Олби выпалил:
— Не могу. Где я его возьму, как я его буду искать? И главное, он ничего мне не должен, Левенталь. Почему я буду к нему обращаться?
— Почему? Ну а ко мне почему? Тот же смысл.
И тут Олби понесло:
— Почему? Очень даже ясно — почему. Уж куда ясней! — Левенталь оторопел. Олби страстно прижимал к груди кулак: вот сейчас начнет отчаянно раздирать на себе путы. — Я даю вам возможность поступить по совести, Левенталь, вести себя по-людски. Я жду, что вы себя поведете как человек. Зачем же кого-то еще приплетать. Это все между нами.
— Вы спятили.
— Только вы и я. Вы и я.
— Ну, знаете, я… — заикался Левенталь.
— Довольно я в жизни глупил. Хватит, ребячество из меня повышибли. Вправили мне мозги, и до того круто вправили, что годами не расплатиться. — Он свесил голову, глянул на Левенталя. Заметно бились жилки на висках, и так сверкнул этот взгляд, что Левенталь оцепенел; в жизни ничего не видел подобного. — Послушайте, — продолжал Олби твердо, понизив голос, — вы понимаете, что, когда я прошу вас свести меня с этим Шифкартом, я иду на сделку. Предлагаю вам мировую. Готов сдать позиции. Если он мне поможет. Вам понятно?
— Нет, не понятно, — сказал Левенталь. — Абсолютно мне не понятно. И если вы смеете говорить про сделку, я палец о палец для вас не ударю.
— Ладно-ладно, — сказал Олби. — Я же знаю, вы хотите это дело уладить. Я тоже. И знаю, о чем говорю, когда предлагаю вам мировую. Жизнь изменилась в корне. Я — вроде того индейца, который смотрит, как поезд бежит по прерии, где прежде пасся буйвол. Да, буйволов больше нет, и я слезаю с пони, я хочу стать кондуктором на том поезде. Я не прошу, чтоб меня сделали акционером компании. Это невозможно, я знаю. Много чего невозможно стало, не то что раньше. В юности передо мной расстилалась вся моя жизнь. Я представлял себе свое будущее так, будто происхожу от царей земных. Каких только не было надежд. Но Бог располагает. И не надо себя обманывать.
Левенталь поднял глаза к потолку, будто спрашивая: «Вы что-нибудь понимаете? Я — нет».
Тут в дверь постучали.
19
Это был Макс. Стоял перед Левенталем, зажав локтем скатанную газету, рубашка распахнута, выказывая черным поросшую грудь, воротничок выложен на воротнике пиджака, как у Филипа тогда, в день той прогулки. Двубортный костюм, тот же, что на похоронах. Он мешкал перед открытой дверью, на пороге, и Левенталь крикнул натруженным голосом:
— Макс! Да заходи же ты, ради Бога!
— Твои дома? — хрипло спросил Макс, переминаясь на пороге.
Левенталя поразило, что брат ведет себя так, будто пришел к чужим. Но он же здесь и не бывал никогда.
— Я дома, это уж точно. Я тебе тогда не успел сказать. Мэри уехала. Да ты заходи.
Он перетащил его через порог и повел в гостиную, весь натянувшись из-за этой новой заботы. От Олби всего можно ждать, еще неизвестно, что он выкинет, когда узнает, кто такой Макс. Вот уже вывернулся сплошным вопросительным знаком. Левенталь на секунду замер, не в силах ни слова из себя выдавить, не в состоянии двинуться. Макс заглянул в комнату, увидел Олби, стал извиняться:
— Ты занят, лучше я, значит, тогда попозже.
— Я не занят, — шепнул Левенталь, — ты заходи.
— Надо бы мне сперва позвонить…
Но Левенталь схватил его за плечо, поволок.
— Это мой брат Макс. Это Керби Олби.
— Брат? Вот не знал, что у вас есть брат.
— Есть. Нас двое.
