С лежащих обочь дороги старых сосновых бревен поднялся человек, о котором сразу ничего и не скажешь определенного: одет в ватник без погон и ватные же солдатские штаны, подпоясан офицерским ремнем, на голове поношенная солдатская шапка-ушанка со звездой, на ногах яловые сапоги. В тылу, известное дело, кто только не околачивается, здесь дисциплина черт знает какая, иной складской одевается не хуже генерала, а рожей, случается, походит на маршала. Этот не тянул даже на офицера: лицо круглое, курносое, белесые брови, серые глаза, не больше тридцати лет, ростом невысок, но, видать, крепок, руки черные, в ссадинах, — шофер, скорее всего.
Человек сделал пару шагов в направлении Николаенко, спросил лениво:
— Закурить не найдется, товарищ лейтенант?
— Найдется, — весело ответил Николаенко, доставая из кармана трофейный портсигар и протягивая его странному солдату. Он хотел было сделать ему замечание за неуставное обращение, но воздержался. Да и настроение было легким, не хотелось его портить даже и таким пустяком, как замечание.
— Выписался? — спросил служивый, закурив от папиросы Николаенко.
— Выписался, — радостно улыбнулся Николаенко.
— Чему ж радуешься?
— А почему не радоваться? Рана пустяковая, зажила как на собаке, отдохнул, отоспался, отъелся — чего ж еще?
— Оно, конечно, такое дело, — невнятно бормотнул служивый. — Теперь куда? А часть?
— В нее, родимую. А куда ж еще?
— Далеко?
— Отсюда не видно.
— Да нет, я так просто спросил, — стал оправдываться странный солдат. — Если что, можем подбросить. — И показал на «виллис» с брезентовым верхом, стоящий меж соснами. Затем пояснил: — Мы сюда приехали товарища проведать: раненый лежит. В живот. Мается, бедолага…
— Да-а, в живот — это конечно, это не пустяк, — посочувствовал Николаенко. И уточнил: — А вы куда едете?
— К штабу армии. Там, по соседству, наше хозяйство. Сейчас товарищ выйдет, и поедем.
— К штабу? Это хорошо, — снова обрадовался Николаенко. — Это совсем недалеко от моего батальона.
— Вот видишь, как тебе повезло, лейтенант. А то ждал бы тут, пока кто-то подхватит. Да и не велено подхватывать-то: мало ли что… А вон и мое начальство…
Из барака вышел офицер в новенькой шинели, перетянутой ремнями, и направился прямо к ним. Он шел, уверенно ставя длинные ноги в хромовых сапогах, подошел, кинул руку к шапке, представился:
— Капитан Самородов.
И глянул на Николаенко холодно и недоверчиво.
— Лейтенант Николаенко, — представился Николаенко в свою очередь.
— Только что выписался, — опередил его странный солдат, чему-то обрадовавшись. — По пути нам. Подбросим, товарищ капитан?
— А почему бы и нет? Поехали, лейтенант Николаенко.
Они сели в «виллис». Николаенко устроился на заднем сидении, Самородов на переднем. За всю дорогу никто не проронил ни слова. Да и о чем говорить? Тем более что у хозяев «виллиса» товарищ совсем плох, коли ранение в живот. Понимать надо.
Вот и небольшая деревушка, в которой разместился штаб армии. Николаенко хотел напомнить, что приехали, дальше он сам, но машина свернула на дорогу, ведущую как раз в сторону расположения их батальона, и Николаенко промолчал. Однако затем, проехав еще немного, машина опять свернула, на этот раз в лес.
— Товарищ капитан, — окликнул Самородова Николаенко. — Я здесь сойду.
— Ты что, спешишь, Николаенко?
— Да вроде бы нет, но здесь удобнее. Опять же, по темну добираться до своих как-то не с руки.
— Ну, до темна еще есть время. Давай заедем к нам, выпьем за твое выздоровление, помянем нашего товарища, — предложил Самородов. И пояснил: — Умер он сегодня ночью.
— Неудобно как-то, — замялся Николаенко.
— Ничего, удобно. Ты ж, небось, свободен до двадцати четырех-ноль-ноль…
— Да, конечно…
— Ну вот, а говоришь — неудобно. А потом мы тебя подкинем до места: нам это раз плюнуть.
Машина проехала еще с полкилометра, показался то ли хутор, то ли лесничество: две приземистые избы, сараи, между высокими железными мачтами натянуты провода, стоят какие-то крытые машины, среди кустов тальника под маскировочной сетью притаилась зенитка, подальше еще одна, тарахтит движок.
Въехали в раскрытые ворота крестьянского двора, у крыльца топчется часовой, остановились возле крыльца, выбрались из машины.
Из-за угла вышел старший лейтенант в накинутой на плечи шинели, глянул мельком на Николаенко, спросил у капитана Самородова:
— Этот, что ли?
— Нет, это другой: по дороге подобрали, — ответил капитан и спросил: — У нас там выпить не найдется?
— Как всегда, — буркнул недовольно старлей и, взойдя на крыльцо, открыл дверь, обитую войлоком.
— Заходи, лейтенант, — пригласил капитан Самородов. — Гостем будешь.
Глава 28
В избе, за дощатым столом, напротив жарко горящей большой печки сидел на лавке капитан под электрической лампочкой, что-то писал. Он поднял голову, молча посмотрел на Самородова и старлея, задержал взгляд на Николаенко, и тот почувствовал себя неуютно под тяжелым, придавливающим взглядом серых глаз капитана.
