Вот и теперь — с этим переносом сроков наступления… Конечно, возникшей обстановкой на Западном фронте нельзя не воспользоваться. Однако десять дней, неделя практически ничего не дадут союзникам в смысле улучшения их положения в Арденнах, а если и уменьшат их потери, то исключительно за счет еще больших потерь Красной армии, не до конца подготовившейся к наступлению. Да и погода… Тысячи самолетов стоят на аэродромах в полной боевой готовности, они способны смести с лица земли и укрепленные пункты, и технику, и живую силу. Способны, но не могут летать; способны, но укрепленные пункты практически не разведаны, не выявлены, следовательно, на них сначала наткнется пехота и танки, и уж потом подключатся авиация и артиллерия. А синоптики обещают улучшение погоды лишь к концу января…
Жуков еще раз покосился на подполковника, с тупым выражением лица в упор глядящего Жукову в переносицу, и подумал, что наверняка и сам он почти вот так же смотрит на Сталина, ожидая решения своей судьбы.
И тут, глядя на подполковника, вдруг увидел Жуков себя его, Сталина, глазами и понял, что же еще такого выражал тогда, при их последней встрече, взгляд Верховного, почему показалось, что обычная оценочность несет в себе что-то еще, чего не было раньше: да просто Сталин решал, как долго ему нужен будет Жуков, определял, когда наступит момент и в своем заместителе отпадет всякая необходимость…
Разумеется, пока идет война, Жуков нужен, но когда она кончится… Так тем более — именно он и должен взять Берлин! И никто больше. Потому что ни на Рокоссовском, ни на Коневе, ни на ком другом не лежит такая ответственность и такая вина за всю войну в целом, никому из них не грозит оказаться сброшенными вниз и растоптанными только за то, что с их именем будут связывать какие-то частные поражения и частные же победы.
Отдельные победы — куда ни шло; даже то, что он сумел отстоять Москву и Ленинград, мало что значит. Но победа в войне… Сталин ревнив, как бог иудеев, который готов уничтожить всякого, чья тень упадет хотя бы на его мизинец…
Жуков усилием воли отбросил от себя ненужные сейчас мысли, которые, однако, слишком часто стали занимать его в последнее время. В тесном блиндаже стояла гнетущая тишина, которой маршал давно уже не замечал, привыкнув, что все и должны молчать в его присутствии, пока он кого-то не спросит или не прикажет кому-то говорить.
И вдруг:
— Разрешите, товарищ маршал, вопрос?
И все тот же отчаянный взгляд подполковника, устремленный прямо в глаза Жукову, и куда девались недавние тупость и покорность.
— Ну, что у тебя? — голос Жукова скрипел все так же отчужденно и недовольно.
— Как вы думаете, товарищ маршал, к лету прикончим фрица?
Жуков долго молчал, продолжая вглядываться в пространство, затянутое дымкой пасмурного дня. Если бы он сам знал, когда все это кончится! Да и вопрос, надо признать, дурацкий: только женщины да солдаты по своей наивности могут задавать такие вопросы Первому Заместителю Верховного. А командир полка не должен — ни по званию, ни по должности, ни по ситуации. Но отвечать все равно надо. Вон и генералы притихли, ожидая ответа. Даже спиной чувствуется, как сзади все напряглось от ожидания. А может, это и не от ожидания ответа, а от ожидания разноса подполковника за неуместный, дерзкий вопрос?
— Все зависит от того, подполковник, как ты будешь воевать, — еще более скрипучим голосом произнес Жуков. — Ты и… все остальные. — Помолчал немного, но головы в сторону подполковника не повернул: боялся обнаружить обычную в таких случаях развязность и даже наглость, на которые не всегда знаешь, как ответить, однако скрипу в голосе поубавил, когда спросил: — Что, невеста заждалась?
— Заждалась, товарищ маршал. Но главное — народ устал, товарищ маршал: четвертый год все-таки…
— Ничего, дольше ждала, осталось немного. — Жуков повернул голову и встретился с умными и все понимающими глазами, и на сердце отлегло, потеплело. — А что касается народа… Вот потому и надо быстрее закончить. Чем быстрее закончим, тем больше народа сохраним. А без тебя и твоих солдат этого не сделаешь. — Помолчал и бросил с нажимом: — Без народа не сделаешь.
Подполковник неподвижно и с пониманием смотрел на Жукова, а все остальные облегченно зашевелились, будто Жуков своим ответом оправдал их ожидания, не сказал что-то не то, чего не сказали бы они сами.
Жуков задал еще несколько вопросов и, убедившись, что последние приготовления к наступлению на этом участке фронта идут более-менее нормально, отправился дальше. Покидая КП полка, вдруг задержался у выхода, обернулся к подполковнику, спросил:
— Война закончится, что делать собираешься, подполковник?
— Университет заканчивать, товарищ маршал: два курса оставалось перед войной.
— На фронт сам пошел или забрали?
— Сам.
— И кем станешь после университета?
— Археологом, товарищ маршал.
— Жаль. Армии нужны толковые офицеры.
Повернулся и вышел.
Возвратившись в штаб фронта, Жуков сбросил солдатскую шинель на руки адъютанта, сунул ему же шапку и, приглаживая короткие волосы рукой, пошел в свой кабинет, сопровождаемый дежурным генералом, который скороговоркой излагал ему события, случившиеся на всем протяжении фронта. И на соседних тоже. События были заурядные, они не требовали вмешательства Жукова.
