До этого Красников не раз наблюдал, как «катюши» обрабатывают немецкие позиции, и всегда испытывал чувство восторга, что у Красной армии есть такое страшное оружие, какого нет ни у кого в мире. И вот он сам оказался в зоне действия этого оружия, мог прочувствовать его на собственной шкуре. Да, это действительно нечто ужасное. Ни бомбежки, ни артобстрелы не шли с этим всепоглощающим разрушением и уничтожением ни в какое сравнение.
«Вот вам, гады! Вот! Вот! Вот!» — шептал Красников после каждого шквала, проносящегося по полю, уверенный, что свои снаряды его не тронут. Недавние представления, что только он один виноват в гибели батальона, казались теперь нелепыми, вздорными. Действительно, полнейшая нелепость, что он позволил вообразить себе, будто его совет полковнику Клименко дошел до командующего армией или даже фронтом, и те, будто не зная, как распорядиться, тут же этим советом и воспользовались. Да и каким советом? Атаковать в предрассветной темноте? А какая, собственно говоря, разница, если не считать возможности по вспышкам выстрелов засечь немецкие огневые точки? Для самих атакующих практически никакой разницы нет.
Глава 26
Адский грохот оборвался так же неожиданно, как и возник, и наступила полнейшая тишина, но и она все еще прижимала к земле. Сверху все сыпалось и сыпалось что-то с умирающим шорохом, что-то потрескивало вокруг, лопалось и пульсировало, булькало и тяжко вздыхало, будто сама земля, приходя в себя после пронесшегося над ней урагана, почесывалась и поеживалась, вздыхала и укладывалась: рано, мол, разбудили, весна еще не пришла.
Миновала, быть может, целая вечность, прежде чем Красников, полузасыпанный землей и оглохший, смог приподняться, встать на колени, отряхнуться и оглядеться.
Все так же понизу стлался туман, смешанный с прогорклым дымом тротила, а над ним торчали редкие, без сучьев, голые стволы деревьев. Даже не верилось, что всего несколько минут назад там был густой и мрачный лес, который породил немецкие танки и густые цепи пехоты. Молчали батареи по ту сторону бывшего леса, но зато быстро и неумолимо накатывался на Красникова суетливый шум боя.
Зашевелился и застонал Пивоваров.
Красников повернулся к нему.
— Пивоваров, голубчик, вы потерпите немного! Скоро придут наши… Слышите? Они уже близко. Отправим вас в госпиталь, все будет хорошо. А там и война кончится. И жить станет хорошо. Вот увидите. И семья ваша отыщется…
Пивоваров открыл глаза, разлепил спекшиеся губы.
— Гаврилов-то… А? Гранатой… под танк… Нет Алексея Потапыча, командир, нету…
— Пивоваров, голубчик, вы не расстраивайтесь, — торопливо говорил Красников, с удовлетворением встретивший известие, что именно Гаврилов, а не кто-то другой, подорвал гранатой себя и немецкий танк, темнеющий неподалеку. — Вы только не расстраивайтесь, Ерофей Тихонович, только не расстраивайтесь, — с радостью вспомнил Красников, как зовут Пивоварова. — И, пожалуйста, лежите. Сейчас немцы будут драпать, нам нельзя высовываться.
Красников говорил без умолку. На него что-то нашло такое — и он не мог остановиться. Радость распирала его, радость оттого, что остался жив, что рядом с ним живой Пивоваров, что немцев сейчас погонят, уже гонят, что впереди еще долгая-долгая жизнь. Он левой рукой то поправлял Пивоварову шапку, то стряхивал с него землю и снег. Быть может, это последний солдат его роты, и вся та ответственность за них за всех, забота, которой он до сих пор не замечал, даже незнакомая ему нежность, сконцентрировались теперь на этом большом и беспомощном человеке.
Занималось утро, серое январское утро 1945 года. От ночного звездного неба не осталось ни одного просвета между облаками, но на этот раз не низкими, а высокими и плотными, и волглыми. Явно потеплело, ночной морозец вытеснился сыростью, снег снова стал рыхлым и мокрым. Туман поредел, держался отдельными островками.
Бой приближался. Он катился по полю торопливо, захлебываясь собственной яростью и страхом. Вот уже стала выделяться трескотня «шмайссеров», нервная и неуверенная, не то что какой-нибудь час назад, а за этой трескотней, настигая ее и подавляя, росло и ширилось дудуканье крупнокалиберных пулеметов, разрываемое отрывистыми тявканьями танковых пушек. Уже слышен был рев множества танковых моторов, рев этот нарастал и заполонял собой все, подавляя даже стрельбу.
Красников, сжимая в левой руке пистолет, приподнял голову. Немцы бежали по полю, но не цепью, а редкими кучками, а за ними, вылепливаясь из туманной дымки, ползли танки — наши тридцатьчетверки и ИСы. Они выплывали рядами, кивая длинными и тонкими стволами пушек, а гул их моторов звучал как самая прекрасная в мире музыка.
