На первый взгляд Жуков внешне почти не изменился. Разве что походка стала несколько тяжеловатой. Но не измениться он не мог, как не могли не измениться все, кто стоял сейчас в этом зале, и кто не стоял — тоже. Время и события не могут определенным образом не влиять на людей. Кем бы они ни были. И сам Алексей Петрович стал совсем другим человеком, мало похожим на Задонова, встретившего Жукова под Волоколамском. И даже на себя самого в той избе на правом берегу Вислы, хотя с тех пор миновало менее четырех месяцев. Недаром говорят, что на войне год идет за два, а то и за все пять.
Хотя встречи с Жуковым представлялись ему почти случайными, однако в промежутках между ними Жуков все равно так или иначе присутствовал в сознании Алексея Петровича, точно находился за закрытой дверью и мог открыть ее в любую минуту. Надо думать, происходило это потому, что за всеми боями и передвижениями фронтов все эти годы стояли всего две фигуры: его, Жукова, мрачная и решительная, и фигура Сталина, еще более мрачная и решительная. Что-то вроде Александра Первого и Кутузова, но в современном исполнении. И никакие генералы, в том числе и командующие фронтами, бывшие и нынешние, не были видны ни рядом, ни даже где-то вблизи. Только эти двое.
Теперь, глядя на маршала, Алексей Петрович мог с полной определенностью сказать, что за минувшие четыре неполных года роль этих двух фигур — Сталина и Жукова — вполне прояснилась как в его собственном отдельном сознании, так и в сознании всего народа, как роль исключительная, решающая. При этом оба не мыслились друг без друга, хотя масштабы измерения имели разные. Но поскольку все так или иначе замыкалось на узкой полосе фронта, где складывались усилия государства, народа и армии, именно там эти фигуры и стояли, вбирая в себя всю силу, скопившуюся у них за спиной. Даже тогда, когда Жуков стал одним из командующих фронтами, он не утратил своего веса и значения. Скорее, наоборот: этот вес и значение сконцентрировались в одной точке. И точкой этой стал Берлин.
Что-то спросил англичанин. Кажется, о том, что испытывает маршал, войска которого дерутся в самом Берлине.
Впервые Алексей Петрович увидел улыбку Жукова: скупую, едва тронувшую узкие губы. Улыбка была, скорее всего, снисходительной, потому что ответ подразумевался. Так, по крайней мере, казалось Алексею Петровичу.
И Жуков сказал то, что и должен был сказать:
— Удовлетворение.
И снова замкнулся, холодно оглядывая толпу людей, настолько далеких от него, как будто все они явились с другой планеты. У Жукова, как заметил Алексей Петрович, и уже не впервой, тяжеловато было с чувством юмора, а если оно и присутствовало, то такое же тяжелое, каменное, как и лицо маршала.
Что-то спрашивали у командующего фронтом еще, но все это мало интересовало Задонова. Ему интересен был сам Жуков, и даже не столько Жуков-полководец, сколько человек, обитающий в этом полководце. Вернее, сколько осталось в нем именно человеческого… Ведь посылать миллионы людей на смерть — для этого надо что-то в себе задавить. Не жалость, нет, а что-то более значительное. Но и не посылать — тоже ведь что-то задавливается, теряется. Он, Задонов, это чувствовал всегда по себе самому. Хотя и не знал, как связать и совместить в одном человеке способность мочь, а в другом — не мочь. Наконец, чем Жуков отличается от того же Конева? Или Рокоссовского? И мог бы кто-нибудь заместить Жукова на его месте? Скажем, в том случае, если бы случайный снаряд или бомба… Теперь отчетливо видно — вряд ли. Определенно не мог бы никто. А если бы вдруг, то непременно как-нибудь по-другому, с другими последствиями для армии и страны. Особенно если вспомнить, как Конев и Рокоссовский летом сорок первого бессмысленно гробили свои дивизии в бесплодных контратаках. Ведь это же факт: на Украине Жуков в первые дни войны тоже контратаковал, не безупречно, разумеется, как это теперь стало известно Алексею Петровичу, но не так расточительно. И под Ленинградом — то же самое. И там и там немцы не смогли окружить ни одной армии, хотя силы у них в ту пору были еще велики. И, наконец, под Москвой…
Слыхивал Алексей Петрович от кого-то восточную поговорку: десять ишаков не заменят одного коня. Все это так. Но и пяти ишаков хватит, чтобы вытащить коня из ямы, если тот в нее попадет. Потому что конь, хотя и о четырех копытах, иногда спотыкается. Но эти иносказания, если переносить их на Жукова и Сталина, еще надо суметь понять и объяснить. А потом описать, но так, чтобы в это поверили. И если Алексей Петрович чего и боялся, то своей излишней эмоциональности, от которой не избавился даже за годя войны.
Замок покидали толпой и разъезжались кто куда.
Алексей Петрович, как и некоторые другие корреспонденты центральных газет, ехал к Чуйкову: 8-я гвардейская армия которого, совместно с другими армиями, штурмовала Берлин. Это была та самая армия, именовавшаяся 62-ой, которая защищала Сталинград вместе с 64-ой генерала Шумилова. Факт весьма символичный. И не случайный. Хотя Шумиловская, теперь 7-я гвардейская, заканчивала войну в составе 2-го Украинского фронта.
