Еще какое-то время Задонов парил над миром, не слишком-то вникая в сущность того, что говорилось за столом. Он видел этот крестьянский дом как бы без крыши и потолка, видел Жукова, излучающего красноватый свет, и как во все стороны тянутся от него красноватые лучи, освещая то мокрые окопы с продрогшими солдатами, то застывшие в чаще леса холодные махины танков. Лучи эти щупали и немецкие позиции, проникали под крыши фольварков, где над картами склонялись немецкие генералы, и странно было чувствовать эту силу, исходящую от одного человека, такого же земного, как и все…
И тут, пока Алексей Петрович витал в облаках, Жуков, слушая какой-то вопрос сидящего рядом с Задоновым корреспондента «Красной Звезды», поднял голову и снова встретился взглядом с глазами Алексея Петровича, задержал свой взгляд на нем лишь на какое-то мгновение и равнодушно перевел его на говорящего — и восторженное состояние Алексея Петровича улетучилось, оставив на душе саднящий осадок.
Однако в этом странном вознесении над миром, над самим собой было что-то, в чем требовалось разобраться, и Алексей Петрович по укоренившейся писательской привычке отложил в тайники своей памяти и взгляд Жукова, и собственные чувства, стряхнул с себя дурман оцепенения, возвращаясь к действительности.
Жуков тем временем думал совсем о другом, то есть не о том, о чем его спрашивали известные всей стране писатели и поэты, ставшие на время войны военными журналистами. Жуков редко читал книги, написанные этими писателями и журналистами: и времени не было, и желания, но положение обязывало, краснеть перед Сталиным не хотелось, и не столько читал, сколько пролистывал, пропуская всякую лирику, пытаясь найти в писательском многоречии рациональное зерно, полезное в его деле. Зерен там было мало и к практическому использованию они не годились. И вообще солдатам рассуждать не положено, разве что о своем, солдатском. Иначе… Впрочем, никаких иначе не было и не может быть.
Вошедший дежурный по штабу оборвал рассуждения маршала. Он склонился к его уху, произнес торопливым шепотком:
— Получена срочная радиограмма из Генштаба.
Жуков кивнул головой, дежурный отстранился и тихонько вышел из комнаты. Над столом вспорхнул легкий шорох от шевеления рук и бумаг.
— Что чувствуете вы, Георгий Константинович, когда до Германии осталось всего ничего? — задал вопрос корреспондент «Сталинского сокола».
Жуков оторвал взгляд от сцепленных на столе рук, остановил холодные глаза на спрашивающем. Тот, часто моргая, будто в его глаза попали соринки, растянул рот, как показалось Жукову, в заискивающей улыбке.
«Армия должна управляться профессиональными военными, никто не должен путаться у них под ногами, и даже политорганы в ней должны играть третьестепенную роль: времена изменились», — подвел Жуков итог своим рассуждениям, как бы обращаясь к Сталину, но даже мысленно не называя его имени.
— Что я чувствую? — маршал снова опустил голову, стиснул пальцами одной руки другую, затем выдавил из себя, кривя узкие губы: — Я чувствую, что нам за это «всего ничего» придется заплатить дорогую цену. — И повторил еще раз, сурово глянув на Задонова, будто обращаясь только к нему и перед ним же оправдываясь, хотя это было совсем не так: — Очень дорогую цену. Но за победу всегда приходилось и приходится платить дорогую цену. Тут уж ничего не поделаешь.
Поднялся, опираясь руками о стол, повернулся и, отодвинув ногой табурет, молча, не попрощавшись, вышел.
Все тоже поднялись и проводили прямую, негнущуюся спину маршала неотрывными взглядами.
Глава 4
В тот же день, уже поздним вечером, Алексей Петрович, воспользовавшись оказией, то есть тем, что к генералу Валецкому ехал офицер штаба в сопровождении охраны, пристроился к его небольшой колонне и покатил дальше на юг, на таинственный плацдарм, где в кулак собраны огромные силы, в несколько раз превосходящие силы врага на этом узком участке фронта, и вот-вот эти силы обрушатся на него всей своей мощью и устремятся вперед. Алексей Петрович как бы уже привык за последние год-полтора к тому положению, что Красная армия теперь действительно «всех сильней», однако при одном воспоминании о Курском побоище, которое устроили немцы двум танковым корпусам из армии самонадеянного генерала Ротмистрова, которые бросились, очертя голову, на немецкие «тигры», «пантеры» и «фердинанды» эсэсовского танкового корпуса, — и все это на его, Задонова, глазах, беспокойство все-таки испытывал: вдруг и здесь пойдет все не так, как задумывалось.
А Ротмистров с некоторых пор армией уже не командует, перебирает бумажки в управлении бронетанковыми войсками, и многие другие генералы, оказавшиеся мало пригодными к такой войне и с таким противником, тоже «воюют» в глубоком тылу. Более того, вроде бы только теперь, через три с половиной года войны, определилась некая когорта самых одаренных и знающих, но кое-кто и удержался: армия огромна, на каждую должность одаренных и знающих не наберешься. Да и гибнут они чаще, потому что в штабах не засиживаются, командуют войсками не только по картам и телефонам.
