В начале двадцатых, окончив девятилетку, Вениамин уехал в Ростов, поступил в педагогическое училище, но проучился в нем всего лишь год: был по комсомольской путевке направлен на работу в милицию. Так с тех пор и не снимает с себя свою черную милицейскую форму.
Атлас медленно приблизился к тому месту, где стоял дом, в котором он вырос. Дома не было. Подсвечивая фонариком, он обошел пустырь, покрытый засохшими кустиками полыни и лебеды, то и дело спотыкаясь о торчащие из земли пеньки и черные головешки. Странно, но он почему-то уже давно готовил себя исподволь к тому, что найдет на этом месте нечто подобное. Он только не облекал это подобное в слова, не давал ему конкретного имени и не вызывал в своем воображении конкретного же образа. Может быть, поэтому он не почувствовал горя, а лишь тяжелое отупение… как после попойки. А еще его властно тянуло прилечь, и он даже пошарил фонариком, нет ли где подходящего для этого места. Но места не находилось, к тому же снова пошел дождь.
Накинув на фуражку капюшон дождевика, он побрел назад, к вокзалу, еле переставляя ноги и постепенно приходя в себя. Собственно, что произошло? Сгорело несколько домов, в том числе и дом его родителей, в котором должна была находиться и его жена с тремя детьми. Но это еще не значит, что и они сгорели вместе с домом. Не исключено, что они перебрались куда-нибудь еще, где потише… если, разумеется, такое место имелось вообще. Но он знал свою Соню, ее страх перед переменой мест, хотя обстоятельства могут толкнуть даже ее на что угодно. Не исключено, что она эвакуировалась отсюда куда-нибудь в Среднюю Азию или Азербайджан. Он ее разыскивает здесь, а она между тем… Так что ничего еще не потеряно, надо искать.
Открывшаяся в стороне дверь и полоска света, вырвавшаяся наружу, привлекли внимание Атласа. Он остановился, затем решительно свернул в сторону дома, из которого вышла женщина и теперь возилась с чем-то в темноте: похоже, брала из поленицы дрова.
— Эй, товарищ! — негромко окликнул он женщину.
— Кто там? Кто? — испуганно спросила женщина, разгибаясь и поворачиваясь в сторону Атласа.
— Вы не пугайтесь, гражданочка: я ничего плохого вам не сделаю. Я только хотел спросить…
— Носит вас тут нелегкая, — проворчала женщина.
Атлас, между тем, приблизился, пытаясь вспомнить эту женщину, и даже не ее самою, а тех, кто когда-то жил в этом доме. Но вспомнить не мог, разве только то, что в нем жили русские. И тогда он решал напомнить о себе:
— Моя фамилия Атлас. Я жил неподалеку отсюда…
— Атлас? Это который же Атлас? — в голосе женщины послышалось изумление.
— Вениамин. Я из Ростова. Может, вы слышали что-нибудь о моей семье?
— Вениамин? Как же, как же, слыхивала.
Она стояла, прижимая к груди охапку поленьев, и явно была в растерянности, не зная, как поступить. Атлас хорошо это видел, с напряжением всматриваясь в сумеречные черты.
— Ну, что ж, — произнесла она наконец сердито. — Заходи в дом, раз такое дело. Только не стучи сапожищами: дети спят.
И женщина распахнула ногой дверь, пропуская Атласа вперед.
Он вошел в маленькие сени с земляным полом, где в углу на лавке стояла кадушка с водой, рядом с ней лестница, прислоненная к стене и уходящая перекладинами в черный зев чердачного люка, веник из полыни, а вдоль стены растоптанные детские ботиночки и галоши разных размеров.
Из сеней они прошли внутрь. Душный воздух, насыщенный полузабытыми детскими запахами, квашеной капустой и кукурузной кашей, ударил Атласу в голову. Он глянул на свои вымазанные грязью сапоги и в нерешительности остановился у порога, от которого начинался плетеный из лоскутков цветастый коврик, чистенький, но ветхий, с протертыми там и сям дырами.
Женщина тихонько опустила охапку дров на загнетку русской печи, отряхнулась и повернулась лицом к Атласу. Скудный свет коптилки, стоящей на столе, едва освещал ее плоскую фигуру, черную кофту со множеством заплаток, такую же юбку, прикрытую ветхим фартуком, веревочные чувяки, похожие на лапти, изможденное лицо с большими черными глазами и тонким с горбинкой носом, черные же с седыми прядями волосы, выбившиеся из-под белой в горошек косынки. На вид ей было лет сорок, но, похоже, до этого возраста она не дотянула добрых пять или шесть лет.
— Вот, значит, ты какой стал, — произнесла женщина, покачав головой, и сложила на впалом животе узловатые руки. — Ну, что ж, раздевайся, коли пришел.
— Да я на минутку, узнать только… Вы не беспокойтесь, — заторопился Атлас, боясь, что вот здесь и от этой женщины, которую он все еще не может вспомнить, он и узнает всю правду о своей семье — всю страшную правду, потому что иной эта правда быть не может. — Мне только спросить — и я пойду… — продолжал он упрямо уговаривать то ли себя, то ли женщину все более деревенеющим от напряжения голосом.
— Быстро не получится, Веня, — произнесла женщина устало и судорожно вздохнула. И повторила вдруг с непонятным ожесточением: — Быстро никак не получится. Так-то вот.
