— Что вон там? — показал Жуков на еле приметный холмик рядом с березовым колком, отводя от глаз бинокль и ни к кому конкретно не обращаясь.
Командир корпуса, пожилой генерал, склонился над картой-трехкилометровкой, суетливо стал водить по ней пальцем, отыскивая указанное место.
Жуков поморщился, взял рукой в кожаной перчатке за край карты, резко загнул ее, проскрипел:
— Я не вас спрашиваю, генерал, а командира полка.
Из-за спин генералов выступил молоденький подполковник, который не видел и не знал, о чем речь, представился:
— Подполковник Скобелев! — и уставился на Жукова обезмысленными глазами на побелевшем лице.
Он был, как и все в Красной армии, наслышан о грозном маршале, о том, что тому ничего не стоит за малейшую провинность тут же отдать под трибунал хоть солдата, хоть генерала, а он, новоиспеченный командир полка, лишь недавно прицепил вторую звездочку на погоны, еще не привык к своему новому положению, не знал, как вести себя с начальниками старше командира дивизии, а тут сразу столько большущего начальства и… и сам Жуков.
— Ну и что, что Скобелев? — проскрипел Жуков, явно намекая на генерала Скобелева, прославившегося в конце прошлого века своей решительностью и неустрашимостью.
— Не могу знать, товарищ маршал Советского Союза! — выпалил подполковник и, казалось, перестал дышать.
Жуков недовольно покосился на него, покатал желваки на своем квадратном лице с тяжелым раздвоенным подбородком. Не то чтобы его унижало повторение своего вопроса подполковнику, но он ждал, что это сделает ближе всех стоящий к нему командир корпуса, однако тот молчал и, надувшись, расправлял измятую карту.
— Вон, видишь? — ткнул маршал пальцем в узкую амбразуру полкового КП. — Березовый колок, а рядом, справа, бугорок. Что там?
— Долговременная огневая точка, товарищ маршал Советского Союза! — отчеканил подполковник.
— Ну и что?
— Точка пристреляна…
— А расстрелять ты ее не мог до сих пор?
Подполковник замер на мгновение, набрал в грудь воздуху, снова отчеканил:
— Так что разрешите доложить: принято решение уничтожить точку во время артиллерийской подготовки.
— Кем принято решение? — вкладывая в интонацию голоса убийственный сарказм, спросил Жуков, не глядя на командира полка: ему тошно было видеть, как бледнеют перед ним и теряют дар речи не только вот такие едва оперившиеся подполковники, но и поседевшие на службе генералы.
— Решение было принято погибшим два дня назад командиром полка подполковником Груниным, товарищ маршал Советского Союза!
Жуков покосился на подполковника. Тот был все еще бледен, но смотрел в глаза маршала не мигая, губы сжаты упрямо, а сам ощетинился, словно еж, и весь вид его как бы говорил: не трогай меня, а то я за себя не отвечаю.
Жуков мысленно усмехнулся: не часто ему приходится сталкиваться с подобными офицерами.
— На погибшего сваливаешь… — буркнул он.
— Никак нет, товарищ маршал! Я тоже так считаю.
— А если не уничтожишь? Солдатами своими будешь выстилать предполье? — голос Жукова снова поднялся. — Так что ли? — и презрительная усмешка тронула узкие губы маршала.
— Никак нет! — стоял на своем подполковник. — Уничтожу прямой наводкой. Перед атакой. Тогда они ее наверняка не успеют восстановить.
— Ну, смотри! — погрозился Жуков. — Проверю. — И спросил резко: — А как наступать будешь?
— Так что, разрешите доложить, — зачастил подполковник уже значительно смелее, уловив в настроении маршала некоторую отходчивость и, следовательно, удовлетворенность его ответами. — По плану атаку начнут… — замялся на мгновение, — начнут штрафники. Они пойдут за огненным валом. А мы идем следом за ними и уничтожаем живую силу. После выхода к рокаде полк поворачивает на север и атакует с тыла и фланга опорный пункт противника, открывая дорогу подвижным частям.
— Ну, а минные поля как будешь проходить? — Жуков уже с интересом рассматривал командира полка, его молодое, почти без морщин, лицо, его отчаянные серо-голубые глаза: подполковник ему нравился все больше.
— Так что, разрешите доложить: перед атакой пройдут саперы, сделают проходы. Опять же, артподготовка пойдет валом, частично мины будут обезврежены. Ну и… штрафники. — Скобелев скривил в усмешке полные губы, переступил с ноги на ногу, без слов давая понять грозному маршалу, что не стоит об этом и говорить, потому что все и так знают, для чего штрафники пойдут в атаку за огненным валом, что у штрафников нет выбора, что минные поля препятствием для них не считаются. И тут же снова подобрался, выпалил: — У меня, товарищ маршал, солдаты бывалые, они знают, как ходить по минным полям.
— Саперы, артподготовка, штрафники… — проворчал Жуков. — Ну, а если лягут?
— Не лягут, товарищ маршал. Мины — они ж не на каждом метре. А на войне — кому как повезет. К тому же у меня в полку почти половина коммунисты и комсомольцы. Им ложиться не положено, товарищ маршал Советского Союза. — И в серо-голубых глазах подполковника, превратившихся в узкие щелки, вспыхнул вдруг злой огонек.
Жуков отвернулся.
