Один из охранников выбрался из кучи тел первым, ползком добрался до заднего борта, припал к прорехе в брезенте и стал стрелять из автомата. Другой еще копошился на полу. И остальные копошились рядом. Пули все чаще ударяли в железный борт «студебеккера», дырявили брезент. Черный удушливый дым заполнял кузов.
Николаенко налег на стонущего охранника, схватил автомат, вырвал из его рук. Тот почти не сопротивлялся. Однако прохрипел с натугой:
— Убью, с-сука!
— Убьешь, убьешь, — успокоил его Николаенко, прикидывая, откуда лучше вести огонь.
Ну тут, оттолкнув его в сторону, мимо метнулась черная тень, навалилась на стрелявшего охранника, взлетели кулаки, охранник что-то закричал, другой тоже, и в распахнутом треугольнике света возникла фигура в бараньей шапке с автоматом в руке, направленном в сторону кабины.
Николаенко понял, что это смерть, что он не успеет ни только выстрелить, но даже повернуть автомат в сторону человека в бараньей шапке. И не то чтобы разумом понял, а инстинктом зверя, приученного к драке, когда не рассуждают, не прикидывают, что делать и как, а делают то, что диктует этот самый инстинкт и приобретенный опыт.
Он спружинил ногами и, оттолкнувшись от чьего-то тела, рванулся вперед…
Над головой его протарахтела длинная очередь, сполохи света заметались по замусоренному железному полу и задранной шинели лежащего у борта охранника.
Сзади кто-то взвизгнул…
С лету Николаенко ударил в мягкое головой — и человек в бараньей шапке исчез. Послышался шлепок упавшего тела и звяк оружия.
А уже совсем рядом слышались возбужденные голоса на польском, и все больше «Пан! Панове!».
Рядом кто-то стонал.
Но по-прежнему между смертью и жизнью оставались мгновения. Фронтовой опыт подсказывал Николаенко, что терять эти мгновения нельзя, и он метнулся к кабине, откуда валил черный дым, сунул руку под брезент, сорвал с крючьев веревку и соскользнул на снег в образовавшуюся дыру. И почти в то же мгновение в кузове рванула граната.
Горел мотор и кабина. На снегу, раскинув руки, лежал капитан Самородов. Сзади, метрах в тридцати, горела санитарная полуторка, выкрашенная в белое, с красными крестами. Из раскрытой кабины свешивалась женская фигура в белом полушубке. Впереди дымил еще один «студер».
Прикрываясь дымом, Николаенко откатился в кювет, в два прыжка достиг сросшейся с елью сосны. Вслед ему протрещал «шмайсер», а может быть, и не ему вслед, а кому-то другому. Среди дыма, расползающегося между деревьями, мелькали тени людей — и Николаенко дал короткую очередь по этим теням. Раздались крики, и опять что-то там «панове, панове!», а что, Николаенко не разобрал.
«А-а, гады! Не нравится? Ну, я вам еще!»
В него точно бес вселился — веселый такой бес, отчаянный, которому все нипочем. Кончилась неизвестность, кончилось все то, что произошло за последние двое суток, точно это был сон, или бред, или еще что-то похожее, но никак не жизнь. А жизнь — это бой, это автомат в руке, и над тобой никого — одни лишь сосны и небо.
Николаенко стрелял короткими очередями по три-четыре патрона, как на учениях, то перебегая от сосны к сосне, то перекатываясь по хрусткому от мороза снегу, механически отмечая количество расстрелянных патронов. Его окружали, обходя слева и справа. Он видел их отчетливо, в них не было ничего страшного. Они тоже прятались за деревья, тоже перебегали, стреляя от живота, как стреляют обычно немцы, идя в атаку на наши окопы.
Трещали автоматы, пули шлепались в деревья, сбивая кору и ветки, сыпалась хвоя. Когда в диске осталось не более десятка патронов, Николаенко громко клацнул затвором, выбросив один патрон, затем, выждав, когда прекратится стрельба, медленно поднялся и пошел им навстречу.
Их было человек десять-пятнадцать. Все в советской форме, только на шапках белые орлы: доводилось ему видеть поляков из войска польского, которые шли во втором эшелоне к фронту, а штурмовой батальон двигался в ту же сторону. Он уже тогда заметил — и не он один, — что многие из поляков смотрели на советских солдат угрюмо, исподлобья. Поговаривали, что иные солдаты этого войска перекидываются на сторону подпольной армии крайовой, которой руководят из Лондона, что имели место случаи, когда целые подразделения уходили в леса, поубивав советских офицеров, чтобы воевать против Красной армии. Видать, эти солдаты как раз из таких подразделений.
Ну, что ж, господа панове, или как там, вашу мать… У нас тоже говорят: «Или пан, или пропал». Так пропадать даже лучше. А то черт знает что придумали: Николаенко и этот самый… враг народа. А лейтенант Николаенко врагом народа никогда не был и не будет. Как это так — враг народа? Это значит, что он враг своей матери и отцу, своим товарищам? Ну, это вы, товарищи дорогие, врете. Под вышку подвести хотите. Я уж как-нибудь сам…
Поляки сходились в одну точку, уже не таясь, собирались вокруг человека в польской квадратной фуражке с белым орлом и желтыми лычками на погонах.
Николаенко переложил автомат так, будто он собирается им действовать наподобие дубины. Пусть думают, что у него все патроны кончились.
