Любопытство маленького исследователя вновь обратилось внутрь вагона. Сначала Лёнька обнаружил выключатель плафона-ночника, несколько раз щелкнул им, и, с разочарованием убедившись, что ничего не происходит, снова принялся задавать вопросы:
– А тут ведь лампочка должна гореть, да? А почему она не горит?
– Потому что ночник включится только тогда, когда погасим верхний плафон, – едва успеваю закончить свое пояснение, как мой маленький исследователь нашаривает глазами выключатель на стене, стремительно протягивает руку – и свет в купе гаснет. Впрочем, не совсем: маленькая тусклая лампочка под потолком продолжает светиться. Этого света достаточно, чтобы Лёнька снова нашарил выключатель ночника и защелкал им, с удовлетворением наблюдая, как, повинуясь одному движению пальца, то вспыхивает, то гаснет лампочка.
– Побаловался – и хватит! – решительно заявляю ему, восстанавливая освещение в купе.
Лишившись на какое-то время занятия для рук, сынишка обращается к материям теоретического свойства.
– Папа! А почему, когда мы садились в поезд, в купе горела одна только маленькая лампочка, ну, вот как только то? А когда поехали, зажегся яркий свет?
– Потому что, когда поезд стоит, освещение питается от специальных аккумуляторов, в которых запасено электричество, – пускаюсь в объяснения. – Запас этот не слишком большой, поэтому и включается только слабенькая лампочка. Когда же поезд трогается, электричество поступает от генераторов, которые крутятся от вращающихся колес. И вырабатываемого ими электричества хватает уже и на яркое освещение. Вот проводник у себя и переключает свет с питания от аккумуляторов на питание от генераторов. А еще он отключает освещение, когда становится светло, и потом снова включает его – на ночь, или если поезд в тоннель заходит, – закругляю свою лекцию.
– А мы через тоннель поедем? – немедленно следует очередной вопрос.
Я уже чуть не ляпнул «да», но потом вовремя спохватился. Мы же не в Кёнигсберг едем, а в Берлин, и, значит, тоннель у Каунаса проезжать не будем. Там сейчас литовская столица, а Вильнюс–Вильно у поляков… Но сын не дает моим мыслям скользнуть в дебри современной мировой политики, добравшись до ручки двери и настойчиво пытаясь распахнуть вход в купе. Вот тут надо вмешаться, но не с целью пресечь, а с целью объяснить, как это правильно делать.
Надо ведь еще и вагонным туалетом, и умывальником научить пользоваться. «А в коридоре ему на глаза попадется стоп-кран» – ударяет мне в голову шальная мысль. Да, нелегкое это дело – путешествовать в поезде с семьей!
Глава 12Цель – Женева
Под стук вагонных колес заснули мы все довольно быстро. Дети – на нижних полках, мы с женой – на верхних. Проснулся я, по вагонному обыкновению, довольно (для себя) рано – с первым лучом утреннего солнца, пробившимся сквозь щелку в шторах. Все ещё спали, и потому решаю никого пока не будить (до Минска, тем более – до Негорелого, еще полно времени). Лежу, и обдумываю непростые нюансы разговоров, состоявшихся накануне отъезда…
Орджоникидзе только перед самым расставанием поведал мне, что накануне Сентябрьского Пленума ЦК состоялось совместное заседание Политбюро и Секретариата ЦК ВКП(б), на котором, помимо множества других вопросов, решалась и моя дальнейшая судьба. Оказывается, по словам Георгия Константиновича, мой вопрос докладывал секретарь ЦК Каганович.
– Понимаешь, – горячился мой непосредственный начальник, – он тебя предлагал из ЦК исключить, и заслать в Прагу, третьим секретарем полпредства, отвечать за административное обеспечение аппарата Коминтерна! Командировки там всякие, штаты персонала утрясать и прочее. Это тебя-то! – «товарищ Серго» смачно выругался, чего на моей памяти не было ещё ни разу, и, явно разволновавшись, продолжил:
– Я им прямо криком кричу: не отдам Осецкого, у меня на нем половина пятилетки держится! А они только ехидничают: нам, мол, ни к чему такой, который только половинку может держать, нам всю пятилетку обеспечить нужно! – он махнул рукой, потом помолчал, понемногу остывая. – Хорошо хоть, что против твоего назначения в Прагу на дыбы встал Осип Пятницкий.
Это мне было вполне понятно. Пятницкий в Секретариате как раз курировал дела Коминтерна, и слыл за ярого противника единого фронта с социал-демократами. А тут в самое гнездо Коминтерна, в Прагу, собираются заслать Осецкого, который известен как, напротив, горячий поклонник тактики единого фронта. И зачем ему такая заноза?
– Но отстоять мне тебя все равно не удалось. Не в Прагу заслали, так в Женеву. Этот жук, Литвинов, подсуетился. Наглый такой – когда вопрос, по которому его пригласили, утрясли, он из кабинета не ушел, а остался сидеть, как будто в полном праве! Нет, каков наглец! Каков наглец! – повторился он. Негодование Георгия Константиновича объяснялось просто: на заседания Политбюро лица, не входившие в число его членов или кандидатов, приглашались строго на обсуждение только своего вопроса. А Литвинов ведь пока не был даже членом ЦК.
