, и сразу же после ранения генерал прямо из госпиталя взял его себе в адъютанты. Четыре месяца Силин повоевал в матушке-пехоте — хватит ему этого до конца жизни. Поэтому он так старается, зная вздорный и неуживчивый характер генерала.
Хотя в диспозициях, розданных войскам, изменить уже ничего практически было нельзя, Валецкий еще и еще проверял и обдумывал всевозможные варианты боя, которые могут возникнуть, и каким образом на эти варианты отвечать.
В последний раз взглянув на пестроту значков и цифр, среди которых красным карандашом рукой начальника штаба фронта генерала Малинина было вписано — как раз на кончике стрелы, рассекающей оборону противника: «ШБ, 14.01.45, 6-30», означающее, что штурмовой батальон должен начать атаку в шесть часов тридцать минут утра 14 января 1945 года, — вздохнул и, вспомнив детство, перекрестился. Так, на всякий случай.
Уснул генерал только под утро.
А рапорт лейтенанта Красникова, в котором указывались наиболее отличившиеся в бою штурмовики, подписанный комдивом Клименко, генерал отложил в сторону: батальон должен идти в атаку в полном составе.
Глава 22
Майор Леваков сидел на измятой постели в нижнем белье и, запустив обе руки в редкие волосы, с ожесточением скреб свою голову. Голова чесалась и дико болела после вчерашнего перепоя. К тому же ломило поясницу, во рту словно ночевали кошки, и вообще — все было мерзко, все надоело, опротивело.
Оставив в покое голову, Леваков поскреб живот, под мышками, спину, но позвоночник между лопатками достать не смог, тогда, подавшись к стене, принялся тереться о бревна, кряхтя от усердия.
Леваков смутно помнил вчерашний вечер, который, впрочем, мало чем отличался от всех предыдущих вечеров. Одно только крепко засело в памяти — как он ударил Ольгу. Хотя это с ним уже не первый раз, но до сих пор она сносила такие вещи молча, привычная к тому, что у них в деревне считалось за обычное, когда мужики валтузят своих баб и тем остается только пошмыгать носом и утереться. Но на сей раз он, видать, переборщил — она мотнула подолом и ушла в землянку медпункта. Ну и наплевать: никуда не денется. Тоже мне цаца архангельская.
За перегородкой возился ординарец по фамилии Мозглюкин. Это был уже четвертый ординарец у Левакова с тех пор, как он стал командовать батальоном. Подбирал их ему Кривоносов, и все они были будто от одной матери: угрюмые, молчаливые, слова из них путного не вытянешь, только и знают: «Слушаюсь, товарищ майор! Так точно, товарищ майор! Никак нет, товарищ майор!» Тьфу! Такого позвать спину почесать — сто раз подумаешь, потому что так и кажется, что он тебя треснет чем-нибудь по голове.
За перегородкой хлопнула дверца буржуйки, затрещали потревоженные поленья, пахнуло жарким дымком, засвистел чайник.
Майор слез с постели, потянулся, присел несколько раз, стал одеваться. Он натянул галифе, обмотал ноги байковыми портянками, кряхтя всунул их в узкие хромовые сапоги, постучал подошвами об пол. Потом, поколебавшись, достал из-под подушки зеленую фляжку, встряхнул ее, отвинтил крышку, сделал пару глотков, поморщился, помотал головой, тяжело отдуваясь.
— Как там вода? Горячая? — спросил он, глядя на брезент, заменяющий дверь, хотя мог бы и не спрашивать, потому что слышал, как свистит чайник, но не хотел первым здороваться со своим ординарцем, и любая фраза, брошенная через перегородку, как бы избавляла его от этого.
— Так точно, товарищ майор! Горячая! — после небольшой паузы откликнулся Мозглюкин.
Леваков вышел из своей каморки, постоял, недовольно оглядываясь, буркнул:
— Как там насчет побриться?
— Уже готово, товарищ майор, — ответил Мозглюкин, возясь возле стола и не глядя на своего командира.
Пока ординарец брил Левакова, водя трофейной бритвой по его щекам, тот сидел, откинувшись на спинку стула и закрыв глаза, уныло думая о предстоящем дне. Сегодня утром должна вернуться в расположение батальона сводная рота лейтенанта Красникова, который — дошел уже слух — чем-то там отличился. Моторин предлагает устроить красниковцам торжественную встречу, вчера все уши прожужжал об этом, но торжественная встреча — слишком большая честь для этого прыткого лейтенантишки. Перебьется. Однако надо распорядиться, чтобы для роты устроили баню. Да и самому не мешает помыться. А уж потом, после бани, можно будет и отметить… по русскому обычаю.
