— Иначе мы подумаем, что у князя действительно имеется какая-то причина… разумеется, соображение государственной важности для отказа нам, — сказала баронесса, делая многозначительное ударение на последних словах, как показалось князю.
— Ну, — сказал он с самой очаровательной улыбкой, — я больше не в состоянии противиться. А жаль, потому что приятно слышать такие милые уговоры.
— Ах, Боже мой, — сказала Диана, — завтра утром проповедь аббата Журдана. Говорят, он великолепен, когда громит наше время и распущенность нравов. Я бы с радостью его послушала; а если я вернусь с бала в пять утра, то надо отказаться от аббата.
— Будь покойна, — сказала княгиня дочери, — я берусь сама разбудить тебя, потому что также не хочу пропустить этой проповеди. Но Берту я, конечно, не возьму; девочкам не годится слушать подобные вещи.
— Мы там увидимся, княгиня, — заметила баронесса, — я слышала все проповеди аббата Журдана. Говорят, что его выдвигает партия Saint Sulpice, чтобы уничтожить, разбить аббата Маротена.
Кавалер Сен-Мерри был хорошо осведомлен по части злобного соперничества в среде духовенства и поэтому заметил:
— Вполне естественно. Аббат Маротен — сторожевая собака архиепископской партии, с которой партия Saint Sulpice на ножах. Вот она и напускает на Маротена аббата Журдана. Клерикальные газеты ежедневно бранятся: одни стоят за Журдана, другие за Маротена. Я объявляю себя журданистом; этот малый неоценим. В последнее воскресенье он навел ужас, когда описывал вечные муки и с неумолимой логикой доказывал, что человек рожден для того, чтобы быть несчастным. Это превосходно для простого народа.
— Действительно, — сказал князь, — в это воскресенье аббат Журдан говорил так чудесно, что, выходя из церкви, я узнал его адрес и завез ему свою визитную карточку. В наше беспорядочное, нечестивое время необходимо поощрять всеми силами и способами тех из духовенства, кто поднимает энергичный голос на защиту общественного порядка.
При этих словах, произнесенных князем с глубоким чувством, его дочь не могла удержаться от улыбки, что заметила только баронесса. Прощаясь с Дианой, она заметила:
— До вечера, милая Диана. Кстати, герцог поедет с нами?
— Признаюсь вам, милая баронесса, что я уже три дня не вижу его. Он получил из Алжира жуков какой-то необыкновенной породы и вот уже двое суток наблюдает в лупу их нравы. Какая необыкновенная страсть к естественной истории! Правда, не следует смеяться над тем, чего не знаешь, но я часто спрашиваю себя: какое удовольствие герцог может находить в уединенной жизни со своими жуками? Герцог, кажется, наблюдает нравы этих созданий, чтобы сделать доклад в Академии Наук об их образе жизни. Поверите ли, он недавно сказал мне, что разные чудеса, которые он видит в лупу, заставили его проникнуться таким же сильным чувством восхищения к жукам, насколько сильно его презрение к бедному человечеству! И, в подтверждение своего прекрасного открытия, он даже показал мне объяснительную карту, всю испещренную булавочными проколами, и хотел объяснить их значение; я попросила оставить меня в покое, и он разбранил меня за равнодушие.
И герцогиня рассмеялась.
— Замолчите, вострушка! Княгиня, слышите, какие глупости рассказывает здесь Диана? — обратилась баронесса к княгине.
В это время лакей подошел к князю и сказал вполголоса:
— Г-п Луазо вернулся.
— Скажите, чтобы он сию же минуту шел ко мне и ждал, — приказал князь, не в силах скрыть нетерпения и беспокойства. Видя, что баронесса де Роберсак спешит уехать и прощается, он направился к ней и предложил ей руку, чтобы проводить до кареты. Уходя, князь обратился к дочери:
— Диана, будьте готовы к девяти часам.
Княгиня вместе с кавалером де Сен-Мерри поднялась к себе на второй этаж (герцогиня жила на нижнем) и просила дочь зайти к ней перед отъездом на бал, а князь повел г-жу де Роберсак. Чтобы из гостиной герцогини попасть в подъезд, приходилось пройти, галерею, бильярдную, приемную и переднюю, — расстояние, достаточное для того, чтобы начать и окончить следующий разговор:
— Гектор, вы меня обманываете…
— Олимпия, что вы хотите сказать?
— Я уже говорила вам, что с некоторого времени вы стали рассеянны, озабочены; наконец, вчера вы послали взять ложу на нынешний бал в Опере.
— Уверяю вас, мой друг…
— Не лгите, я знаю.
— Вы заблуждаетесь.
— Нисколько. Вы попали в очень затруднительное положение, когда я вам предложила ехать в Оперу, потому что это разбивает… некоторые проекты.
— Право, — отвечал князь вкрадчивым и нежным голоском, — вы, дорогая, не приучили меня к подобному недоверию. Можно ли допускать глупую ревность в десятилетние отношения между старыми близкими друзьями? Чтобы защититься от оскорбительных подозрений, мне приходится напомнить вам о моих годах… Право, слишком лестные подозрения.
— Я больше всего дорожу вашим доверием ко мне, и тут я ревнива. Мне нужно полное доверие, и этой ценой вы купите мою снисходительность… даже более.