Вот только зачем я ему понадобился в Женеве? Никакие близкие отношения, ни деловые, ни личные, нас не связывали. Разве что в качестве «темной лошадки»? Возможно, навязываемые ему кандидатуры на этот пост он брать не хотел, а чисто своего протащить вопреки политическим тяжеловесам из Политбюро– влияния не хватало. Вот и решил сыграть: ни вашим, ни нашим. И с расчетом на то, что любви у меня к товарищам из партийных верхов вряд ли будет много. Но, с другой стороны, если бы в Политбюро этот ход не вызвал одобрения – чьего именно, кстати? – то шиш бы Литвинов меня заполучил. Не Сам ли провернул этот ход?
Другой примечательный момент всплыл в разговоре с Трилиссером. Михаил Абрамович как бы между прочим заметил:
– И еще порекомендую вам установить хорошие отношения с Марселем Розенбергом.
– Это который советник полпредства в Италии? – уточнил я.
Мой собеседник коротко кивнул.
– А он-то к нашим женевским делам каким боком? – я был несколько удивлен. – Ну да, я знаю, что он тут суетился, пытался влиять на состав сотрудников постпредства в Женеве. Но потом укатил в Италию – и все на том. Знаний и связей у него, конечно, много, но где Рим, а где Женева…
В ответ на мои сомнения Трилиссер лишь улыбнулся своей «фирменной» грустной улыбкой, и элегически промолвил:
– Кадровые перемещения порой бывают очень неожиданными… – и добавил:
– Кому и знать, как не тебе. А Марсель в международных делах вес имеет не меньше Максима, или, во всяком случае, близко к этому. И связи в Европе у него такие, что и Литвинов может позавидовать. Вот во внутренней политике он – ноль, и целиком зависит от благосклонности наверху, точнее, от желания его использовать. Это тоже учитывай. Пока – он наш человек, и очень полезен, но доверять ему на сто процентов я бы не стал. Как и Максиму… – последние слова Трилиссер пробормотал себе под нос, но явно с таким расчетом, чтобы я все услышал.
В покинутом мною времени о Розенберге, каюсь, я ничего не слышал. А вот о Литвинове приходилось читать всякое. Всё на веру я брать не собирался, но что у Литвинова была своя игра – это можно было понять вполне определенно. Чему удивляться? Что, у нас в ВСНХ, или в Госплане, да в том же Политбюро дело обстояло иначе, нежели в НКИД? Да не смешите мои тапочки…. Зубры там подобрались ещё те, у каждого свой шлейф связей и предпочтений, и каждый желает свою партию исполнять. А мне во всем этом лавировать приходится, чтобы не стерли в порошок. Да, я и сам фигура не маленькая, но с этими мне в лоб не тягаться.
Тем временем солнечные лучи разбудили, похоже, не меня одного. Первым заворочался на нижней полке Лёнька, на что чутко отреагировала Лида, тут же открыв глаза и свесив голову вниз. Так, похоже, наступает пора для общей побудки…
Что же, будем вставать, – и занимать очередь в вагонный туалет, если она там уже образовалась.
Очередь была – но длиной всего лишь в одного человека, так что пока Лида вставала, одевалась, поднимала и одевала детей, очередь наша как раз и подошла. Жена пошла с Надюшкой, а я, следом за ней — с Лёнькой. Нафыркались и набрызгались детишки изрядно, но все дела были сделаны, ручонки и мордашки умыты и вытерты вафельными полотенцами, зубы почищены. Теперь надо подумать и о завтраке. На этот случай Лидой была припасена жареная курица, свежие огурчики и помидорчики, и по сваренному вкрутую куриному яйцу на брата, и соль в бумажном фунтике, полкаравая подового хлеба, и на десерт — по груше. А чай (для которого имелось сдобное печенье) к этому вагонному пиршеству нам предоставил проводник. Как и положено – в дефицитных по нынешнему времени тонкостенных стаканах, а не в граненых, что подавали в поездах попроще, в фирменных мельхиоровых подстаканниках с буквами НКПС и изображением мчащегося паровоза, исполненным с резким сужением перспективы. Идеологическую нагрузку у этих подстаканников несла разве что звезда на лбу паровоза.
В этот момент произошло и первое знакомство с нашими попутчиками. К нам из соседнего купе (тоже II категории) заглянул худощавый, подтянутый молодой человек, уже экипированный в костюм-тройку, при белой рубашке и при галстуке с серебряной булавкой.
– Доброе утро! Вижу, вы уже встали. Простите великодушно, нельзя ли у вас солью разжиться? – искательно попросил он. – А то нас трое мужиков в купе едет, и, как на грех, все про соль позабыли. Вы же люди семейные, наверняка запаслись…
Это лицо с узенькой щеточкой светлых усиков я где-то уже видел. Ну да, ну да, в НКИД, на собрании. И представили его тогда, как 2-го секретаря посольства. Именно он давал собравшимся накачку насчет соблюдения бдительности в ходе поездки и соблюдения правил безопасности. Звали его, помнится, Николай Сергеевич. А вот фамилию запамятовал. Или тогда его вовсе по фамилии не называли?
Лида тут же протянула ему бумажный фунтик с остатками соли.
– Нет, нет, – взмахнул он рукой, немного отстраняясь, – а вам что останется?