— Ничего, ничего, — усмехался капитан недобро. — Это сейчас всех поразделили: НКВД, НКГБ, разведка, контрразведка, а придет время — снова всех соединят вместе, тогда уж они у нас попляшут, мы им все припомним, дай только срок. Помяни мое слово, старлей: Берия — это такой человек, который всех на ниточке держит. И того же Жукова, и Рокоссовского, который уже хлебал лагерной баланды, да, видать, не нахлебался. Они-то думают, что никаких ниточек нет, а ниточки есть. Пусть им сейчас награды, чины, звания. Пусть! Зато потом, когда все кончится, будет чего с них срывать. Ге-ро-о-ои! Ох и потешимся мы тогда, старлей! Ох и потешимся!
«И действительно, — думал Кривоносов, меся снег в сторону расположения батальона, — придет время и потешимся».
Он представил себе майора Левакова под ярким светом наведенной на него лампы. А он, старший лейтенант… нет, тогда он будет уже капитаном или даже майором… так вот, а он, майор Кривоносов, выкладывает бывшему майору Левакову полный счет. Тут и моральное разложение: пьянство, сожительство с подчиненной ему санинструктором, которая не столько выполняет свои прямые обязанности, сколько ублажает комбата; дальше: панибратство по отношению к подчиненным, в результате чего и в ротах создалась обстановка благодушия и вседозволенности; покрытие преступлений и преступников с целью фактического подрыва боеспособности Красной армии. И так далее, и тому подобное. Конечно, Леваков будет выкручиваться, говорить, что, например, Кривоносов и сам пил вместе с ним и к Урюпиной приставал, на что он, майор Кривоносов, ему ответит, что у него работа такая: для выяснения истины он готов не только пить с подрывными элементами и лапать их ППЖ, но и чего похлеще. Так что давайте не будем, гражданин Леваков.
От этих мыслей Кривоносову становилось легче, неизвестность, которая ждала его в батальоне, уже не пугала. Впереди у него вся ночь, он успеет связаться с майором Голиком и раскрутить это дело.
До расположения батальона Кривоносов дошел меньше чем за полчаса, но там уже никого не застал. Только ротные старшины со своими людьми заканчивали погрузку на повозки всякого барахла, которое солдат не может взять в свой вещмешок, но и бросить тоже не может, чтобы на новом месте не начинать все сначала.
— Давно ушли? — спросил Кривоносов у одного из старшин.
— Та, мабуть, з пивгодины буде. Но пишлы швыдко, дюже швыдко пишлы, товарищу старший лейтенант.
— Вы, когда имущество укладывали на повозки, ничего такого не заметили? Ничего такого недозволенного, — пояснил Кривоносов, давая понять своим вопросом, что он здесь не случайно, а по делу.
— Та ни-и! Якэ там недозволянне? Нэма ничого такого. Чи мы ни этого… не соображаемо? Усе мы соображаемо, товарищу старший лейтенант.
— Оружия трофейного или еще чего? — настаивал Кривоносов.
— Нэма, нэма, ничого нэмае.
— Смотрите мне! Узнаю — не поздоровится! — и Кривоносов зашагал в сторону передовой, подумав вдруг, что и правда, придет кому-нибудь в голову, что он отстал специально, чтобы быть подальше от линии фронта: ведь рапорты писать может не только он, но и другие. Тот же капитан Моторин, например… Тоже, между прочим, функции свои выполняет недостаточно активно, не ведет разъяснительной и воспитательной работы с личным составом.
Большущая оранжевая луна поднялась над лесом и равнодушно наблюдала за тем, как старший лейтенант Кривоносов месит сапогами грязный снег, сто раз перемешанный гусеницами танков и тягачей, копытами лошадей, солдатскими сапогами. Через дорогу наискось лежали густо-синие тени, в небе стоял ровный неумолчный гул, будто что-то висело там, зацепившись за звезды, и гудело, гудело недовольно, высматривая свои жертвы. С тех пор, как Кривоносов на передовой, он чуть ли не впервые слышит этот гул: небо разъяснилось, очистилось от облаков, того и гляди налетят немецкие самолеты и начнут кидать бомбы, а поблизости ни окопов, ни блиндажей.
Ничего так не боялся старший лейтенант Кривоносов, как немецких самолетов. Еще с тех пор, как он командовал ротой в заградотряде в Донских степях в сорок втором году, живет в нем этот страх перед небом. Лучше рукопашная в окопах, погони за преступниками или диверсантами, чем та беспомощность и беззащитность, которые испытываешь, когда на тебя сыплются сверху бомбы. От снарядов и мин можно спрятаться, переползая из воронки в воронку, ибо дважды в одну воронку снаряд, как правило, не попадает. А бомбы могут и дважды, и трижды.
Кривоносов шагал и оглядывался по сторонам.
Час назад здесь было такое движение, что не протолкаться, а сейчас лишь редкие повозки попадались навстречу или обгоняли Кривоносова с Пилипенко. На одну из таких повозок они в конце концов сели и с час примерно тряслись по избитой донельзя дороге. Вскоре стали видны осветительные ракеты, взлетающие над лесом, указывающие передовую, отчетливее доносились пулеметные очереди. Возница из артиллерийского обоза повернул в сторону, и Кривоносов вынужден был оставшийся путь проделывать пешком.
