— Князь, польза государства все оправдывает, и, кроме того, в общественных и частных делах один неуспех достоин порицания и порицается.
— Это растяжимый принцип…
— Да, растяжимый, как человеческая совесть.
— Следовательно, ваша совесть… довольно широка, любезный г-н Дюкормье?
— Да, князь, уже потому, что я взялся за дело, приведшее меня сюда, и вся гадкая сторона падет на меня одного, так как от меня могут отречься, и я буду обвинен в злоупотреблении доверием, в похищении депеш. Но народная пословица говорит: риск — благородное дело.
— Повторяю, вы пойдете далеко, очень далеко, г-н Дюкормье! Я знаю некоторых, не с такими природными качествами, как у вас, и начавших с более низкой ступени: они с помощью преданности и умения хранить тайны взобрались очень высоко. Вся суть в могущественном покровителе, и вы сумеете его найти. Это в скобках. Что касается нашего дела, то мне надо нынче и завтра подумать, когда удобнее выбрать момент и начать действовать. Но иногда я спрашиваю себя, к чему мне принимать деятельное участие в делах, ставить себя в зависимость? В мои годы нужен отдых, независимость!
— Князь, вы принадлежите не себе, а родине.
— Да, она удивительно признательна за это! Очень-то она смотрит на жертвы, которые ей приносят!
— На нее следует смотреть как на неблагодарное непокорное дитя, хлопотать об ее благе вопреки ей самой и не обращать внимания на ее ребяческий ропот.
— Ах, мой милейший, ничто не заменит покоя и независимости. Не знаю почему, но с некоторого времени я колеблюсь — воспользоваться или нет вероятными выгодами нашего заговора. Он, конечно, приведется в исполнение, потому что я от души ненавижу министра и хочу, чтобы Морваль оставался посланником в Лондоне. Но самому мне как-то не хочется браться за дела. Однако я ничего окончательно не решил. Мы с вами еще увидимся, приходите послезавтра обедать. Нет, впрочем, послезавтра у меня гости; лучше приходите завтра: у меня никого не будет; завтра приемный день княгини. В Лондон не пишите, не повидавшись со мной. Пожалуй, вам придется пробыть в Париже подольше. Г-н де Морваль уполномочивает меня задержать вас, насколько я найду нужным. Я воспользуюсь этим, а вы, я думаю, не станете сердиться. Теперь ведь сезон удовольствий: спектакли, праздники, балы в Опере, и я держу пари, что вы бываете на балах в Опере?
Хотя последний вопрос был предложен самым естественным тоном, и князь очень искусно перешел к нему, но Анатолю почуялось, что он сделан неспроста, не случайно, и поэтому он удвоил внимание и отвечал:
— Действительно, нынче ночью я был на балу в Опере.
— Так и есть, я не ошибся, — сказал князь, как будто припоминая что-то.
— Каким образом?
— Ваше лицо показалось мне как будто знакомым.
— Но я не имел чести встречаться с вами.
— Очень просто! Нынче ночью я долго засиделся за вистом в клубе на улице Грамон. Увидав ряд экипажей, направлявшихся к Опере, мне вздумалось поехать туда, вспомнить молодость. Я пробыл в Опере несколько минут, но когда ждал карету, то, кажется, видел вас в сенях рядом с очень хорошенькой женщиной. Это доказывает, что вы не потеряли времени даром, любезный г-н Дюкормье, и ушли с бала не с пустыми руками.
«Куда это он гнет? — подумал Дюкормье. — Сперва мне казалось, что он намекает на мою встречу с его дочерью, герцогиней де Бопертюи».
Он отвечал:
— Я не заслуживаю вашего лестного мнения. Это я стоял с женой моего друга, пока он ходил за платьем.
— Как! Замужняя женщина и в маскарадном костюме, даже не подберу, в каком? Она мне показалась несколько вольной, хотя и очень хорошенькой, то есть ее костюм…
— Правда, князь, подобное переодевание не совсем прилично, но мой друг и его жена из мелких торговцев и больше думают об удовольствиях, чем о приличиях.
— И вы очень дружны с мужем?
— Очень дружен, князь, и долгая разлука не уменьшила нашей дружбы.
Простите, г-н Дюкормье, я ошибся. Между нами, я счел вас за счастливца.
Князь не мог вполне скрыть легкого волнения. Анатоль пытливо посмотрел на него и сказал:
— Вы совершенно ошиблись, князь. За неимением тонкого вина, которого мне, бедняку, никогда не придется попробовать, я предпочитаю лучше пить воду, чем грубое обыкновенное вино.
«Вот она дьявольская гордость, о которой мне пишет Морваль. Этот господин, вероятно, считает себя слишком высокопоставленным, чтобы снизойти до мелкой лавочницы. Отлично! Одной тяжестью меньше на сердце, и теперь можно поставить вопрос ппаче».
При мысли, что Дюкормье не был ни ухаживателем, ни любовником Марии Фово, на лице князя помимо его воли отразилось живое удовольствие, что не ускользнуло от Анатоля.
«А, вот что! — подумал он. — Не он ли и есть то черное домино, что неотступно ходило за г-жой Фово и над которым смеялся Жозеф. Неужели это он? Да, конечно, он! Вот светлая мысль! Это был князь! Чего он добивается?»
— Я вас вполне одобряю, милейший, — сказал князь. — Разборчивый, тонкий вкус — признак знатности. Но скажите, вероятно, вы, как старые друзья с этим торговцем, были в восторге от встречи? И, конечно, в глазах этих простых людей вы, любезный г-н Дюкормье, должны быть важной особой и ваше слово для них закон?
— Правда, князь. Мой друг питает ко мне большое доверие, потому что он честнейший и простодушнейший малый.
