Трубному голосу полковника не хватало пространства. Голос его подавлял себя самого по каким-то акустическим законам архитектуры командного пункта: слова делались невнятными и монотонными, утомляли слух, и вскоре на лицах лейтенантов застыло каменное выражение скуки, скуки вежливой, почтительной, но не более того.
«Не то он им говорит, — с сожалением думал Матов, наблюдая за офицерами из затемненного угла. — Не то». Он попробовал представить этих мальчишек в другой обстановке, когда уже не будет войны, но из этого ничего не получилось. Еще подумалось, что, собственно, он ничего не выиграл, став военным. Эка невидаль — объездил всю страну! Разве в этом счастье! А что видел? Солдаты, солдаты и солдаты. И так ли уж плохо оставаться тем, кем есть или были твои родители: землепашцем, звероловом или рыбаком? Там, на Поморье, вольность и простор, а здесь…
И тут Матов с неожиданной для себя жалостью к этому огромному человеку вспомнил, что дочка комиссара Путало, известная московская красавица, с такими же, как у отца, раскосыми калмыцкими глазами, вернувшись из эвакуации, ведет в Москве разгульную жизнь, вовсе не беспокоясь об авторитете своего заслуженного отца; что на подмосковной даче, принадлежащей Путало, частенько собирается компания людей типа Воромеева и устраивает там пьяные оргии. Неужели ради этого водил в бой красные полки комиссар Путало? И почему его младший сын, отказавшись остаться в тылу, погиб в сорок втором под Сталинградом, прикрывая с остатками роты какую-то переправу, а старший протирает штаны в Москве по интендантскому ведомству?
Комиссар Путало не был трусом и ни своей жизни не жалел, ни чужой. Он и теперь на передовой бывает чаще, чем иной полковой политработник, будто пытаясь самому себе доказать нечто недоказуемое, нечто такое, что всякий раз требуется доказывать заново. Но так ли уж случайно все то, что произошло с комиссаром Путало и его семьей? Есть какая-то неумолимая закономерность, которая превращает вчерашнего поборника правды и справедливости в человека, который старается подменить их набором трескучих фраз. Неужели России снова понадобится провалиться в бездну, чтобы очнуться и начать все заново?
В это время к Матову тихонько протиснулся незнакомый подполковник, протянул ему руку и негромко представился:
— Задонов, Алексей Петрович, журналист. Мы вместе с вами в августе сорок первого выходили из окружения… Помните? Вы батальоном тогда еще командовали… А когда вышли, вы как-то сразу пропали из виду, да и у меня дела нашлись…
Матов вгляделся: да, действительно, перед ним стоял бывший интендант третьего ранга, которого они подобрали где-то юго-восточнее Смоленска. Матов вспомнил его лицо и руки, опухшие от комариных укусов, разодранные и опаленные огнем гимнастерку и штаны. Задонов предстал перед ним без головного убора, но со всеми знаками различия, что привлекло внимание Матова: многие командиры и политработники, оказавшись в окружении, срывали знаки различия и звезды на рукавах, офицерские габардиновые гимнастерки меняли на солдатские хлопчатобумажные. Еще ему понравилось, что Задонов не пытался выделиться из общей массы, и даже после предъявления своего журналистского удостоверения отказался сесть на одну из подвод, в которых везли раненых, весь путь проделал на своих двоих, и хотя в боях почти не участвовал, но вел себя вполне достойно, то есть за чужие спины не прятался, а не участвовал в боевых операциях исключительно потому, что сам понимал свою бесполезность в роли солдата. А потом в «Правде» был большой очерк о прорыве к своим отряда под командованием майора Матова, хороший рассказ о том, что было, хотя и несколько странноватый, как показалось самому Матову: то есть это был взгляд человека на прорыв и движение по тылам воинского подразделения, несколько отличающийся от взгляда командира этого подразделения. И Матов тогда решил, что со стороны виднее, вырезал статью и носил ее в своей планшетке.
Вспомнив все это, Матов радостно улыбнулся и крепко пожал Задонову руку.
— Как же, как же, — тихо говорил он, не отпуская руки журналиста. — Очень хорошо вас помню. Все как-то собирался с вами поговорить тогда, но, увы, времени не нашлось… Надеюсь, больше не попадали в подобные ситуации? — спросил, заглядывая в глаза Задонову.
Алексей Петрович тоже улыбнулся и осторожно высвободил свою руку из железных пальцев полковника.
— Еще раза два был близок к этому, но бог, как говорится, миловал. — И добавил: — А я вас, Николай Анатольевич, видел в Москве, в Генштабе… Не помните? У генерала Угланова. В начале сорок третьего… Впрочем, нас там было несколько человек, и я в ту пору вряд ли походил на запомнившегося вам интенданта третьего ранга.
— Нет, отчего же, я вас заметил и даже собирался к вам подойти. И встречу с журналистами помню хорошо: это была первая такая встреча у нас в Генштабе. Но до конца мне там присутствовать не довелось: вызвали по срочному делу.
Голос полковника Путало громыхал в тесном помещении, мешая им разговаривать.
— Скажите, а что это за офицеры и что такое штурмовой батальон? — спросил Задонов. — Надеюсь, это не такая уж тайна?