Старший лейтенант шагал по месиву из песка и снега, раздумывая о том, где искать майора Голика и как подать ему свое намерение арестовать двоих солдат, как вдруг от ближайшей сосны отделилась человеческая фигура и кинулась прямо к Кривоносову. Тот лапнул кобуру, забыв скинуть рукавицу, и от беспомощности своей покрылся липким потом.
— Так это ж Олесич, товарищ старший лейтенант! — воскликнул Пилипенко, опуская автомат. — Значит, и наши где-то рядом.
Олесич подбежал, остановился в двух шагах, запаленно дыша, будто пробежал не меньше километра. На груди его, торча в обе стороны, висел автомат, за спиной горбился вещмешок.
— Товарищ старший лейтенант, — заговорил он громким шепотом, — у меня к вам важное сообщение. Давно вас здесь дожидаюсь.
Кривоносов оправился от испуга, развел плечи, выпятил грудь. Увы, это был уже не тот Пашка Кривоносов, который когда-то работал следователем ГПУ, командовал взводом лагерной охраны, потом во главе роты спецназначения гонялся в Кавказских горах за бандитами, воевал в заградотряде, был ранен, служил по линии НКВД на степном полустанке. Порастерял за последний год свою лихость и доблесть Пашка Кривоносов, ничего больше так не хотел он в этой жизни, как вернуться в город Чкалов, где обещала ждать его эвакуированная из Воронежа учительница с сыном-малолеткой, которых он подкармливал из своего особого пайка, высылал свой аттестат и получал письма, которые неизменно начинались словами: «Милый мой Павел».
— Обратитесь по форме, рядовой Олесич! — произнес Кривоносов хриплым шепотом.
— Да какая там форма, товарищ старший лейтенант! — всплеснул руками Олесич. — Отойдемте в сторонку. Вон туда, к елкам, там не видно, а Пилипенко пусть здесь пока постоит. Пойдемте! — И Олесич, не оглядываясь, сошел с дороги и углубился в лес.
Кривоносов последовал за ним.
Глава 10
Полковник Матов остался очень недоволен комбатом Леваковым. Вроде боевой офицер: два ордена Красной Звезды, «Знамя», «Отечественной войны», штук пять медалей — все это говорило о том, что не зря майора Левакова поставили командовать штурмовым батальоном. В то же время было что-то в майоре… трудно даже сказать, что именно, но у Матова к концу беседы сложилось такое впечатление, что все эти награды майору дали по ошибке, имея в виду совсем другого человека. Скорее всего, командование штурмовым батальоном майор своим делом не считал. И потом, этот стойкий запах перегара. Офицер, который идет по вызову начальства с таким запахом, это такой человек, которому на все наплевать.
Пока полковник Матов ставил перед комбатом задачу на завтрашний день и обсуждал с ним детали предстоящей атаки штурмового батальона, он все пытался решить для себя вопрос, что привело Левакова к такому состоянию. Близость ли конца войны и желание во что бы то ни стало остаться живым, какая-то несправедливость, допущенная кем-то по отношению к комбату, или семейная трагедия, подкосившая его под корень, — все могло быть, но ничто не оправдывало равнодушия комбата к сотням человеческих жизней, ему доверенных.
К сожалению, в армии слишком много начальников, в первую очередь думающих о своем благополучии, а о благополучии своих подчиненных лишь в той степени, в какой их собственное благополучие зависит от благополучия подчиненных. Так нерадивый хозяин относится к своей скотине: кормить ее, ухаживать за ней — обуза, но тянуть эту обузу приходится, потому что без скотины и сам не протянешь.
Матов пожалел, что до сих пор не выбрал времени побывать в штурмовом батальоне и поговорить с людьми. Нет, он не сомневался в способности батальона выполнить поставленную перед ним задачу. Он видел его солдат на учениях, разговаривал с полковником Клименко, встретившись с ним в штабе армии, и сделал вывод, что штурмовики способны воевать не просто хорошо, а, если так можно выразиться, профессионально. Однако ответственность перед этими людьми — особенно после разговора с майором Леваковым — он ощущал теперь особенно остро.
— Чем, по-вашему, отличается штурмовой батальон от тех, которыми вам приходилось командовать до этого? — спросил Матов у Левакова в конце разговора, наблюдая, как тот укладывает в полевую сумку карты, полученные для командиров рот.
— Можно сказать, ничем! — не задумываясь и будто заученно ответил майор. — Вину свою перед партией и народом чувствуют — вот и всё.
— Что ж, и это немало, — произнес Матов. — Если во всем остальном похожи на других.
— Смотря на кого, — и Леваков бесцеремонно прошелся взглядом по груди Матова, на которой тускло светился орден Красной Звезды да несколько колодок — раза в три меньше, чем у самого Левакова. — Некоторые в это время, товарищ полковник, пока они на немцев ишачили, немцу этому, извиняюсь, морду били. А есть и такие, которые в тылу околачивались. Так что на кого похожи, а на кого и нет.
— И все-таки: солдаты у вас особенные, грамотные и, как показал минувший бой, воюют тоже грамотно.