— Простодушный! Не правда ли, это только деликатное выражение?
— Что делать, князь? Дружба часто бывает слепа.
— Но скажите откровенно, его не трудно провести за нос? А его жена, вероятно, слушает вас, как оракула.
Теперь князь, в свою очередь, пристально смотрел на Анатоля и продолжал, медленно и многозначительно подчеркивая каждое слово:
— Знаете, что? Я уверен, что если вам вздумается убедить эту очаровательную мещаночку, — я не такой разборчивый, как вы, и нахожу ее прелестной, — так вот, если вы захотите потрудиться убедить ее… убедить… ну, как бы сказать?.. в том, например, что по хорошему тону полагается надевать платье наизнанку и что дамы высшего общества всегда так и делают, то бьюсь об заклад, вам удастся убедить ее в этом. Словом, при помощи ваших советов, ее можно заставить сделать все что угодно?
Анатоль понял постыдный смысл этих слов, и губы его слегка побелели, что у него было признаком сдержанного, но крайнего бешенства и злобы. Однако, за исключением едва заметной дрожи в челюстях, судорожно сжавшихся на секунду, лицо Анатоля оставалось бесстрастным, и он не прервал отца герцогини де Бопертюи. Князь же продолжал все более и более многозначительно:
— Мне кажется, любезный г-н Дюкормье, что вы владеете удивительным искусством покорять самую мятежную совесть, самую закоренелую разборчивость. Мещанским предрассудкам и несговорчивой добродетели не устоять перед вами. Морваль мне пишет, что вы воплощенный искуситель, если представляется надобность. А если вы искуситель, то ведь г-жа Фово — дочь Евы… Вы понимаете меня?
— Князь, — отвечал Анатоль с едва заметным дрожанием в голосе, — князь, я не знаю, так ли…
— Одно слово, милейший; вы человек серьезный и положительный. Поэтому одно из двух: или мы понимаем друг друга с полуслова, или совсем не понимаем. В последнем случае вы не придадите никакого значения следующим словам. Слушайте их хорошенько!..
— Я вас слушаю, князь.
— Хотите вы приобрести сильного покровителя, пользующегося огромным влиянием? Покровителя, который во всякую минуту, — от вас зависит приблизить или отдалить ее, — может поднять вас на такую высоту, о какой вы и не мечтали? Ясно ли я говорю? Понимаете вы меня?
— Очень ясно, князь; отлично понимаю.
— И вы понимаете, каким путем можете приобрести могущественного покровителя?
— Князь, мы превосходно понимаем друг друга; но для того, чтобы искушение удалось, необходимо одно условие; надо, чтобы я состоял при вас, так сказать, официально. Такое положение не то что придаст моим словам больший вес, а позволит мне говорить о вас беспрестанно г-же Фово, восхвалять ваше великодушие и могущество. И все это без пре-увеличений, а вполне просто, потому что, не скрою, с этой молодой женщиной надо обращаться осторожно, чрезвычайно тактично, сдержанно. И потом…
— Отлично! Ваша мысль превосходна. Завтра же вы поселитесь у меня в качестве секретаря. От прежнего секретаря я избавлюсь, поместив его на какое-нибудь место. Морваль разрешает мне удержать вас здесь, сколько мне понадобится. Я берусь сам написать ему об этом. Итак, вы будете жить у меня и обедать за моим столом. Согласны?
— Согласен, князь.
— Теперь, мой милый, ваша будущность в ваших руках. От вас зависит, будете ли вы супрефектом через три месяца, через два или через месяц. Затем, даю честное слово благородного человека, через два года я вас сделаю префектом, а потом мы увидим… Вы еще не знаете, как я выдвигаю тех, кто мне служит.
В эту минуту дверь открылась и воротившиеся с проповеди княгиня с дочерью по-семейному, без доклада вошли в кабинет. Дюкормье отвесил им глубокий поклон и направился к двери. Увидя Дюкормье, Диана невольно покраснела, но каково же было ее удивление, когда князь вернул Анатоля, говоря:
— На одну минуту, милостивый государь, на одну минуту; я хочу вас представить жене и дочери.
Анатоль вернулся. Князь указал на него глазами своим дамам и отрекомендовал:
— Г-н Дюкормье, мой новый секретарь.
Анатоль снова почтительно поклонился княгине де Морсен и ее дочери, а князь в это время продолжал:
— До завтра, г-н Дюкормье. Ваша комната будет готова.
Дюкормье поклонился, вышел и уехал из отеля де Морсен.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
XXI
Было около десяти часов вечера. Жером Бонакэ в ожидании гостей, Дюкормье и супругов Фово, сидел в своей скромной гостиной, единственное украшение которой составляли арфа, фортепиано и большие фамильные портреты родных Элоизы. Ее отец был изображен в богатом, но несколько театральном костюме французского пэра времен Реставрации, дед — в мундире флотского офицера времен Людовика XVI с орденской лентой св. Людовика. Портрет матери маркизы представлял даму в придворном костюме, в длинной расшитой мантии (отец маркизы, как многие из старинного дворянства, присоединился к Наполеону); бабка, знатная дама конца XVIII столетия, в напудренном парике с мушками и в огромных фижмах, держала за розовую ленту болонку, которая лаяла на маленького негра в красной расшитой золотом куртке, поддерживавшего шлейф этой важной дамы. Между портретами этих двух аристократок, как трогательная противоположность, висел третий, поразительно похожий портрет матери доктора Бонакэ. С полотна глядело доброе почтенное лицо старушки, в круглом чепце и в крестьянском платье. А под последним портретом — набросок карандашом, за стеклом и в черной рамке, нарисованный рукой. В бытность свою медицинским студентом в Париже, Жером Бонакэ узнал о болезни и смер