Рядом с раскладушкой Алексея Петровича попискивала и потрескивала рация, из черноты ночи доносился печальный женский голосок, будто всеми покинутый, о чем-то молящий, кого-то разыскивающий в необъятной пустоте:
— Сосна-два! Сосна-два! Я Береза-один! Как слышишь меня? Прием.
— Я Сосна-два. Слышу тебя хорошо. Слышу хорошо… — сонным и равнодушным голосом отвечал радист.
И Алексей Петрович видел во сне, как в пустынном Космосе, заслышав равнодушный голос Сосны-два, плачет всеми покинутая Береза-один, плачет горючими слезами. И ему самому хотелось плакать и непременно оказаться рядом с Березой-один, чтобы растопить ее неутешное горе. И он порывался к ней всем своим существом, но Береза-один не становилась от этого ближе. И чудилось ему, что Береза-один — это Татьяна Валентиновна, которая время от времени сопровождает его во сне, но почему-то не вспоминается наяву.
От Татьяны Валентиновны Задонов получил лишь одно письмо, написанное в мае сорок третьего и дожидавшееся его дома. Письмо это переслал ему на фронт с оказией племянник Николай, с припиской, в которой просил его извинить за то, что не сделал этого раньше. Из письма Алексей Петрович вывел, что Татьяна Валентиновна, закончив курсы радистов, была направлена в действующую армию, что у нее все хорошо, что она получила — с оказией же и с большой задержкой — два его письма, но не могла ответить по причине отсутствия почтовой связи. Именно из этого Алексей Петрович и вывел, что отсутствовать таковая связь может лишь там, где ее не может быть, а не может ее быть за линией фронта. Она написала, — правда, как бы между прочим, — что встретила в отряде человека (при этом слово отряд было зачеркнуто, но не очень), который значит для нее так много, как не значил до этого ни один другой. То есть ему, Алексею Петровичу, давалась деликатная отставка и на сегодня, и на будущее.
Письмо это лишь на минуту взволновало его душу: он погрустил о невозвратном прошлом, о том, что вот и еще одна женщина сходит с его пути, а неизменной спутницей остается безоглядно преданная ему и своей семье Маша. А она далеко — в Ташкенте, собирается вернуться в январе, потому что в январе же возвращается в Москву и военное училище, в котором учится Иван.
От Маши письма приходят постоянно, вернее сказать, она их пишет регулярно, а он получает их по нескольку штук сразу. Письма однообразны и все о ташкентской жизни, об эвакуированной туда столичной интеллигенции: писателях, артистах, художниках и прочая, и прочая; о патриотическом настрое и деяниях, а между строк — о дрязгах и о том, кто с кем и за кого. Как это все далеко от него, от фронта, — и не только в смысле расстояния. Вот уже и дети выросли, и он стареет, а чего, собственно, достиг? Ничего. Хотя, конечно, жаловаться на жизнь вроде бы не за что, ибо, как говорится: по Сеньке и шапка. Но очень хотелось, чтобы шапка была не ниже Мономаховой.
А Береза-один, между тем, все звала и звала Сосну-два, и плакала в холодном космосе от одиночества и попусту уходящего времени…
Глава 12
Внезапная активность немецкой артиллерии не на шутку встревожила полковника Матова. Да и не только его. Звонили из корпуса, звонили из армии, требовали ответа, чем вызван этот неожиданный артобстрел. Правда, немцы обстреляли не только позиции, занимаемые дивизией Матова, и ее ближайшие тылы, но и соседей. Видимо, пронюхали о готовящемся наступлении, занервничали.
Конечно, скрыть от противника сосредоточение большой массы войск практически невозможно, но возможно и необходимо скрыть направление главного удара и его конкретные сроки. Матов хорошо помнил неожиданный артналет советской артиллерии по немецким позициям и тылам буквально за час до немецкого наступления на Курской дуге. Помнил, какие надежды с ним связывали командующие фронтами, но не помнил, чтобы кто-то утверждал, что надежды эти оправдались. Разумеется, немцы ждут нашего наступления, но не знают, когда оно начнется, и это уже не первый такой артналет на позиции наших войск и ближайшие тылы. Но именно сегодня рядом с передовой сосредоточена огромная масса войск, именно сегодня утром должно начаться наступление. Однако немецкий артналет, хотя и длился около часа, отличался слепотой и, как выяснилось из донесений, урон нашим войскам нанес незначительный. Скорее всего, противник хотел спровоцировать ответный огонь, установить расположение наших батарей, втянуть их в бесполезную дуэль. Выяснилось вскоре, что немцы огонь вели в основном из самоходок и танков, которые постоянно перемещались вдоль фронта. Между тем в подразделения были посланы штабные офицеры для принятия дополнительных мер по маскировке техники, а также для выяснения, не было ли каких нарушений.
Только во втором часу ночи утихли телефоны, прекратилась суета, и Матов, в уме еще и еще раз прикинув, все ли он предусмотрел и проверил, прилег на раскладушку, не снимая сапог, лишь слегка расслабив ремень и расстегнув воротник.
Не спалось, хотя в последние дни спать доводилось урывками, едва ли по три-четыре часа в сутки. Между тем сон не шел. Даже глаза не хотели закрываться и сами собой таращились в смутно прорисовывающиеся в полумраке потолочные бревна.