Поляки стояли и смотрели на приближающегося Николаенко с любопытством. Один было поднял пистолет, но другой отвел его руку и что-то сказал — что-то знакомое, но не до конца. Впрочем, и это тоже не имело значения.
И тут, запыхавшись, к ним подбежал тот, в рыжем зипуне, похожий на горбуна, что ехал с Николаенко в кузове, и что-то быстро-быстро залопотал по-своему. И опять в его торопливой речи прозвучало что-то знакомое. Но для Николаенко и его слова не имели значения. Даже если он говорил, что Николаенко из арестантов, что он вроде бы как свой человек. Если он говорил именно это, то ничего более обидного для Николаенко он сказать не мог.
До поляков оставалось шагов десять.
Николаенко встал. Провел рукой по лицу, размазывая кровь. Тут же дала о себе знать еще не зарубцевавшаяся рана: по груди и животу текло теплое, рубаха намокла, от этого было как-то не по себе, неуютно.
И на какое-то мгновение решительность оставила Николаенко: ему показалось, что это свои поляки, что тут вышла какая-то ошибка. Мало ли что случается: одним приказали одно, другим другое, командиры между собой не согласовали, а в результате свои постреляли своих.
И Николаенко опустил автомат, вглядываясь в лица стоящих напротив людей: лица как лица, ничего особенного.
В это время тот из них, что в конфедератке и с нашивками на погонах, отмахнувшись от слов цивильного поляка, сделал пару шагов вперед и остановился напротив Николаенко.
— Ну, что, долбаный москаль? — произнес он с презрением, даже большим, чем было его в речах капитана Книжного. — Отвоевался? И кто ты теперь? Ни нашим, ни вашим? Страшно, небось, умирать-то?
Говорил поляк по-русски хорошо, без акцента. Но Николаенко этому не удивился. Он сплюнул на снег сгусток крови, передернул плечами.
— А тебе? — ответил вопросом на вопрос.
— Мне-то? Ха! А я не умру, я буду жить долго, — усмехнулся поляк. — Я еще посмотрю, как будешь умирать ты. Небось, в штаны наложишь…
— Я-то? Ну это ты врешь, собака! — выкрикнул Николаенко, захлебываясь собственной ненавистью. — Женщин стрелять? Да? Врачиху убили! Сволочи! Фашистские прихвостни! Все равно вам конец!
— Ах ты русское быдло! Коммуняка! Пся крев! — взорвался поляк. — Да мы тебя на куски порежем, да я… — и он стал поднимать пистолет, явно целя Николаенко в ногу.
Но Николаенко уже поймал пальцем спусковой крючок, крутнулся на месте — автомат забился в его руках, выпуская оставшиеся пули.
И почти вместе с его автоматом ударили сразу несколько…
Однако Николаенко успел увидеть, как падает его враг, как в широко раскрытых его глазах стынет ужас непонимания… и тут же сам провалился во тьму…
Часть 42
Глава 1
В помещении связи командного пункта 1-го Белорусского фронта не умолкали голоса радистов и телефонистов, вызывающих войска, ушедшие за десять дней наступления далеко вперед. Офицеры оперативного отдела штаба наносили на свои карты новые положения войск. Все это сходилось у начальника оперативного отдела, затем у начальника штаба фронта генерала Малинина.
«Ох, больно быстро шагаем, — подумал генерал, разглядывая карту. — Даже боязно как-то. Не ударили бы немцы нам во фланг. Да и коммуникации растянуты непомерно, тылы не поспевают».
Собрав все сведения за последние часы, Малинин отправился к командующему фронтом маршалу Жукову. Войдя в кабинет, остановился у двери: маршал говорил по телефону и, судя по сдержанному тону, с самим Сталиным. Малинин поворотил было назад, но Жуков удержал его движением руки.
— Да, вышли к Познани двумя армиями, товарищ Сталин. Передовые отряды движутся дальше. Противник не успевает занимать своими войсками укрепрайоны. Этим надо пользоваться… Никак нет, товарищ Сталин. Противник деморализован. Он не способен оказывать серьезное сопротивление… Да, я понимаю, что долго это продолжаться не может. Но пока есть возможность наступать, надо наступать. Основное направление наступления — Кюстрин. Именно там удобнее всего захватить плацдарм на западном берегу Одера… Да, я согласен, такая опасность существует. Для этого мы поворачиваем правое крыло фронта в северо-западном направлении против восточно-померанской группировки противника… Нет, она еще не готова к контрудару по нашему флангу и пока не представляет серьезной опасности. Поэтому прошу не останавливать наступления войск фронта. Мы можем сходу захватить Мезерицкий укрепленный рубеж противника и плацдармы за Одером. По данным разведки и показаниям пленных на этом рубеже войск противника практически нет. Если мы промедлим, нам придется этот рубеж прогрызать, а это чревато не только потерей времени… Хорошо, товарищ Сталин.
Жуков положил трубку, сел.
— Беспокоится Верховный за правый фланг нашего фронта, — произнес он недовольным тоном. — Рокоссовский отстал более чем на сто пятьдесят километров. Конев застрял в районе Катовице. Но немцам в течение нескольких дней неоткуда брать резервы, чтобы ударить нам во фланг. Тут практически нет никакого риска. А Верховный требует приостановить наступление…