В польскую деревушку, где теперь располагался штаб армии генерала Валецкого, Алексей Петрович приехал ночью, усталый и злой. Деревушка не спала, она жила напряженной жизнью, которая говорила опытному журналисту о близких событиях, ожидаемых давно и с нетерпением. Хотя нигде не пробивалось ни огонька, однако стучали движки, вырабатывающие электроэнергию, урчали подъезжающие и отъезжающие машины и мотоциклы, лишь изредка включающие подфарники, туда и сюда сновали люди, дымили полевые кухни, возле зениток копошились расчеты, ржали и взвизгивали сцепившиеся низкорослые монгольские лошади, на каждом углу патрули проверяли документы, — все двигалось в этот поздний час и вращалось вокруг какого-то центра, то отскакивая от него, то вновь к нему притягиваясь.
Алексей Петрович нашел редакцию армейской газеты и, выпив стакан водки, съев разогретую на электрической печке банку американской тушенки и запив ее кружкой обжигающего чаю, вскоре лежал на раскладушке в маленькой каморке, укрытый бараньим тулупом. Рядом с раскладушкой стояли его сапоги, на полу валялась кобура с пистолетом и полевая сумка. От сапог, от портянок, брошенных на ящик из-под консервов, несло потом, пованивало и от тулупа, но Алексею Петровичу все это было нипочем. Он провалился в сон, едва коснувшись головой сложенного вчетверо ватника, и перед ним замелькали деревья, кусты, потянулась разбитая дорога, брошенные на обочинах машины и другая истерзанная техника, наша или немецкая, но больше все-таки — немецкая.
Однако поспать Задонову не дали. Его растолкал редактор армейской многотиражки, склонившись к самому уху, дохнул чесноком и сообщил испуганным шепотом:
— Там полковник Путало, начальник политотдела армии. Он хочет вас видеть.
— А откуда он узнал, что я здесь? — спросил Алексей Петрович, спуская ноги с раскладушки, но редактор лишь ухмыльнулся и выскользнул из каморки.
Алексея Петровича, уставшего, невыспавшегося, вовсе не обрадовала перспектива иметь дело с полковником Путало. Этот неугомонный комиссар, очень падкий до журналистов, полагал, что оказывает великую честь пишущей братии, таская ее за собой, посвящая в секреты работы политорганов на определенном — непременно историческом — этапе. Но и отказаться от его опеки никак невозможно: во-первых, настойчив, аки дьявол; во-вторых, злопамятен; в-третьих, его опека имеет и несомненные преимущества: можно побывать практически в любом месте и получить практически же любую информацию, но главное — он хлебосолен, как купец первой гильдии, и большой гурман.
Кряхтя, Алексей Петрович обмотал ноги сырыми портянками, натянул с трудом сырые сапоги, оделся и вышел в комнату, где за редакторским столом восседала огромная глыбища полковника Путало и блестела его гладко выбритая голова, похожая на перезрелую дыню.
— Алексей Петрович! Дорогуша! Какими судьбами? — загудел полковник Путало, нависая над Алексеем Петровичем и заграбастывая его огромными лапищами. — А я прослышал, что вы объявились, дай, думаю, захвачу Задонова с собой… Читал ваш рассказ о слепом танкисте. До сих пор из головы не выходит. Как представлю себя в этом танке рядом с трупами и прочим, да в такую жару, так, знаете ли, самому тошно становится. Вот что значит русское слово и вот что значит талант. Я до сих пор вожу газету с этим вашим рассказом и, когда беседую с молодежью, привожу им в пример этих танкистов: пробирает до самых печенок. — И полковник Путало облапил еще раз Алексея Петровича и трижды ткнулся своим шершавым подбородком в его шершавые же щеки. Отпустив Задонова, прогудел: — Еду на передовую, место в машине для вас, дорогуша, обеспечено.
И с этими словами он подхватил растроганного от похвалы Алексея Петровича за талию, почти оторвав от пола, и потащил к выходу. Они втиснулись в «виллис», и тот запрыгал по неровностям проселочной дороги, по которой двигались войска, и не пёхом, а все больше на «студерах», и по всему лесу стоял этот подвывающий гул машин, двигающихся в сторону передовой.
«Виллис» обгонял колонны, почти съезжая в канавы, рыскал по талому снегу и грязи, трясся на корневищах, а полковник Путало, подпрыгивая на сиденье и выгибая головой в шапке-ушанке мокрый брезент, кричал в ухо Алексею Петровичу:
— В войсках нынче, дорогуша, такой настрой… я бы сказал: такой политический настрой, что я даже и не знаю, с чем его сравнить. Народ чуть ни поголовно идет в партию и в комсомол, все желают войти в логово приобщенными к величайшей силе современности… Да-да-да! — прогрохотал Путало пушечной очередью, будто Алексей Петрович высказал сомнение в правдивости его слов.
«Виллис» тряхнуло, он ударился задком о сосну, отскочил и заглох. Дальше проехать было совершенно невозможно: и дорогу, и придорожье занимали танки, рычали моторы, густой дым застилал все кругом, ел глаза, першило в горле.
Полковник Путало вывалился из машины и, широко ставя огромные ноги, пошел вместе со своим адъютантом разбираться, отчего образовалась на дороге эта пробка. Алексей Петрович поудобнее устроился на заднем сиденье, опустил уши своей шапки, поднял воротник шинели и тут же уснул.