Красников вспомнил, как в сорок первом сам бегал от немецких танков, потому что с одной винтовкой против танка не попрешь, и вот теперь своими глазами видит, как бегут от наших танков немцы. Красников поднялся на колени, снял с себя шапку и принялся размахивать ею из стороны в сторону. Первый же танк тормознул перед ним, не доезжая метров десяти, откинулась крышка люка водителя, показалось широкое улыбающееся лицо. Русское, родное!
— Ну что, пехота, живем? — крикнул танкист и, не дождавшись ответа, захлопнул крышку, газанул, объехал Красникова и покатил дальше.
— Братцы, братцы! — шептал Красников, продолжая стоять на коленях. По его лицу текли слезы, и весь мир от этих слез казался зыбким, струящимся, теплым и родным.
В тот же день командующий Первым Белорусским фронтом докладывал Сталину по прямому проводу, и голос его звучал торжественно и веско:
— Наши передовые части, товарищ Сталин, после стремительной атаки отдельных штурмовых батальонов за огненным валом прорвали оборонительные порядки противника на всю его глубину как на Букринском, так и на Магнушевском плацдармах. В образовавшиеся бреши двинуты танковые и механизированные корпуса. Сплошной обороны у противника больше не существует. Сопротивление оказывают лишь отдельные узлы обороны, которые подавляются вторыми эшелонами. Войска фронта выходят на оперативный простор, товарищ Сталин. Наступление развивается по плану, утвержденному Ставкой Верховного Главнокомандования.
— Поздравляю вас, товарищ Жюков. Я ни минуты не сомневался, что войска вверенного вам фронта выполнят свою задачу с честью, — произнес Сталин своим обычным глуховатым голосом, не выражающим ни радости, ни тревоги.
А по полю, по которому несколько часов назад прокатился каток войны, двигались веером подводы, запряженные разномастными лошадьми. Бредущие за ними пожилые солдаты время от времени наклонялись над лежащими телами, у одних вынимали из нагрудных карманов документы, других, еще подающих признаки жизни, укладывали на подводы, на пахучее сено, и двигались дальше.
Впрочем, укладывать было почти некого.
Глава 27
Под вечер того самого дня, когда Двадцать третий отдельный штурмовой стрелковый батальон выступил на позиции, лейтенант Николаенко вышел из длинного каменного сарая, в котором располагался медсанбат, где он провел неполных два дня, постоял с минуту, закуривая и оглядываясь, точно видел все впервые: и сосновый лес, окружающий барак, и мутное небо над головой, и разъезженную дорогу, пропадающую в лесу, и сохнущие на веревках рубахи и подштанники, простыни и наволочки — все в желтых пятнах; и пожилых солдат хозвзвода, ковыряющихся вокруг, и отдельную избушку, приспособленную под морг, куда сносят умерших и откуда отправляют их на недалекое кладбище, и само кладбище на опушке леса, и санитарные повозки, и походные кухни — все виденное-перевиденное и так похожее на все предыдущие медсанбаты и полевые госпиталя, однако всякий раз после выписки по выздоровлению воспринимаемое заново. И лишь потому, что остался жив, не попал в эту избушку, не лег в братскую могилу, вернешься к своим, и если даже и не в штурмовой батальон, то все равно к своим, и все потечет, как и до этого.
Подбросив на плече полупустой вещмешок, в котором лежали пара запасных портянок, белья тоже пара, нераспечатанная пачка патронов к пистолету ТТ и сухой суточный паек, Николаенко пошел к дороге, надеясь на попутку. Но дорога, еще недавно гудевшая моторами и лязгавшая железом, была пустынна, и Николаенко, не новичок на фронтовых дорогах, догадался: все, что надо для наступления, уже прибыло, затаилось и ждет своего часа, а поэтому ему надо спешить, иначе батальон уйдет на передовую без него.
Рана была пустяковая: осколок шальной мины, разорвавшейся метрах в десяти, когда рота Красникова уже выходила из боя, слегка надрезал грудную мышцу, но крови было много, и поначалу Николаенко показалось, что рана у него тяжелая. Ее кое-как перевязали поверх гимнастерки, двое солдат подхватили своего командира под руки и, как только рота вышла к своим, доставили в медсанбат. В медсанбате рану зашили, она не болела и вообще вела себя так, будто ее не было, и Николаенко упросил его выписать, пообещав наведываться в медсанбат «своей» дивизии. Его отпустили на другой же день, потому что ожидали наступления в масштабах фронта и притока раненых, посоветовав слишком не напрягаться.
Вообще говоря, можно было бы и не спешить с выпиской, но Николаенко уже привык к своему взводу, к офицерам своей роты, он уже не считал, что служба в штурмовом батальоне обернулась для него чем-то вроде наказания за несовершенные проступки, тем более что день активных боевых действий командному составу идет за семь, наградами и очередными званиями обещают не обходить, да и жалование значительно выше, чем в обычных строевых частях. А если не сегодня-завтра начнется наступление, о котором говорят все, то можно отстать от своего батальона, затем снова обращайся в кадры: новое место службы, новые люди, привыкай, притирайся и все прочее. Да и неловко при такой-то пустяковой царапине отлеживаться в медсанбате. И товарищи могут подумать черт знает что. А так — сел на попутку и через полчаса ты дома, то есть в батальоне.