Удрученный, замкнутый, Макс потупился, как бы признавая, что в этом отчуждении есть и его доля вины.
— Не знаю, и с чего это я взял, что вы тоже единственный.
Олби болтал бодро-весело, а Левенталь, пряча ужас под вялостью, гадал, какая еще у него припасена гадость за пазухой. Подвинул к бюро стул. Макс уселся. Пыльные ботинки — носками внутрь. Как одним махом очерченный профиль: щека, бычья шея, горбатый нос, ватой подбитые плечи.
— Я всегда мечтал иметь брата, — разливался Олби.
— Как дома, Макс? — спросил Левенталь.
— Да знаешь… — Левенталь ждал окончания фразы; она повисла в воздухе.
Олби улыбался, видимо, сравнивая про себя внешность братьев. Левенталь украдкой ему кивнул на дверь. Олби вопросительно задрал брови, всем своим видом выражая: «С какой стати?» Левенталь нагнулся к нему, буркнул:
— Мне надо поговорить с моим братом.
— В чем дело? — громко спросил Олби. Левенталь, еще строже, подал ему тот же знак. Но уже Макс услышал.
— Это вы у меня спрашиваете, в чем дело? — сказал он.
Олби глянул на Левенталя, пожал плечами, признавая свою оплошку. Но ничего не ответил.
— У меня на лице, наверно, написано, — сказал Макс.
— У нас потеря в семье, — пояснил Левенталь.
— Сын мой младший.
Лицо Олби сложилось в мину, непонятную для Левенталя: как-то зябко сморщилось.
— Да, ужасно. И когда?
— Вот, четыре дня как.
— И вы ничего не сказали. — Это уже Левенталю.
— Не сказал, — отрезал Левенталь, не отводя глаз от брата.
Олби подбросило в кресле:
— Но это не тот паренек… на днях?..
— Нет, не тот, который был со мной. Он про Фила подумал, — он пояснил Максу. — Мы с ним недавно в кино ходили и наткнулись на мистера Олби.
— О, Фил. Постучать по деревяшке. Это мой другой сын, кого вы видели.
— А, двое детишек…
— Уходите вы или нет? — прошипел Левенталь.
— Вы сведете меня с Шифкартом?
Левенталь стиснул ему плечо:
— Вы уходите?
— Вы обещали мне помочь.
— Потом, потом. — Левенталя уже терзала почти непереносимая злоба. — И не думайте меня шантажировать.
— У вас дела, я, видно, мешаю, — сказал Макс.
— Какие дела! Никаких дел.
Олби встал, Левенталь с ним вышел в прихожую.
— Я еще вернусь за ответом. — И Олби уставился на Левенталя так, будто в первый раз видит. — Просто не верится. Такое у вас случилось… племянник! Мы с вами под одной крышей, а вы — хоть бы слово.
— Зачем я буду вам об этом сообщать, зачем? — Олби рта не успел открыть, он захлопнул дверь у него перед носом.
— Кто это? — спросил Макс, когда Левенталь вернулся. — Друг?
— Да нет, просто так, все заходит.
— Странный какой-то… — Макс прикусил язык, потом он сказал: — Но я не помешал?
— Да нет же, нет. Я собирался тебе позвонить, Макс. Но потом подумал, может, лучше обождать.
— Я вроде как ждал, что ты позвонишь, ты же принял участие, на похороны пришел, ну и вообще.
Макс к нему обращался почтительно, слегка официально, нащупывал слова со странной осмотрительностью, чуть ли не как чужой. Придавленный, явно страдающий — видел же, видел Левенталь, — он все-таки старался найти подходящий тон, без лишней фамильярности. У Левенталя больно, виновато сжалось сердце. Хотелось про это сказать Максу. Но как? Тут был риск нагромоздить еще новую тягость. И как разговаривать, если никогда, с самого детства, они часу вместе не провели? И он догадывался, что эта его квартира, эти его мягкие кресла, приличные ковры, контрастируя с нищенской мебелью на Статен-Айленде, разваливающейся, пока не выплачена и половина рассрочки, наводили робость на Макса.
