Найдя избу, в которой квартировали корреспонденты некоторых центральных газет, и застав там почти всех в сборе в ожидании надвигающихся событий, перекусив на скорую руку, Алексей Петрович отправился представляться члену Военного Совета фронта генерал-лейтенанту Телегину. Генерал, с хитрыми глазами, прикрытыми припухлыми веками, с большим ртом и выпирающим лопатой подбородком, совершенно лысым черепом с прижатыми к нему ушами, принял Алексея Петровича сразу же, но особой радости не выказал: то ли был слишком занят, то ли тоже знал о взаимной неприязни Жукова и Задонова.
Перебросившись несколькими незначительными фразами, он побарабанил пальцами по столу и произнес, поглядывая на погон журналиста:
— Я вам, Алексей Петрович, советую поехать в одну из армий. Скажем, к генералу Валецкому или Терехову. Кстати, с Валецким, насколько мне известно, вы знакомы еще по боям в Подмосковье, так что общий язык вам искать не придется.
Это уже был явный намек, и Алексей Петрович, не привыкший оставлять намеки без ответа, перебил генерала:
— Я, Константин Федорович, знаком не только с Валецким, но и с Тереховым. И даже с маршалом Жуковым. Что касается общего языка, то я ведь не член Военного Совета и тем более не начальник штаба фронта, следовательно, мне общий язык искать с генералами особой нужды нет. А русский язык понимают все. Но если вы настаиваете, я поеду к Валецкому.
— Я вовсе не настаиваю, — поморщился генерал. — Вы вольны сами выбирать место приложения своих дарований. Я просто советую. К тому же там, скажу вам, Алексей Петрович, по секрету, ожидаются одни из главных событий предстоящего наступления.
— А поконкретнее вы ничего не можете мне сказать? — попробовал ухватиться Алексей Петрович за нечаянно оброненную фразу. — Или хотя бы обрисовать общую обстановку…
— Ну, вы слишком многого хотите, дорогой мой, — развел руками генерал. — Одно могу сказать совершенно точно: на месте вы увидите больше, чем при штабе фронта.
— Ну, и на том спасибо, — склонил лобастую голову Алексей Петрович. — Кстати, я слышал, что маршал Жуков собирается сегодня устроить нечто вроде пресс-конференции. Надеюсь, вы не станете возражать против моего на ней присутствия?
— Да какая там пресс-конференция! Просто Георгий Константинович захотел пообщаться с вашими коллегами, дать кое-какие советы, ответить на некоторые вопросы. Разумеется, вы тоже можете присутствовать.
«Ну, насчет желания Жукова пообщаться с газетчиками — это, ты, брат, врешь, — подумал Алексей Петрович, глядя в пасмурные глаза члена Военного Совета своими невинными глазами. — „Захотел пообщаться“ — это значит, что времена меняются, если маршалу Жукову приписывают подобные желания. И меняются в лучшую сторону».
Глава 3
Алексей Петрович, пришедший последним, вынужден был занять место на противоположном конце длинного крестьянского стола, сбитого из толстых досок и покрытого холщовой скатертью, то есть как раз напротив того места, которое должен занять Жуков, как бы с глазу на глаз с ним. Впрочем, Задонова это не пугало, однако он предпочел бы затеряться среди себе подобных и лишний раз не мозолить глаза грозному маршалу уже хотя бы потому, что из тени лучше видно то, что делается на свету.
На столе стояло два больших чайника с кипятком и три заварных, стаканы, кусковой сахар в фарфоровой чаше, в плетеной хлебнице белые сухари. Каждый наливал себе сам. Задонов прихлебывал из стакана крепкий горячий чай и прислушивался к сдержанному рокоту голосов своих коллег.
Жуков вошел стремительно. За ним Телегин.
Все встали.
Заняв свое место, Жуков оглядел стол, на мгновение задержался на Задонове, затем сел, положив на стол руки.
Сели и все остальные.
Жуков спросил:
— С чего начнем?
— С общего положения, я думаю, — тут же подсказал ему Телегин.
— Что ж, с общего так с общего, — согласился Жуков и в обычной для себя скупой манере обрисовал положение на советско-германском фронте, сформулировал в общих чертах вытекающие из этого положения задачи, стоящие перед Красной армией; коснулся немного военных действий на Западе, в частности Арденнского сражения и последнего удара немцев по союзникам в районе Страсбурга, но тоже скупо, в общих чертах.
Вопросы журналистов тоже были скупы: каждый отлично понимал, какие вопросы можно задавать, а какие задавать бесполезно, и не только потому, что маршал на них не ответит, но и потому, что это не нужно газетам, которые они представляют, следовательно, не нужно самим газетчикам.
Алексей Петрович вопросы не задавал, но ответы маршала записывал. Как и все остальные. В то же время он пытался понять, что изменилось в Жукове с тех пор, как они виделись в последний раз. И не внешне, а именно в некоей человеческой сути, от внешности практически не зависимой.
Вспомнилась их последняя встреча, и снова под Москвой, на сей раз где-то в начале ноября. К тому времени немцы взяли Калинин, приближались к Клину, а Жуков все еще наводил порядок в войсках, сбрасывая с командных должностей и лишая званий одних, поднимая и отличая других, производя на свет грозные приказы и инструкции, в которых в конце каждого пункта за любые нарушения этого пункта грозил расстрел.
