Кукушкин слишком хорошо помнил первый день войны, даже не день, а раннее утро, помнил каждой клеточкой своего тела, помнил свой беззащитный аэродром, свой полк и свои самолеты, горящие на земле, своих летчиков и техников, гибнущих под бомбами, сам горел и погибал вместе с другими, чтобы не насладиться теперь чувством мщения за то унижение, которое испытал в тот предрассветный час. Поднимаясь в воздух, генерал Кукушкин пренебрегал возможными последствиями: нагоняем от командования, отсутствием летной практики — всем ради удовлетворения результатами своей долгой и тяжкой работы. Он был уверен, что заслужил этот полет, имеет на него право, и никто не может запретить ему подняться в воздух, чтобы нанести последний удар по издыхающему врагу. Тем более если сам фюрер — чтоб ему ни дна ни покрышки! — …так что без тщательного контроля на месте событий не обойтись, что могло стать оправданием перед тем же командующим армией, который давно забыл, когда садился за штурвал самолета.
Генерал Кукушкин уже знал, что Берлин сдался на милость победителей, и когда летел над развалинами города, видел и белые флаги, и бредущие по улицам вереницы пленных, и ликующие толпы наших солдат, и взлетающие повсюду ракеты. А увидев все это, приказал своим истребителям подняться повыше: еще подобьют ненароком… на радостях-то.
Полк шел в построении «этажеркой», хотя немецких истребителей его летчики не видели в небе уже пятый день, а те самолеты, что иногда появлялись в небе над Берлином, в бой не вступали и старались тут же нырнуть в облако или попросту кидались наутек.
Миновали Берлин. Внизу на фоне зеленеющей земли мелькали плотные порядки штурмовиков Ил-2, выкрашенных в камуфлирующие цвета, и раннее солнце, светившее в спину, струилось в дисках их пропеллеров.
Наплывали и уходили назад зеленые перелески, прямоугольники полей, беззащитные городки с красными черепичными крышами, отдельные строения, каналы, речушки, озера. Тянулось, слегка извиваясь, шоссе, а по нему двигались танки, машины, хотя движение это сверху лишь угадывалось по сизым дымкам из выхлопных труб. Ни контуры танков и машин, ни направление их движения не говорили ничего о том, чьи это войска движутся на запад. Но Илы прошли над колоннами на низкой высоте, не меняя своего построения, а это значило, что они пролетают над нашими войсками.
Минута-другая полета — и дорога опустела. Затем вдали показалась еще одна колонна машин и танков, но танки в основном двигались по обочине, выплевывая из невидимых сверху стволов сизые облачка дыма, а впереди, в километре-полутора, эти плевки вспучивались серыми кустами разрывов, безобидными на вид и беззвучными. Эти кусты подбирались к опушке леса, где виднелись крошечные пушчонки, которые тоже плевались дымом, но уже в сторону колонны, однако разрывов снарядов видно не было: пушки стреляли бронебойными.
Генерал Кукушкин то и дело кренит свой Як-3, чтобы не терять из виду землю и все, что на ней происходит. Вот Илы сузили свой строй, от них потянулись к земле серые полосы реактивных снарядов, среди машин и танков вспенились густые клубы разрывов, появились черные дымы. Шоссе на протяжении двух-трех километров затянуло дымом, и в этот дым настойчиво, как осы на гадюку, кидались Илы, то кружась вокруг какой-то цели, то взмывая вверх.
Кукушкин еще какое-то время ведет свой полк в том же построении, затем, когда самолеты миновали лес и стреляющие по колонне пушки, развернул полк, скомандовал по рации атаку по наземным целям, и, едва Илы отработали, бросил свою машину почти в отвесное пике.
По правилам он должен атаковать со стороны солнца, но немцы, слишком занятые штурмовиками, на истребителей не обращали внимания. А зря: те несли на подвесках бомбы, да и пушки их сверху вполне способны продырявить не слишком толстую верхнюю танковую броню. А уж пехоте вообще некуда деваться от десятков скорострельных пулеметов.
Земля несется навстречу, прижимая тело к бронеспинке. Вот среди не такого уж густого дыма стали вылепливаться танки, машины, затем и человеческие фигурки, разбегающиеся по сторонам. Кукушкин нажимает кнопку сбрасывателя бомб, затем, переходя на планирование, вдавливает в штурвал гашетку с такой силой, точно от этого зависит сила его пушки и пулеметов. Он слышит и ощущает всем телом, как мелкой дрожью сотрясается самолет, и сам трясется вместе с ним, но продолжается это недолго: патроны кончаются быстро, и он с трудом отрывает палец от гашетки. Что делается сзади, он не видит, но уверен, что не промазал, что хотя бы половина пуль и снарядов, а уж четыре-то бомбы небольшого калибра — те уж точно, попали в цель, но удовлетворения от этого не чувствует: вся Германия со всем ее населением, со всеми городами и фольварками, дорогами, полями и всем-всем-всем, окажись они в этот миг под огнем его эскадрилий, не заплатила бы сполна за все, что она натворила на его земле. Именно так он видит Германию сверху — как некое тело, обрубленное со всех сторон, но все еще живое, скалящее зубы.
Илы уходят на свои аэродромы, Кукушкин повернул свой полк им вслед, а навстречу уже летели пикировщики и истребители — добивать то, что осталось от вражеской колонны.