Закончив доклад, генерал понизил голос и произнес:
— Звонил товарищ Иванов, спрашивал вас, Георгий Константинович. Я доложил, что вы в войсках. — И замер возле стола, ожидая вопросов или распоряжений.
— Хорошо, — Жуков потер руки, прихватил зубами нижнюю губу, пожевал ее. — Велите через полчаса соединить меня с Верховным. А еще через час соберите командующих родами войск.
— Будет исполнено, Георгий Константинович, — слегка склонил голову генерал. — Тут вот еще журналисты из центральных газет просят о встрече…
— Этим-то чего надо? — Жуков подошел к печке-голландке, прижал к ее горячим бокам озябшие ладони.
Генерал молчал.
— Ладно, после совещания. Минут на десять-пятнадцать, не больше. Не до них.
Глава 2
Алексей Петрович Задонов кряхтя выбрался из трофейного «опеля», подаренного ему полковником Петрадзе, командиром танковой бригады, о стремительном рейде которой по немецким тылам в июне сорок четвертого, то есть сразу же после начала белорусской операции «Багратион», Алексей Петрович написал героический репортаж.
Встав ногами на землю, вернее, погрузив их по щиколотки в жидкую грязь, смешанную со снегом, Алексей Петрович присел пару раз, держась одной рукой за дверцу, другой за поясницу. Почти триста километров по невообразимо разбитым прифронтовым дорогам измотали Задонова вконец. Еще два дня назад он был у Рокоссовского, командующего 2-ым Белорусским фронтом, и чувствовал себя вполне довольным своим положением. Тем более что Рокоссовский к журналистам и писателям относится радушно, умеет быть гостеприимным хозяином и очень доступным командующим.
И вдруг телефонограмма из редакции «Правды» с требованием немедленно отправиться на 1-ый Белорусский, к Жукову, который представляет из себя полную противоположность Рокоссовскому, то есть недолюбливает пишущую братию, если не сказать больше, делая исключение лишь для журналистов «Красной Звезды», которые в самых ярких красках расписали его подвиги во время Халхин-Гольских боев с японцами, и которые, по слухам, открывают двери кабинета Жукова чуть ли ни ногой.
О том, что вот-вот начнется широкое наступление Красной армии, знали или догадывались многие, и Задонову очень хотелось вместе с войсками Рокоссовского пройти по тем местам, где в шестнадцатом году в болотах и лесах в районе Мазурских озер погибла русская армия генерала Самсонова. Где-то там покоится прах вольноопределяющегося Владимира Задонова, двоюродного брата Алексея Петровича, и давно, казалось, заглохшие родственные чувства почему-то именно теперь дали о себе знать, вызвав в который раз изумление перед неумолимостью времени и фатальной повторяемостью событий. Ведь как ни крути, а русская армия не впервой идет этим путем, как не впервой ей придется брать Берлин — этот кичливый город, который время от времени становится столицей Западного мира, объявляющего очередной крестовый поход против схизматиков и азиатских варваров.
Не хотелось Задонову ехать к Жукову, однако приказ есть приказ, и Алексею Петровичу, хотя и был он штатским подполковником, ослушаться в голову не пришло. Он сел в свой «опель» и, пристраиваясь то к одной воинской колонне, то к другой, делая иногда немыслимые петли по прифронтовым дорогам, лишь бы не оказаться одному в неспокойных польских лесах, покатил к Жукову.
Жукова Алексей Петрович недолюбливал и знал, что маршал тоже симпатий к нему не питает, — и не потому, что Алексей Петрович пишет что-то не так о войне вообще и о руководимых Жуковым войсках в частности, а потому, скорее всего, что не может забыть стычки, случившейся между ними в середине октября сорок первого, когда Жуков, только что вернувшийся из блокированного Ленинграда и назначенный командующим Западным фронтом, наводил в войсках железный порядок, нагоняя на всех страх, и три корреспондента московских газет попались ему вблизи передовой под горячую руку. Жуков обозвал их бездельниками, путающимися под ногами, и велел убрать «этих писак» долой с его глаз, на что Алексей Петрович, сам взвинченный бесплодными мытарствами по непролазным от осенней распутицы прифронтовым дорогам, когда ни от одного воинского начальника нельзя добиться толкового ответа, где немцы, а где наши, резко оборвал генерала армии, сказав, что они, военные журналисты, выполняют свой долг точно так же, как генерал выполняет свой.
Об этой стычке стало известно как в штабах, так и в редакциях газет, что сделало Задонова знаменитым еще более, но с тех пор повелось, что Алексея Петровича редакция «Правды» к Жукову не посылала, а если и доводилось ему сталкиваться с грозным воеводою, то Жуков всякий раз делал вид, что Задонова как бы и не существует, так что Алексей Петрович, человек отходчивый и незлопамятный, тоже «поимел», как говаривали среди журналистской братии, на Жукова «зуб», и в своих писаниях ни разу сталинского фаворита не упоминал. Конечно, Жукову от этого ни холодно ни жарко, но Алексей Петрович всякий раз, когда мог бы вставить в свою статью или очерк фамилию маршала, но не вставлял, испытывал некоторое мстительное чувство — и сам же над собой похихикивал втихомолку, вполне сознавая ребячество своего поведения.