— Разумеется, нет, — так же тихо ответил Матов. — Бывшие военнопленные, в основном бывшие офицеры Красной армии. Есть и рядовые. Сегодня утром они пойдут в атаку по новой методе — непосредственно за огненным валом.
— А-а, да-да! Я что-то такое слыхал еще во время летнего наступления генерала Рокоссовского! — рассеянно покивал головой Алексей Петрович, вглядываясь в лица молодых офицеров. Спросил: — А что генерал Угланов? Все еще в Генштабе?
— Нет, он на Дальнем Востоке, — ответил Матов полушепотом. И уточнил: — В Чите…
И тут вздрогнул пол под ногами, с потолка посыпалась земля, совсем рядом один за другим прогромыхало несколько взрывов, небольшая пауза и… заухало со всех сторон, загромыхало. Все зашевелились, будто очнувшись от сна, стали беспокойно озираться и прислушиваться, поглядывать в нетерпении на полковника Путало. Да и тот, сбившись с потока слов, вдруг заговорил по-домашнему, нормальным человеческим голосом:
— Что, страшновато, сынки? Ничего, это фриц сам со страху великого шумом себя успокаивает. Чуют вражины, что конец им приходит, вот и трепыхаются.
Лейтенанты заулыбались: нет, какой там страх? — не впервой.
Матов, воспользовавшись паузой, выступил из полумрака, обратился к начальнику политотдела:
— Батальон еще не размещен на ночь, товарищ полковник. Разрешите отпустить офицеров?
Путало поднялся, почти коснувшись макушкой перекрытия.
— Ну, счастливо вам, сынки! Бейте фрица в хвост и в гриву, не давайте ему опомниться, как бивали мы в гражданскую войну всякую белогвардейскую сволочь. Удачи вам, сынки! Удачи!
Первым покинул КП майор Леваков, за ним гурьбой вывалились остальные, хотя обстрел еще продолжался.
Задержался лишь капитан Моторин. Он решительно подошел к начальнику политотдела, вытянулся, вскинул голову, прижал руки к бедрам, словно поддерживал сползающие под шинелью штаны, громко, как на плацу, выкрикнул:
— Разрешите обратиться, товарищ полковник!
— Слушаю вас, капитан.
— Капитан Моторин, заместитель командира двадцать третьего отдельного стрелкового штурмового батальона по политической части! — со смаком выкрикнул Моторин, и длинное, узкое лицо его с близко поставленными глазами побагровело от усердия. — Докладываю вам, товарищ начальник политотдела: батальон к бою готов! настроение личного состава бодрое! боевое! задача на завтрашний день доведена до каждого бойца лично! батальон выполнит любое задание командования и товарища Сталина!
Выкрикнув все это прямо в лицо полковнику Путало, капитан Моторин замер и даже затаил дыхание, глядя снизу вверх преданными, широко распахнутыми глазами.
— Это хорошо, это хорошо, что до каждого лично, — обрадованно загудел Путало и протянул Моторину свою огромную — со сковороду — ладонь. — Слово партии для наших бойцов важнее патронов и гранат. В гражданскую с одними штыками, голые, босые, голодные ходили на беляков — и только пух и перья, так сказать, от них летели. А их чет-тырнадцать государств!.. — погрозил Путало кому-то толстым пальцем, — … кормило, одевало и вооружало! А? А все потому, что умели донести, как говорится, до каждого красноармейца партийное слово, идеи Маркса, Ленина, Сталина. Быть политработником — большая часть и ответственность, и я рад, что вы это понимаете по-большевистски… — И вдруг склонился и голосом будничным и подозрительным: — Надеюсь, партийное и комсомольское собрание перед боем провели?
— Так точно, товарищ полковник! Лично провели! — не моргнув глазом, соврал Моторин, даже не задумываясь над тем, что имел в виду Путало: собрание только офицеров или же всего батальона, в котором не было ни коммунистов, ни комсомольцев.
— Прекрасно, капитан, прекрасно! Бой — явление коллективное, и сплочение коллектива на это, так сказать, явление, является, как учит нас товарищ Сталин, первоосновой тактики и стратегии политорганов в действующей армии… — И полковник Путало, найдя в капитане внимательного и подобострастного слушателя, еще с полчаса развивал мысль о благотворном влиянии партийного слова. Он замолчал лишь тогда, когда немцы прекратили артобстрел, пожал всем руки и покинул командный пункт дивизии, сопровождаемый полудюжиной молодцеватых капитанов и майоров, которые служили в политотделе армии и которых он постоянно таскал за собой.
Задонов задержался, спросил у полковника Матова:
— Николай Анатольевич, вы не будете возражать, если я останусь на вашем КП? Мешать я вам не стану, разговорами докучать не буду. Можете считать, что меня здесь нет.
— Пожалуйста, Алексей Петрович. Я распоряжусь, чтобы вам выделили угол и поставили туда раскладушку: успеете соснуть часика два-три.
— С удовольствием.
И действительно, минут через пятнадцать Алексей Петрович уже крепко спал в темном углу, с улыбкой представив себе, как кинется искать его полковник Путало, который отличался тем, что, пригласив с собой какого-нибудь журналиста, тут же об этом журналисте забывал начисто, а вспоминал о нем только тогда, когда перед этим журналистом надо было покрасоваться.