Он не уловил в словах подполковника никакого осуждения или намека на осуждение, что его солдатам придется идти по минным полям, расположение которых не знает точно никто. Да, он, Жуков, считал и считает, что бывают такие положения, когда пехота обязана идти по минным полям, ибо промедление может той же пехоте стоить значительно больших жертв, а количество подорвавшихся на минах вполне соотносимо с убылью от артиллерийского или минометного огня. Хотя сам Жуков не подписал ни одной бумаги, из которой бы следовало, что наступающая пехота не должна останавливаться перед минными полями, но ему и в голову не приходило, что минные поля могут становиться причиной задержки для наступающей пехоты, и военачальники всех степеней хорошо это знали, то есть знали, что минные поля — это печаль командира батальона, много — дивизии, но никак не командующего армией, тем более фронтом.
Другое дело — танки: тут без разминирования, хотя бы частичного, не обойтись, потому что танки — ударная сила, без этой силы пехота сама по себе мало что значит. Наконец, есть план наступления, где каждый час рассчитан и соотнесен с возможностями маневра войск противника, и задержись где-то на несколько минут какой-то полк или дивизия, приди в какую-то точку чуть позже, чем туда успеет прийти противник, и…
Да что тут говорить! Вон французский генерал Груши чуть опоздал на поле Ватерлоо, а немецкий генерал Блюхер пришел чуть раньше — и Наполеон потерпел поражение. Наконец, с него, Жукова, тоже спрашивают, он тоже вынужден идти по своему минному полю, и никто это поле за самого Жукова разминировать не станет. Так какие тут могут быть осуждения! И в мыслях маршал не держал, что кто-то может его за эту вынужденную жестокость осудить. Жесток не он, а война, не он, а она выдумала свои жестокие законы и правила, а он лишь один из немногих, кто лучше других эти законы и правила понимает.
Жуков знал, что его назначили командовать 1-м Белорусским фронтом вместо Рокоссовского не только потому, что он — Первый Заместитель Верховного, а потому, что он русский, а не поляк, что именно русский маршал должен брать Берлин. Наконец, еще и потому, что Сталин уверен: Жуков сделает все, чтобы взять Берлин как можно быстрее, и не позволит союзникам отнять у России этот кровавый приз — награду за все страдания и унижения начального периода войны.
Знал Жуков, — следовательно, не мог об этом не знать и Сталин, — что слева Конев, командующий 1-ым Украинским фронтом, а справа обиженный перемещением Рокоссовский, командующий теперь 2-ым Белорусским, не менее честолюбивы, чем сам Жуков, что они тоже будут лезть из кожи вон, чтобы вырваться вперед и достигнуть Берлина раньше Жукова, потому что слава взятия Берлина — это история, это на века. При этом Жуков предполагал, и не без основания, что Сталин, большой мастер сталкивать людей лбами, вполне мог намекнуть им на такую возможность, то есть на то, что если они будут наступать быстрее, то он им отдаст свои резервы и оставит Жукова с носом. И возможностей у Конева с Рокоссовским для этого, надо признать, не меньше, если учесть, что он, Жуков, наступает в лоб, и хотя здесь самый короткий путь, но и самый трудный, а они — с флангов, менее защищенных, менее укрепленных.
Много чего приходило в голову маршалу после последнего разговора с Верховным. Но какие бы препятствия ни возникали на его пути, не ему, Жукову, уступать кому бы то ни было. Он был уверен, что если талантливых генералов в Красной армии хватает, то Жуков в этой армии один-единственный, следовательно, всегда и во всем должен быть первым и единственным, и победную точку в этой войне должен поставить именно он, а не кто-то другой; что Сталин, как бы он ни относился к своему заместителю в последнее время, должен думать примерно то же самое. Тем более что славы самого Сталина это никак не ущемит.
Стояло за всеми этими суетными расчетами и еще одно, более значительное, более существенное, чем честолюбие, что Жуков носил глубоко в сердце, — это саднящее чувство вины перед народом и страной, вины за то, что, назначенный в январе сорок первого начальником Генерального штаба Красной армии, он, Жуков, пошел на поводу у Сталина, поверил в его способность предвидеть развитие мировых событий, поверил в его убежденность, будто Гитлер не станет воевать на два фронта, что Запад и Германия ослабят себя взаимоуничтожением, и тогда придет пора Великого Освободительного Похода, а поверив, вместе со всеми готовил армию исключительно к наступательным боям, мало заботясь об умении обороняться, почти ничего не сделал, чтобы предотвратить поражения начального периода войны, размещая войска по приграничным округам самым невыгодным для обороны образом, хотя и знал все недостатки такого размещения; что, наконец, просто боялся разделить участь многих неугодных Сталину военных и политиков, то есть самым постыдным образом дрожал за свою шкуру.
Чувство вины перед своим народом со временем притупилось, но Жуков был уверен, что, когда неумолимые историки начнут анализировать войну, они припомнят ему все. Следовательно, только победа и взятие Берлина могут как-то уравновесить на весах истории его вольные и невольные ошибки и промахи в должности начальника Генерального штаба, а потом и Первого Заместителя Верховного главнокомандующего. Теперь-то он видел, что многих потерь и жертв можно было избежать, что возникали в нем опасения то по одному, то по другому поводу, но не сумел он убедить Сталина, не смог настоять на своем, не упирался рогами и копытами, когда надо было упираться.