— А помните, товарищ полковник, — спросил Чертков, не отвлекаясь от дороги, — как мы с вами плутали по степи в июле сорок второго? Мы еще тогда все никак не могли найти штаб 64-ой армии. Помните?
— Как не помнить, — усмехнулся Алексей Петрович, но не воспоминаниям, а тому, что Чертков каким-то чутьем всегда угадывает, о чем думает его начальник. — Как не помнить, — повторил Алексей Петрович, на сей раз без усмешки: — Мы тогда с тобой чуть фрицам в лапы не угодили.
— Да уж, было дело, товарищ полковник, — и рот Черткова расплылся в улыбке чуть ли ни до ушей. — А только я не понимаю, почему 64-я не в Берлине. Как хотите, а это очень даже обидно и несправедливо.
— Что поделаешь, мой верный Санчо Панса, но пути господние… то есть в данном случае Верховного командования — неисповедимы, и не нам, грешным, распутывать петли этих путей.
— Так-то оно так, а только…
Шальной снаряд истошно провыл над головой и разорвался метрах в двухстах от дороги.
— Вот черти! — воскликнул Чертков. — Пьяные они, что ли?
И все, что двигалось по дороге, зашумело и ускорило свое движение.
Глава 12
31 апреля и Жуков перебрался на наблюдательный пункт генерала Чуйкова. Собственно, в этом не было никакой нужды, но дело шло к концу, и командующему фронтом хотелось самому наблюдать завершающую стадию взятия Берлина, его центральных кварталов с правительственными зданиями и гитлеровской штаб-квартирой.
С наблюдательного пункта, однако, почти ничего видно не было. Все пространство затянуто дымом горящих зданий, красные языки пламени вырываются из окон, кирпичная пыль, поднятая бомбежкой и артиллерийскими снарядами, придает дыму кровавый оттенок. Дышать нечем, из глаз льются слезы, лица черны от сажи, першит в горле, донимает сухой кашель.
И тут сообщение о том, что какая-то немецкая танковая часть прорвалась через наши позиции в районе Тиргартен-парка и двинулась на запад.
Чуйков, доложив Жукову об этом сообщении, вопросительно уставился в его глубоко упрятанные глаза.
— Кто у нас там? — спросил Жуков, заглядывая в карту, лежащую на снарядном ящике.
— 2-я гвардейская танковая армия Богданова. И части 1-го Украинского фронта, — ответил Чуйков.
— Свяжи меня с Богдановым.
Через минуту Жуков уже говорил с командующим танковой армией Богдановым:
— Семен Ильич, там через твои порядки прорывается какая-то танковая группа немцев. Не исключено, что среди удирающих из Берлина находится Гитлер и вся фашистская верхушка. Твоя задача — костьми лечь, а группу уничтожить или пленить. Все трупы выявить на предмет опознания. Но главное — не дать им уйти на запад, к союзникам. Ты меня понял?
— Так точно, Георгий Константинович. Будет исполнено. Мы уже преследуем эту группу, создаем на ее пути заслоны. Хорошо бы поднять штурмовики и пикировщики, чтобы они ее как следует потрепали.
— Так свяжись с авиаторами! Или у тебя связь не работает? — вскипел Жуков.
— Связь работает, товарищ маршал. Свяжусь сей же момент.
— Все! Действуй! — приказал Жуков и отдал радиомикрофон офицеру связи. Проворчал, ни к кому не обращаясь: — Все ждут, когда ткнешь носом, а сами… Провороним Гитлера — стыд и позор. — И уже Чуйкову, показывая на окно: — Что они у тебя там возятся?
— Очень сильное сопротивление, Георгий Константинович.
— А ты что ожидал? Пусть авиация раздолбает там все в порошок. Подтяни тяжелую артиллерию. Нечего нашими солдатами их улицы мостить.
Через какое-то время со стороны центральных кварталов заухали тяжкие взрывы, под ногами заходил пол, с потолка посыпалась цементная и кирпичная крошка. Жуков с опаской глянул на потолок, но ничего не сказал, продолжая всматриваться в красноватую мглу, затягивающую лежащие впереди развалины. Можно себе представить, что там творится.
Бомбежка продолжалась около часа. Самолетов не видно, слышался лишь подвывающий гул моторов. Затем все стихло.
— Ладно, поеду к себе, — сказал Жуков Чуйкову. — Смотреть тут у вас не на что. Эк вы тут напылили как. В Монголии, во время песчаной бури, и то дышать было легче. Заканчивайте, не тяните.
Вернувшись в штаб, Жуков доложил Сталину, что дело идет к развязке.
— Думаю, к завтрашнему утру закончим, товарищ Сталин.
— Не спешите, день-два ничего не решают, — ответил Сталин. — Завтра у нас праздник, военный парад. Без особой нужды не звоните: хочу отдохнуть.
Но в четыре утра Жукову позвонил Чуйков и сообщил, что к нему на КП прибыл начальник генерального штаба сухопутных войск Германии генерал Кребс и сообщил о самоубийстве Гитлера, а также о том, что Геббельс, ставший канцлером после Гитлера, и Борман, председатель нацистской партии, уполномочили его вести переговоры о перемирии.
— Подожди у телефона: позвоню в Москву, — ответил Жуков.
Сталин спал. Начальник охраны будить его не хотел. Жуков настаивал: