иноват: он выполнял приказ вышестоящего начальства. И Олесич при нем — это главное. Когда все это кончится, он заставит его изложить в письменном виде весь тот разговор, что произошел в первом взводе перед выходом на исходные позиции. И чтоб без фокусов. Он заставит Олесича вставить в показания и такое, чтобы ни у кого не оставалось никакой лазейки. Оказывается, там не только Пивоваров с Гавриловым, но и Зарецкий, и другие. Конечно, кого-то сегодня убьют в бою, но кто-то да уцелеет, весь взвод присутствовал, все всё слышали, никто не пресек, не доложил, кроме Олесича, о разлагающих антисоветских разговорах и пропаганде. А это сокрытие, следовательно, соучастие… И в других ротах тоже имеются подозрительные личности. И кое-кто уже проверяется в отделе Смерша. А вы как думали, бывшие товарищи офицеры? Чтобы все оставалось шито-крыто? Нет, так не бывает. На то они и существуют — органы, чтобы все слышать и все знать…
А вот и сосна с отбитой верхушкой.
Глава 15
Сосна с отбитой верхушкой стояла возле дороги, корявые ветви ее простирались над застывшими, будто волны, колеями. Сосну эту, простоявшую здесь, может, лет двести, долбанул танк, долбанул из озорства, но свалить не смог, нанес ей понизу страшную рану и отступился. Потом (или до этого) снарядом или бомбой ей оторвало верхушку. Ясно, что сосна уже не жилица на белом свете, и Кривоносов огорченно провел рукой по ее грубо растрескавшейся коре: к деревьям, как и к животным, он относился лучше, чем к людям.
— Значит, так, — произнес он, оглядевшись. — Я с Пилипенко стою здесь, у сосны, а ты, Олесич, с той стороны. Я с Пилипенко останавливаю, спрашиваю пароль, документы и так далее — по обстоятельствам, а ты там — молчком, будто нас всего двое. Затаись и жди. Как только я скажу… скажу, например, так: «Здесь проходу нету, поворачивайте назад» — понял? — как я это скажу, так сразу же и стреляй! Сразу! Понял?
— А как же вы? Я ж тогда и по вас стрельну, — с насмешкой в голосе спросил Олесич.
— Ты слушай, что тебе говорят! Я говорю: «Здесь проходу нету», — ты приготовился. Дальше говорю: «Поворачивайте назад!» — ты стреляешь. А мы с Пилипенко падаем. Пилипенко туда, а я сюда. И стреляй, значит, по животам. Понял?
— Чего ж не понять! Тут и дураку ясно.
— Ну, ты не очень-то у меня! Это тебе не перед полковником хвостом вертеть! У меня не повертишь! Выполняй давай!
Олесич перешел через дорогу и остановился в нерешительности, выбирая место для засады. Тонкие сосны стояли редко, и лишь куст можжевельника мог как-то укрыть человека. Олесич шагнул к этому кусту, на ходу вынимая кисет с табаком, рассчитывая, что — дело-то не спешное — можно еще и покурить. Но тут послышалось фырканье лошади, понукание возницы, погромыхивание и скрип приближающейся фуры. Однако в густой тени, отбрасываемой деревьями на дорогу, ничего нельзя было разглядеть. Олесич оглянулся на старшего лейтенанта, тот нетерпеливо махнул рукой: скройся, мол! — и Олесич скрылся, присев за кустом можжевельника, совсем не уверенный, что его не видно с дороги.
Телега между тем приближалась. Уже можно разглядеть двух разномастных лошадей.
— Тю-у! — воскликнул Пилипенко. — Так это же наши! Это ж из третьей роты! Там старшина Ванюшин, Егор Кузьмич.
Действительно, это была очень приметная повозка, запряженная гнедой и белой, в бурых пятнах, лошадью, так что спутать ее с повозками других рот батальона или с какими-то вообще чужими, представлялось почти невероятным для бывшего селянина Пилипенко. Да и старший лейтенант тоже признал повозку третьей роты, а по характерному: «Н-но, цыганские!» признал и старшину Ванюшина. Но для Кривоносова это ровным счетом ничего не значило. Раз приказано никого, то пусть хоть отец родной, а без проверки не пропустит.
И старший лейтенант, расстегнув кобуру и передвинув ее наперед, чтобы было сподручнее выхватывать пистолет, шагнул на дорогу.
— Стой! Кто такие? — грозно окликнул он, и Пилипенко, впервые услыхавший полный голос своего начальника, даже вздрогнул от неожиданности.
— Свои! Свои! — поспешно отозвался старшина Ванюшин, словно боясь, что в него могут выстрелить раньше, чем он раскроет рот.
— Пароль? — все тем же грозным голосом спросил Кривоносов, заступая дорогу лошадям и беря их под уздцы, потому что Ванюшин, судя по всему, останавливаться не собирался.
— Пароль? — переспросил старшина в растерянности. — Пароль… это… О господи! — вскинул он в отчаянии руки с зажатыми в них вожжами. — Да как же его, товарищ старший лейтенант? Это ж… Ну, помнил я его, товарищ Кривоносов! И запамятовал! Память, чтоб ее черт! Счас, счас… Это… Ну вот это, слово такое… Вспомнил! — воскликнул он с радостью и облегчением. — «Прорыв!» «Прорыв» пароль называется! Фу, чтоб его! Аж взопрел весь, товарищ старший лейтенант! Память стариковская! — тараторил без умолку старшина.
— Документы?
— Документы? Так я ж, товарищ старший лейтенант, я ж из третьей роты! Ванюшин я! Старшина! Не признали?