В углу попискивала рация, клевал носом радист; дежурный офицер шелестел журналом, на соседней раскладушке похрапывал начальник штаба, в углу, возле рации ему вторил журналист Задонов; привалившись к стене, спал с открытыми глазами телефонист, а обе его руки лежали на полевых аппаратах. Сон, почти осязаемый, так что можно, казалось, потрогать его руками, обволакивал все, сочась из темных углов; он зуммерил, попискивал, похрапывал, шелестел и шуршал, и только пространство вокруг полковника Матова словно было защищено непроницаемой оболочкой тревоги и ожидания, сквозь которую сон проникнуть не мог.
Стараясь не шуметь, полковник сел на кровати. Его адъютант, лейтенант Погорелов, лежавший на лавке у двери, поднял кудлатую и лопоухую голову и выжидательно уставился на комдива. Всполошились телефонисты и радист, но Матов приложил к губам палец, давая понять, что ему никто не нужен.
Набросив на плечи шинель, он выбрался из блиндажа в ход сообщения. Часовой, охранявший командный пункт, зашевелился в своей ячейке, кашлянул, давая понять, что не спит и службу знает.
— Как, все спокойно? — спросил Матов у часового.
— Спокойно, товарищ полковник, — громким шепотом ответил часовой. — Немец, он тоже поспать не дурак. Естественное дело.
Матов достал портсигар и, присев на дно хода сообщения, закурил. Вспомнилась ночь, предшествующая наступлению наших войск под Сталинградом, штаб Воронежского фронта, нервная бессонница. А ведь он тогда никем не командовал и ни за что не отвечал, разве что за достоверную информацию, которую должен был передавать в Генштаб генералу Угланову. Потом была Курская дуга, Центральный фронт, которым командовал генерал Рокоссовский. И снова бессонная ночь, томительное ожидание.
Генерал Угланов умудрялся посылать его туда, где решалась судьба войны, всякий раз приговаривая: «Учитесь, вам это пригодится». И он учился — офицер Генерального штаба для особых поручений.
Где-то на западе, будто весенний гром, заворчало и заухало, и Матов догадался, что это наша авиация бомбит немецкие тылы. Он поднялся на ноги и увидел: далеко за горизонтом, то сходясь, то расходясь, качаются голубоватые столбы света. Иногда можно различить точечные вспышки, словно кто-то там, вдалеке, чиркал отсыревшими спичками.
Большая мандариновая луна выплыла из облаков и повисла над зубцами леса, равнодушно взирая на землю, покрытую мраком, на огненные сполохи, на людей, копошащихся в длинных изломанных щелях, избороздивших стылую землю в разных направлениях, на горящие и рушащиеся дома, на тонущие в безбрежном море корабли… Эта же луна, думалось Матову, светит сейчас и его жене в далеком Иркутске, и генералу Угланову в Чите или Хабаровске, и немецкому полковнику фон Ридлеру, командиру противостоящей ему дивизии… Чем, интересно, занят сейчас этот фон? Знает ли он о предстоящем сегодня наступлении русских, об атаке штурмовиков за огненным валом? А если знает, то на что рассчитывает?
На немецкой стороне взлетели в небо осветительные ракеты, мерцающей струей скользнула на фоне темного леса трассирующая очередь из пулемета, и лишь через несколько секунд до слуха долетело почти слитное бу-бу-бу-бу…
На западе все еще качались голубоватые столбы света, но к ним теперь прибавилось багровое пульсирующее зарево. Война стояла на пороге Германии, случилось то, что в сорок первом майор Матов пророчил немцам спекшимися от жары губами, вздрагивая вместе с землей от разрывов немецких бомб и снарядов. А сегодня за его спиной сосредоточились тысячи орудий, минометов, «катюш», сотни танков и самоходок, десятки тысяч солдат — и все это обрушится на немцев через несколько часов. Удержать эту лавину невозможно, вопрос только в том, как быстро и с какими потерями эта лавина начнет двигаться.
Да, случилось то, о чем он мечтал, и есть удовлетворенность, но почему она так горька, почему в ней нет долгожданного упоения расплатой за дни и ночи унижения, бессилия и позора? Почему на душе так печально? Что изменилось в нем за эти годы? Что изменилось в мире, окружающем его?.. Так вот, с кондачка, на эти вопросы не ответишь. Но должно же наступить время истины, которое расставит все по своим местам.
Небо все более прояснялось, там и сям показались звезды. От этих звезд стал неумолимо наползать и расти гул множества возвращающихся с бомбежки самолетов. Мощь и торжество слышались в их слитном гуле. И не нужно забиваться в щель, втягивать в себя голову. И вдруг…
Вдруг там, наверху, среди звезд, заметались белые нити — одна, две, еще и еще… Потом что-то вспыхнуло и, разбрасывая по сторонам огненные капли, устремилось к земле.
У Матова сжалось сердце: ясно, что немецкий ночной истребитель сбил один из наших бомбардировщиков.
— Вот гады! — воскликнул часовой. — Ну не гады ли!.. — Помолчал немного, произнес с надеждой: — Может, с парашютом выбросятся? А? Только бы их к немцам не отнесло. — И пояснил: — Немец нынче злой стал, бяда-а!