— Но разве вы не пользуетесь им всецело? Разве я принимаю моих политических друзей в салопе жены, а не в вашем? Разве я содержу у себя мой двор, как вы выражаетесь, хотя он скорее ваш, чем мой? Разве не вы то божество, при котором я состою скромным жрецом, потому что раньше других мог поклоняться вам?
— Господин де Морсен, — сказала сухо баронесса, — я вас знаю слишком давно и хорошо, чтобы попасться на пошлую лесть. Выслушайте меня получше. Я опасаюсь скандала, боюсь, как бы вы не попали в смешное положение, и боюсь огорчиться вдвойне. И в наших общих интересах я твер-до решилась избавить вас от смешного положения и…
Баронесса умолкла, потому что навстречу шли лакеи с зажженными свечами. Уже темнело. В передней также нельзя было продолжить разговора; одни из прислуги вскочили с места при входе князя и баронессы, другие бросились отворять входные двери. Баронесса оделась и когда сходила с лестницы, то улучила минуту тихонько, но угрожающим тоном сказать провожавшему ее князю:
— Жду вас в девять часов. Если вы не придете, я во всяком случае еду на бал, и берегитесь…
Они сошли с лестницы. Выездной лакей баронессы уже держал дверцу кареты открытой. Мгновенно изменив выражение лица, г-жа де Роберсак обратилась самым любезным образом к князю в то время, как он помогал ей сесть в карету:
— Тысячу благодарностей… Вы очень любезны, милый князь. До скорого свидания.
Князь почтительно поклонился и оставался на крыльце до тех пор, пока карета не выехала из ворот отеля.
В это же время кавалер де Сен-Мерри взводил княгиню де Морсен по большой лестнице:
— Знаешь ли, Арманд, я насилу удержался, чтобы не броситься на шею к нашей дорогой Диане: так меня восхитила ее мысль насчет этих писем.
— Да? А вы не слыхали иронического замечания баронессы, этой змеи с кроткими глазами, о том, что в моей дочери возмутилась гордая кровь Морсенов?
— Но вы знаете, что эта змея больше шипит, чем кусает, и кроме того…
— Молчите, Адемар. Вот Берта.
Действительно, навстречу шла вторая дочь княгини, пятнадцатилетняя Берта, в сопровождении молоденькой англичанки с приятным, но немного серьезным и даже печальным лицом. Мадемуазель де Морсен, высокая, тонкая и бледная девочка, несмотря на свой возраст, отличалась угрюмым, надменным выражением в холодных глазах.
— Куда вы идете, Берта? — спросила княгиня.
— Вниз, повидаться с сестрой.
— Надеюсь, мисс Пеней по-прежнему довольна успехами мадемуазель Берты, которая уже теперь не маленькая? — спросил г-н Сен-Мерри с фамильярностью старинного друга дома.
— Слишком много надо делать, чтобы угодить мисс, — отвечала Берта отрывисто и сухо.
— Но это должно быть твоим единственным желанием, моя милая, — сказала торжественным тоном княгиня, целуя дочь в лоб. — Мисс Пеней, не забудьте спросить, нет ли кого у герцогини. Если она не одна, то вы вернетесь к себе.
— Хорошо, княгиня, — ответила гувернантка.
В это же время князь де Морсен поспешно входил к себе в кабинет, где его ждал г-н Луазо.
X
Луазо, тот самый седой господин, которого читатель видел у Марии Фово, уже двадцать пять лет состоял при князе де Морсене в качестве доверенного слуги, оказывавшего своему господину различного рода услуги. Между этим сметливым и не особенно совестливым человеком и князем давно уже установились фамильярные отношения. Луазо любил поговорить и говорил прекрасно, воображая себя знатоком литературы. Он особенно любил писателей XVII века, Мольер и Реньяр были его кумирами. Он думал, что Криспеп, Скапен, Маскариль и Сганарель — самые умные из действующих лиц комедий. И случалось, что г-н Луазо испытывал терпение князя: напитанный классиками, он вдруг начинал говорить языком своих моделей, и тогда ему недоставало только перчаток, плаща и шпаги Криспена, чтобы вполне сыграть его роль.
Войдя в кабинет, князь живо спросил его:
— Ну, Луазо, какие новости?
— Скверные, сударь.
— Рохля! Ты наговорил или наделал каких-нибудь глупостей? — вскричал князь, топая ногой.
— Если князь желает меня выслушать, то сам увидит. Его сиятельство всегда признавал за мной верность взгляда и опытность.
— Нечего сказать, нашли время хвастаться этим, г-н Луазо!
— Позвольте мне кончить и тогда судите. Г-жа Фово, к несчастью, не принадлежит к разряду дикарок, добродетельных и угрюмых, но недовольных судьбой. С подобными особами никогда нельзя отчаиваться. Добродетельная г-жа Фово, наоборот, весела, насмешлива, жива и довольна своим положением. Она ничего не домогается, ничего не желает и, как я уже докладывал много раз, без ума от своего мужа. Муж — несносное животное пяти футов и семи дюймов. После трех лет супружества они еще влюблены друг в друга, и в доме вечный скандал от их нежностей. Тут ничего не поделаешь, сударь, потому что…
— Да ты точно поддержал пари, что рассказываешь мне об этих глупостях?
— Я не хотел обманывать вас и…