— Раздевайся, лейтенант, — предложил Самородов, стаскивая с себя шинель. — Чувствуй себя как дома. Здесь все свои люди. — И пояснил капитану, все еще рассматривающему Николаенко: — Это Николаенко. Он только что из госпиталя. Прихватили с собой: его батальон неподалеку стоит… — Подойдя к печке, Самородов протянул к огню руки, спросил: — А где майор?
— В штабе, — ответил сидящий за столом капитан. — Скоро явится. — И уже к старлею: — Скажи Евсеичу — пусть сообразит что-нибудь.
Николаенко снял портупею, затем шинель, повесил шинель на гвоздь, вбитый в бревно у двери, перепоясался поверх гимнастерки, поправил кобуру, опустился на лавку.
Вошел пожилой солдат, молча стал возиться вокруг стола. Поставил большую глиняную миску с квашеной капустой, нарезал хлеб в другую такую же миску, извлек откуда-то чугунок, накрытый сковородой, из старинного буфета достал ложки, вилки, стаканы — все это молча, с застывшим неудовольствием на угрюмом морщинистом лице.
Капитан, что-то писавший за столом, собрал свои бумаги, велел Евсеичу:
— Стаканы убери, давай кружки, — и ушел в другую комнату.
Веселое, легкое настроение, с каким Николаенко покинул госпиталь, постепенно улетучивалось в этой мрачной панихидной атмосфере. Он уже жалел, что согласился на предложение капитана, будто у себя в батальоне его возвращение не было бы отмечено подобающим образом. Хуже нет оказаться на чужой свадьбе или чужих поминках — и вот угораздило.
На крыльце затопало, старлей сорвался с места, выскочил за дверь.
Почему-то у Николаенко тревожно забилось сердце.
Немного погодя дверь отворилась, вошел низкорослый майор, остановился на пороге, воскликнул:
— О, да у нас гости! — и стал раздеваться.
Затем, пригладив редкие волосы, повернулся к Николаенко, подошел, протянул руку:
— Ну что ж, давай знакомиться: майор Поливанов.
— Лейтенант Николаенко… из отдельного стрелкового батальона, — произнес Николаенко, намеренно пропустив слово «штурмовой», чтобы не возникало лишних вопросов.
— Из отдельного, говоришь? Хорошо, очень хорошо, — чему-то обрадовался майор. И, кивнув на стол, добавил: — А мы тоже из отдельного стрелкового, только наш батальон на подходе. Так что, можно сказать, коллеги.
На груди у майора два ордена Боевого Красного Знамени и орден Красной Звезды, и темное пятно от какого-то значка. Пожав Николаенко руку и одобрительно похлопав его по плечу, майор прошел в другую комнату. Вслед за ним последовали и остальные.
«Уйти, что ли? — подумал лейтенант Николаенко. — Ну их в болото. Говорит из стрелкового — не похоже. Что-то тут не так. Больше похожи на смершевцев или особистов. Хотя погоны общевойсковые. Но это ничего не значит. У Кривоносова такие же погоны, а он от других наособицу».
Но пока Николаенко решал, что делать, офицеры вышли из комнаты, расселись за столом, и Николаенко оказался между старлеем и капитаном Самородовым. Откуда-то появилась литровая бутылка польской водки, забулькало в кружки, встал майор, заговорил:
— Помянем нашего товарища старшего лейтенанта Тихона Купченко. Не довелось Тихону дожить до победы, не повезло человеку. Что ж, война есть война. У нее свой выбор. Пусть земля старшему лейтенанту Купченко будет, как говорится, пухом.
Все встали, выпили. Сели, стали закусывать.
Но старлей тут же налил по второй. Николаенко даже показалось, что ему налили значительно больше других. Если судить по длительности бульканья. А так ведь в кружках не видно, кому сколько.
Опять выпили. На этот раз за победу.
Не успели закусить, старлей снова наливает.
Выпили. Теперь за выздоровление лейтенанта Николаенко и за то, чтобы он, как и все присутствующие, дожил до победы.
На этот раз Николаенко не разобрал, больше ему налили, или меньше. И вообще ему стало до фонаря, что, как и с кем. И майор мужик ничего, и остальные тоже. Ничуть не хуже своих, батальонных, офицеров.
— Вот я и говорю ему, — будто из ничего возник голос капитана Самородова. — Я и говорю: плевать мне на ваше начальство, у меня свое имеется. А он в пузырь: как со мной разговариваешь, мать-перемать! Да я тебя… А пошел ты, говорю, к такой матери! Нам, говорю, скоро в бой, мне, говорю, может, жить осталось дней пять-шесть или того меньше, а ты тут, тыловая крыса… Ну, тут меня замели — и на губу. А потом вызывают куда-то, идем, а там сидят трое полковников, и говорят: вы предстаете перед трибуналом. Вот те, думаю, и раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять. А главное — за что? За то, что послал куда-то тыловую крысу? Как же так, говорю, товарищи дорогие? А мне: нарушил устав, дисциплину, принизил звание офицера. И — звездочку долой. Был капитаном, стал опять старлеем. И — шагом марш в свой батальон! А вы говорите, что черти только в омуте водятся.
— А ты, лейтенант, в своем батальоне чем командуешь? — спросил майор Поливанов.