— Еще раз повторяю: документы!
— Да есть документы! Как не быть документам! — и Ванюшин, суетясь, полез рукой за пазуху.
Кривоносов подошел к передку фуры и приготовил фонарь. Пока Ванюшин возился у себя за пазухой, он окинул взглядом фуру. Фура как фура, с зелеными бортами, нагружена с верхом, накрыта брезентом. Все как обычно. Необычно лишь поведение старшины Ванюшина, его лихорадочное, возбужденное состояние. Таким солидного старшину Кривоносов никогда не видел.
Старшин в их батальон дали из запаса, особо не отбирали — Кривоносов это знал. Люди они бывалые, знающие все тыловые ходы-выходы, некоторые успели повоевать. Все они прошли через руки Кривоносова, все дали подписку, что будут сообщать ему обо всем подозрительном. Сами они, по собственной воле, к нему не приходили, являлись только по вызову и всегда несли несусветную ахинею, из которой ничего полезного для его дела выудить нельзя. Он знал, что они ведут с ним двойную игру, и сам вел с ними игру, дожидаясь своего часа и собирая на каждого из них компромат. Мужики эти были жуликоватые, в их деле, видимо, и нельзя без этого, но Кривоносову было также известно, что они заводят недозволенные связи с местным польским населением, производят всякие обмены, приторговывают казенным имуществом. Однако Кривоносов их не трогал, факты копил и приберегал, чтобы при случае припереть к стенке и заставить плясать под свою дуду. Прием проверенный и широко распространенный.
Водились, естественно, грешки и за старшиной Ванюшиным. Да и родственники у него подкачали: брата раскулачили в тридцать втором, сестра, проживавшая в Воронеже и служившая секретарем-машинисткой у директора какого-то завода, проходила по делу о вредительстве и саботаже. Так что Ванюшин был у Кривоносова на крючке, и он собирался использовать его против Пивоварова и Гаврилова, хоть те и были из другой роты. А теперь, после стычки с лейтенантом Красниковым, Ванюшин и против него сгодится тоже. Как и другие старшины. Так что… Вот только что-то подозрительно долго достает этот Ванюшин документы. И нервно как-то, будто документов у него нет и сам он не Ванюшин на самом деле, а самозванец, выдающий себя за Ванюшина. Странно, очень даже странно…
И тут Пилипенко, переминающийся с другой стороны фуры, спросил у старшины от нечего, видать, делать:
— Слышь, Кузьмич, а где другие-то старшины? Ты чего ж, один, что ли? Обычно вроде всегда вместе…
Вопрос этот, такой простой на первый взгляд, подействовал на старшину Ванюшина удивительным образом: он начал говорить что-то о сломавшейся оси, и говорить, сильно заикаясь, чего за ним никогда не водилось, о сбитых подковах, порванной упряжи и прочей чепухе, и Кривоносов подумал, что другие старшины сейчас занимаются какими-нибудь темными делишками, а Ванюшин пытается их выгородить.
Наконец старшина выцарапал у себя из-за пазухи сверток с документами и, не разворачивая, протянул Кривоносову. Но не успел тот раскрыть «Красноармейскую книжку», как вдруг Ванюшин сиганул с фуры и с диким криком: «Диверсанты! Караул! Рятуйте!» кинулся к лесу.
В тот же миг брезент отлетел в сторону, и на Кривоносова сверху бросился человек. Еще один свалился на Пилипенко.
Все произошло так неожиданно и стремительно, что старший лейтенант успел лишь выставить руку, принимая на нее молчаливую фигуру с занесенным над головой ножом, и покатился с этой фигурой по размешанному снегу, пытаясь отбиться от ножа и чувствуя, что не отобьется.
С другой стороны дороги ударила длинная автоматная очередь — раздались крики, заржала раненая лошадь и забилась в постромках; другая, белая, взбрыкивая, потянула фуру в сторону вместе с пристяжной, пока фура не опрокинулась в воронку.
Бухнула граната. С визгом над самой головой Кривоносова пролетели осколки, и тут он, изловчившись, выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в бок навалившегося на него человека. Человек обмяк, старший лейтенант спихнул его с себя, вскочил на ноги, чувствуя, что нож все-таки прошелся по нему: по телу текли горячие струйки.
В это время сзади вновь ударила автоматная очередь, огнем охватило Кривоносову спину, он крутанулся на месте, хватая раскрытым ртом неподатливый воздух, увидел среди падающих сосен прыгающий огонек, грудь его рвануло, но он, проваливаясь в темноту, успел все-таки беззвучно произнести: «Олесич! Сук-ка…» — и раскинулся на дороге рядом с напавшим на него человеком.
Через полчаса на месте схватки уже находился майор Голик и десятка два автоматчиков. Автоматчики выстраивались в цепь, раздавались команды, повизгивали собаки.
Три трупа лежали на дороге: рядовой Пилипенко с перерезанным горлом, старший лейтенант Кривоносов и неизвестный лейтенант с круглым мальчишеским лицом и редкими светло-русыми волосами, которые шевелились даже тогда, когда мимо кто-нибудь проходил. Еще один труп, старшины Ванюшина, обнаружили метрах в сорока среди сосен.
Белая лошадь по кличке Дунька белела на фоне темного леса обочь дороги и дрожала крупной дрожью. Она тоже была ранена, по ее крупу и по шее сбегали тоненькие ручейки крови. Кто-то из офицеров подошел к ней, приставил пистолет к уху и выстрелил. Дунька завалилась на бок, треснула оглобля, офицер испуганно отскочил, что-то стряхивая со своей шинели.