— Так как у вас там? — спросил он. И думал, что Макс заговорит про Елену. Думал, он для того и пришел, чтоб о ней поговорить.
— Да как небось и положено.
— Фил — ничего?
— Ну, когда один ребенок уходит, другому не сладко, наверно.
— Он справится.
Тут Макс приумолк, и Левенталь посчитал, что он про себя решает, затевать ли ему разговор про Елену, в последний момент засомневался, борется с собой.
— Да, дети все одолеют, — повторил Левенталь.
— Я вот хочу тебя спросить, — начал Макс. — Уладить хочу, насчет этого специалиста. Он говорит, ты дал ему десять долларов за первый визит. — И сунул руку в карман.
— Ах, ну что ты.
Но Макс открыл бумажник, привстал, выложил десятидолларовую бумажку под лампой на бюро.
— Зачем это?
— Со всей моей благодарностью. Спасибо.
Откупился, без слов оценил Левенталь. Снова на него накатило прежнее раздражение против брата, и он, с легкой прохладцей, ответил:
— На здоровье.
— Не за деньги только. За все.
Тут уж Левенталя прорвало:
— За малую долю того, что должен бы сделать ты.
Макс размышлял, воздев тяжелое, обветренное лицо с конопатым горбатым носом.
— Да, — сказал наконец, — мне бы надо быть тут. — Сказал покорно, сдаваясь, не находя себе, очевидно, никаких оправданий.
А Левенталь не удержался от нового вопроса:
— Елена что говорит?
— Про что?
— Насчет меня?
Макс, кажется, удивился.
— А что ей говорить? Сказала только, мол, странно, что в дом ты после похорон не пришел. Да она мало говорит. Все больше в постели лежит, плачет.
Левенталь подался вперед. Свет лампы облил ему волосы, плечи.
— Много у тебя с ней хлопот, а, Макс?
— Хлопот? Ты сам посуди. Дело-то тяжелое. Плачет она. Как не плакать.
— Говорил бы ты лучше со мной откровенно.
Макс еще больше удивился:
— А что мне скрывать?
— Раз ты не знаешь, так я и подавно. Но у тебя есть возможность выговориться, если хочешь. Мы, конечно, не такие уж близкие люди. Но у тебя — что? — есть еще кому излить душу? Друзья, может быть? Что-то я их на похоронах не заметил.
Макс выговорил, спотыкаясь:
— Что-то я тебя не пойму.
— Я спросил, много ли у тебя с Еленой хлопот.
Кровь ударила Максу в лицо, темно разлилась под недобритой стерней. В глазах мелькнули смятенье, страх, и нехотя, пальцами с траурными ногтями, он наметил отрицающий знак; он его не кончил; он сдался.
— Теперь уж она поспокойней.
— И что говорит?
— Да разное, — выдавил Макс с трудом, уходя от прямого ответа.
Но прямого ответа не требовалось. Левенталь себе представил, как Елена на той самой кровати, на которой лежал Микки, в той невозможной комнате лежит, и мечется, и вопит, а Макс сидит, вот как сейчас он сидит, и потерянно слушает. А что ему делать? И Филип должен слушать. При этой мысли его как ошпарило. Но как же, как мальчика защитить? Пусть слушает, знает. Левенталь же не просто так сказал Максу, что дети все одолеют. Из утробы выходят скрюченные, потом растут, выпрямляются: мягкие косточки. Опять их скрючит, опять они выпрямятся. Она мать ему, пусть полюбуется. Жестокая точка зрения, да? Его душу распирает любовь к этому ребенку. Но нежничать? Нежничать, когда кругом такая жестокость? Да разве же он против нежности, нет и нет, но бывают случаи, когда она равносильна слабости. Нежность? Во всем мироздании только человеку она дана, а он — ох как он жесток.