Поговаривали, что он таки и расстрелял нескольких интендантов, командиров дивизий и политработников, попавшихся ему под горячую руку, что само по себе особенным образом бросилось в глаза и разрослось молвой до размеров невероятных. Конечно, не сам расстреливал и не сам писал приговоры, но пальцем кое на кого указал, а там уж военные прокуроры подхватывали и доводили дело до логического конца.
Задонов тогда мысленно поаплодировал Жукову за эти экзекуции, однако все — и сам Алексей Петрович — хорошо понимали, что Жукову дадены права неограниченные, дадены самим Сталиным, следовательно, спроса с него за это никакого, спросят, если он не справится, не остановит немцев, не положит предел их неудержимому, как тогда всем казалось, движению на восток и нашему драпу в том же направлении. А драп был, и подчас самый дикий. И не только солдатской массы, но и командиров всех степеней. Тем более что Алексей Петрович испытал на собственной шкуре затягивающую вихревую силу паники и страха, которые охватывали людей, чаще всего не обстрелянных, плохо обученных и вооруженных.
Вспомнилось Алексею Петровичу, что в те поры в голову приходило сравнение тогдашнего отчаянного положения с наполеоновским нашествием и оставлением Москвы, что оставление города — именно города, не столицы! — Кутузовым не оказалось равнозначным поражению, что Россия большая, но главное — народ, армия не дошли и после Бородина до той степени ожесточения, когда все нипочем и никакой враг не страшен. По-видимому, и нынешняя армия до нужной точки ожесточения к врагу в сорок первом еще не дошла, а смениться это настроение должно было под давлением жестоких обстоятельств на каком-то самом критическом для войны рубеже. Так всегда случалось с Россией и ее народом, который и есть армия.
Наконец, что такое генерал армии Жуков? Кутузов наших дней? Да полноте! Чем таким он может заслужить столь лестное для себя сравнение? Тем, что побил в монгольских степях каких-то там японцев? Что не пустил немцев в Ленинград, колыбель революции? Так японцы — это где и это что? А немцы рядом. А Ленинград — он немцам зачем, если стоит Москва? Вот возьмут Москву, тогда покончат и с колыбелью. Дураку ясно… И не один Алексей Петрович так рассуждал, не способный разглядеть в Жукове нечто большее, отличавшее его от других военачальников.
И все-таки Алексей Петрович, вопреки всему, почему-то был уверен, что Жуков под этой ношей не сломается, и даже не столько сам Жуков, как нечто более могучее, что стоит за его спиной, что всегда в трудную годину поднимало и выручало русский народ из беды. Но сами эти силы в движение не придут, им нужен толчок, а для толчка нужны не только обстоятельства, но и личность, способная эти силы вывести из состояния оцепенения. Наконец, самой личности необходимо иметь особое дарование, чтобы верить в эти могучие силы и уметь ими распорядиться. Конечно, такой личностью был Сталин, но Жуков вполне мог стать его продолжением на фронте, а вскоре молва о нем разнесла легенду, что Жуков не отступает, что Жуков может все. И так хотелось верить, что эта молва возникла не на пустом месте.
И Жуков сумел-таки собрать и каким-то образом соединить разрозненные и разуверившиеся кучки людей в армию, сумел внушить ей мысль о неминуемой победе над зарвавшимся врагом. И не одними только расстрелами трусов, паникеров и дезертиров.
Вглядываясь сейчас в постаревшее лицо Жукова, вслушиваясь в его скрипучий голос, в слова, которые тот, насилуя свою волю и желания, произносил, Алексей Петрович вынужден был признать, что его собственная оценка тогдашних событий вытекала из того, что он тоже не отличался от других большей уверенностью в победе и меньшим страхом за судьбу Москвы; он, как и многие, надеялся на чудо, и чудо это постепенно связалось в его сознании с именем Жукова, с именем человека, взвалившего на себя непомерную ответственность перед народом, перед страной и Сталиным, что такая ответственность не признает никого и ничего, а лишь одну единственную цель, и тем самым поднимает его над людьми, отделяет от них, превращая в нечто, воспринимаемое не умом, а обостренными чувствами.
Глядя сейчас на маршала, слушая его скрипучий голос, Алексей Петрович догадался, что одиночество маршала стало еще более глухим, а потребность в родственной душе, скорее всего, изжила самое себя, хотя эта родственная душа где-то, быть может, и существует. Впрочем, Жуков теперь интересовал Алексея Петровича исключительно как исторический персонаж, наблюдать который ему выпала счастливая возможность.
И понесла Алексея Петровича его послушная фантазия, и понесла, и уже не он управлял ею, а она им. Что-то нахлынуло на него, что-то огромное и могучее, и это что-то вознесло его над всеми, кто сидел в этой тесной и душной крестьянской избе, вознесло над окровавленными фронтами, над корчащимися в муках медсанбатами и госпиталями, над надрывающимися от непосильного труда, коптящими и гремящими заводами и фабриками, даже над самим собой, — и будто и не его самого вознесло, а какую-то невесомую часть его, которое и есть его сущность, его Я, в то время как он сам, маленький и жалкий, со своими болями и обидами, продолжал сидеть за крестьянским столом.