Глава 6
Они сидели за столом напротив друг друга. Половина бутылки была выпита. Женщина, которую звали странным именем Рогнеда, рассказывала, подперев голову кулаком:
— Как немец пришел, так всех евреев заставили зарегистрироваться. Но не трогали. А в тот день… Я в тот день на рынке была, вещички кой-какие меняла на муку. И вдруг облава. Меня тоже взяли. А дома сын и дочка. Сыну восемь лет, дочке шесть. Уходя, я их в погреб спрятала. Всегда так делала. Потому что детей хватали и увозили в Германию. Говорят, опыты на них ставить. Поэтому у меня уговор с ними был: если со мной что случится, сидеть два дня тихо, а потом пробираться в горы, в аул, к моему двоюродному брату. Мы два раза ходили туда, так что дорогу они знали. Но я не верила, что меня схватят: я ж не еврейка. У меня отец русский, мать адыгейка. Правда, иногда меня принимали за еврейку, но это те, которые ничего не понимают, какие евреи, а какие не евреи.
— Да… Так вот, согнали нас, тех, кого взяли на рынке, в здание вокзала, — продолжала рассказывать Рогнеда монотонным голосом, глядя за спину Атласу неподвижными глазами, будто за его спиной кто-то стоял, кто не даст соврать. — Потом туда же стали пригонять еще евреев: женщин, детей, стариков. Были и молодые парни, и мужчины. Твоя жена Соня со своими детьми оказалась со мной рядом. Потом я помогала ей грузиться в вагон: у нее сумка была и котомка. И у всех других тоже были вещи: им дали несколько минут на сборы. А у меня небольшой узелок с вещами, которые я хотела выменять на продукты. Да так и не выменяла. Да.
— Среди евреев был один человек, с большой бородой, за старшего. Он ходил и составлял списки. Когда я сказала, что я не еврейка, он как-то странно посмотрел на меня, но в список все равно внес. Только значок поставил — крестик такой. И все. Я думала, что он скажет кому надо и меня отпустят. Но он то ли не сказал, то ли немцам все равно было. Два вагона битком набили, так что только стоять и можно было. Многие теряли сознание да так и висели между другими. Или падали вниз, и людям приходилось топтаться по ним.
— Привезли нас в Минводы уже утром. Из вагона не выпускали, люди ходили под себя. Вонь стояла страшная. И тут налетели самолеты… Наши самолеты, между прочим. И стали бомбить станцию. А на путях цистерны стояли… С горючим. Целый состав. Всё и загорелось. И наши вагоны тоже. Тут дверь открылась, все стали выскакивать наружу. Я схватила Давидика, сына твоего: он рядом со мной стоял, с ним и выскочила. И побежала, куда глаза глядят… Лишь бы подальше от огня. Никто нас не преследовал, потому что и немцы тоже спасались от огня и бомбежки. И только когда выскочили за станцию, по нас стали стрелять. Я кинулась к оврагу. Мальчишку тащила за руку. Он не упирался. Свалились с ним вниз. Куда делась Соня с двумя детьми, не знаю. Многих из тех, что бежали по полю к лесу, постреляли. Я видела, как они падали, слышала, как кричали.
— А в овраге нас оказалось всего несколько человек. Еще два еврея и еврейка. Я не знала, откуда они. Думала, что мы пойдем вместе, но один еврей сказал, что раз я не еврейка, лучше мне идти отдельно от них. И они пошли сами, а мы следом. Мы с мальчонкой шли по оврагу, а потом овраг кончился. Куда ни глянешь — везде поля, строения какие-то. Люди ходят. Эти трое вышли на поле и направились к лесу. А я решила немного передохнуть, потому что по оврагу трудно идти, да еще с мальчонкой. И тут вижу, на них закричали какие-то люди, те побежали, их догнали и стали бить. Тогда мы забились в кусты терновника. В самую середку. Изодрались об колючки. Там день и просидели. Ни еды, ни воды — ничего нету. Терпели. И он, Давидик твой, тоже. Не жаловался, нет. Все понимал. Только один раз спросил про маму. А что я ему могла сказать? Ничего. Потом, уже много времени прошло, слыхали мы, как ходили какие-то люди, разговаривали, немцев слышали, иногда стреляли недалеко — жутко было…
Рогнеда судорожно вздохнула, потерла руками лицо, заговорила снова:
— У меня знакомая жила возле вокзала: вместе в школе учились. Потом она за минводовца замуж вышла и уехала из Кисловодска. Так мы ночью пробрались к ней. Сутки просидели в погребе. Сижу и думаю: еще день — и дети мои пойдут в горы. А дойдут ли? Говорю своей подруге: пусть мальчик у тебя побудет, а я пойду. А муж ее ни в какую: найдут у нас жиденка — всем каюк. Забирай его, говорит мне, и уходи. Делать нечего, пошли. Четыре дня шли, всех боялись, кого ни увидим издалека, прятались. Города обходили. Уж не знаю как, а дошли. И Давидика твоего привела домой. Шел, хотя и оглядывался, и на меня посматривал. Успокаивала его, говорила, что мама придет обязательно, надо подождать, что идут они другой дорогой. Он все понимал, твой Давидик. И сам меня иногда успокаивал. А я даже не знаю, выскочила ли твоя Соня из вагона или нет. А если выскочила, смогла ли добежать до леса. Вряд ли. С двумя детьми далеко не убежишь. Тем более что одному всего два годика…
Выпили еще.