Но тут Леваков вспомнил, что к девятнадцати часам он должен быть в штабе дивизии — и настроение его испортилось окончательно: неизвестно, сколько там придется проторчать, неизвестно, зачем вызывают, хотя, если учесть, что уже два дня не проводятся учения, солдатам выдают усиленное питание, подвезли боеприпасы, а все окрестные леса забиты танками, артиллерией и саперной техникой, не трудно догадаться, что армия готовится к наступлению, и, быть может, сегодня вечером скажут, какая роль в этом наступлении отводится его батальону. Уж точно — не трофеи собирать и не конвоировать пленных.
Майор Леваков усмехнулся своему юмору, и Мозглюкин испуганно отдернул от его подбородка бритву.
Леваков считал, что судьба обделила его по всем статьям: и жизнь семейная не сложилась, и по службе его всегда обскакивали другие. Вот встретил недавно бывшего своего однополчанина — уже полковник, командует дивизией, а если разобраться, то не умнее Левакова и за плечами то же самое Казанское пехотное училище. А вот поди ж ты. Одни из колоды вытаскивают только тузов, другие — шестерки да семерки, и те не козырные. Как командовал он в начале войны батальоном, так и продолжает, будто и не было трех лет войны. С капитанов в майоры — вот и вся карьера. Только и славы в нынешнем его положении, что батальон считается отдельным и приравнивается к полку, следовательно, и должность у него полковничья, и жалование втрое больше, чем в обычных войсках, и стаж идет три месяца за один, а вот дадут ли ему когда-нибудь полковничью папаху — это еще вилами по воде бабушка надвое сказала.
Еще угнетало майора Левакова, что как мужчина он оказался почти несостоятельным. Хорошо, что Ольга до него никого не имела и считает, что так оно и должно быть, если мужик удостаивает ее своим вниманием не чаще раза в неделю, да и то по-петушиному. Вкуса еще к этому делу она не приобрела, а как приобретет, что тогда? Не скажешь же ей, что ты потому к стенке отворачиваешься, что не успел в свое время от пули и осколка увернуться. Да и в них ли дело? Может, все оттого, что он в последнее время слишком много пьет? А как не пить, если жизнь такая, мать ее в дышло!
Утро еще только начиналось, а Леваков уже чувствовал себя усталым и разбитым, будто и не спал вовсе, будто, как в начале войны, месяц не выходил из непрерывных боев.
И тут майор вспомнил, почему он вчера ударил Ольгу: ни с того ни с сего она вдруг заговорила о Красникове, что они, Леваков и другие, сидят тут за столом, а Красников со своей ротой в это время… И перед глазами Левакова возникла картина, как Ольга целовала лейтенанта: взасос ведь целовала, сучка, этого сопляка. Вот он и не сдержался.
Завтракал Леваков в одиночестве. Есть не хотелось. Он ковырял вилкой макароны по-флотски и боролся с желанием пропустить для аппетита стопарик. От стопарика бы ничего не случилось, никто бы даже не заметил, тем более что к начальству только вечером. Но Леваков знал, что одним стопариком он не ограничится, и это удерживало его, хотя он и говорил себе, жуя безвкусные макароны, что жизнь так и так пропала, что не сегодня завтра могут убить или покалечить, что плевать он хотел на то, что о нем думают или говорят, что другие позволяют себе и не такое, что в тылу полно всякой сволочи, которая ни в чем себя не ограничивает, и что — по всему по этому — он просто обязан пропустить стопарик для поднятия своего настроения… и даже не столько ради себя самого, сколько ради своих подчиненных, для которых настроение начальства играет не последнюю роль.
В этом унылом уговаривании самого себя прошел весь завтрак. К заветной фляге Леваков так больше и не притронулся, но, допивая чай и зная, что уже до обеда и не притронется, победителем себя не чувствовал.
Едва Леваков отодвинул стакан, явился капитан Моторин, будто ждал под дверью, когда комбат закончит завтракать. Вдвоем они отправились в роты.
— Так что, Николай Порфирьевич, — завел свое Моторин, когда они закончили обход, — какое твое мнение насчет встречи роты Красникова? У меня по плану политработы стоит это мероприятие. В том смысле, чтобы как-то отметить первый бой, проведенный нашим батальоном. А план, как тебе известно, утверждается начальником политотдела дивизии. Оно, конечно, может и обойтись, а вдруг проверят? Что тогда? Недооценка политического момента, политическая близорукость и другие оргвыводы. Да и чего ты, собственно, я не пойму, имеешь против этого мероприятия? Боевой дух солдата — эт-то!.. эт-то ты сам знаешь, что эт-то такое.