«Ну, вот и славно, — думает генерал Кукушкин, оглядывая горизонт. — А вы как думали? — мысленно обращается он к тем немцам, живым и мертвым, оставшимся на шоссе. — Вы думали, что мы вам поддадимся? Вы думали, что нас можно взять на испуг? Вы здорово просчитались, господа фрицы. Не на тех нарвались. Да. Вот теперь и расхлебывайте то, что заварили. А вы как думали? То-то и оно».
Но в душе у генерала Кукушкина нет ни торжества победителя, ни удовлетворения, как бы он себя мысленно ни уговаривал. В ней прочно угнездилась серая тоска по погибшим товарищам, по поруганной своей земле. И генерал знает, что тоска эта неизлечима, что она умрет вместе с ним, и разве что внучка его не будет знать этой тоски, начнет все сначала, с белого листа. А он… он со временем уйдет на покой, станет разводить цветы, посадит сад… ну и что там еще. Дальше этого мысли его не идут: дальше некуда.
Глава 21
Генерал-полковник Валецкий, как только пришло сообщение о том, что берлинский гарнизон согласен на капитуляцию, почувствовал вдруг такую усталость, что даже телефонная трубка в его руке показалась ему неподъемной гирей, и он, неуклюже уронив ее на рычажки полевого телефонного аппарата, вопросительно посмотрел на своего начальника штаба, как бы ища у него подтверждения полученному сообщению из штаба фронта. Начальник штаба улыбался во весь рот, и еще кто-то улыбался, а за стеной уже бесновалось море выплеснувшейся наружу человеческой радости и восторга. Но генерал Валецкий не чувствовал ни этой радости, ни восторга. Все, что он чувствовал, было безмерной усталостью, которая придавливала его к стулу, и даже к земле, а может быть и дальше. Все в нем опускалось, все вместе и по отдельности, и он ничего не мог с этим поделать.
— Что с вами, Петр Вениаминович? — донеслось до слуха Валецкого откуда-то издалека, и он увидел своего начальника штаба где-то вверху, затем чей-то испуганный голос:
— Доктора скорей! Доктора!
Потом генерала Валецкого, большого и тучного, долго поднимали, облепив со всех сторон, и бережно положили на что-то жесткое. Все это было мучительно, но генерал терпел, зная, что он над собой не властен. Жесткость своего ложа Валецкий чувствовал только первые мгновения, затем она пропала, тело растеклось по ложу, и теперь уже не имело никакого значения, жесткое оно или мягкое, главное — он лежал, и притягательная сила земли или еще что-то, постепенно ослабела. Теперь Валецкому не хотелось ничего, а все бы вот так лежать и лежать. Нет, через минуту захотелось: захотелось увидеть небо, солнце, распускающиеся деревья и траву. Хорошо бы и лежать на траве и вдыхать ее пряный запах.
Кто-то наклонился над ним, и Валецкий произнес тихо, очень тихо, даже сам не услышал своего голоса:
— Вынесете меня на воздух.
— Что? Что вы сказали, Петр Вениаминович?
— На воздух, — повторил Валецкий.
И кто-то перевел его желание неуверенным голосом:
— По-моему, он просит вынести его на воздух.
— Да-да, давайте несите! — приказал кто-то.
Но кто-то возразил:
— Погодите, надо сделать укол.
Укола Валецкий не почувствовал. Зато почувствовал, как тело закружилось в легком танце, как кружилось когда-то в молодости, только не в танце, а… нет, никак не вспоминается, где оно так легко, так невесомо кружилось. Но даже вспоминать не хотелось. И вообще ничего не хотелось: ни видеть, ни слышать, ни даже дышать.
А снаружи что-то настойчиво лезло в его сознание, требовательно стучалось в мозг:
— Что у него?
— Похоже на инфаркт.
— Это опасно?
— Да, разумеется, но мы принимаем меры… мер-ры… мрррры… шшш-ши…
Очнулся Валецкий и увидел над собой белое небо. «Разве небо бывает белое?» — подумал он, но подумал без удивления. Затем среди белого неба возникло белое лицо, очень похожее на лицо жены, но постаревшее.
— Петя, как ты? — спросило лицо, шевеля белыми губами. И тут же, спохватившись: — Только ты ничего не говори: тебе нельзя говорить и даже шевелиться. У тебя был сердечный приступ. Сейчас все позади. И я рядом с тобой. Все будет хорошо, Петенька. Все будет хорошо.
Давно Валецкого никто не называл Петенькой. Очень давно. Даже не помнит, когда это было. Кажется, до войны. Жена. Ну да, конечно. Кто же еще? И он удовлетворенно прикрыл глаза и погрузился во что-то мягкое, пушистое и снова полетел, кружась высоко над землей.
Глава 22
Миновало еще несколько дней после капитуляции Берлинского гарнизона. Они прошли в хлопотах: войска надо было где-то размещать, кормить, мыть и прочее. То же самое и с техникой.
Жуков лишь заглянул в Имперскую канцелярию, где с глубокомысленным видом копались представители НКВД, поинтересовался, нашли ли Гитлера, ему сказали, что нашли трупы Геббельса, его жены и детей, а Гитлера не нашли: может, удрал. Правда, нашли тут какую-то челюсть, может, Гитлера, может, еще кого, но Жукова это мало интересовало. Энкэвэдэшники темнят, как всегда.