— Муж не говорил до сих пор с г-жой Дюваль, потому что она все болела; но теперь ей гораздо лучше, и я обещаю, г-н Бонакэ очень скоро займется этим делом и постарается, чтобы оно удалось.
— Ах, сударыня, если удастся, то вам я буду обязан счастьем всей жизни.
Наконец они дошли до швейцарской. Сен-Жеран любезно отыскал старого лакея Элоизы. Молодые сели в наемную карету и уехали из отеля де Морсен.
Когда они выходили из гостиной княгини, то Анатоль, поддавшись чувству раскаяния, быстро вышел через одну из гостиных в коридор (он уже знал расположение всего дома), которым можно было скорей пройти в залу. Там он надеялся попросить прощения у Жерома и его жены за свое отступничество.
Но он вошел в залу как раз в ту минуту, когда начался разговор между Элоизой и Сен-Жераном. Анатоль не осмелился подойти к Жерому при постороннем, поэтому остался за ширмой и таким образом слышал весь разговор.
XXVII
На другой день, после утренних занятий с князем, Анатоль Дюкормье пошел погулять в великолепном и огромном саду отеля. Было не особенно холодно, солнце светило по-весеннему. Когда он повернул в зеленый лабиринт из вековых тенистых деревьев, то услыхал за собой легкий скрип по песку. Он обернулся и очутился лицом к лицу с Дианой де Бопертюи, одетой в изящный утренний туалет. Анатоль почтительно поклонился и, чтобы не стеснять ее прогулки, хотел повернуть в боковую аллею, как вдруг Диана остановила его, сказав гордым повелительным голосом:
— Милостивый государь, на одно слово.
Дюкормье поклонился и ждал.
— Милостивый государь, я нахожу очень странным, что вы поселились у моего отца.
— Я также нахожу это очень странным, герцогиня.
— С вашего приезда сюда я все искала случая поговорить с вами без свидетелей.
— К вашим услугам, сударыня.
— Я скажу коротко и ясно: для меня неудобно, чтобы вы жили здесь, и вы уйдете отсюда.
— Я исполню это, как только князь уволит меня.
— Совершенно бесполезно вмешивать сюда моего отца. Даже нельзя представить себе, чтобы он в один день решился взять вас к себе секретарем, не имея на то причин, и важных причин. И, разумеется, не к нему я стану обращаться, чтобы вы удалились отсюда.
— К кому же, герцогиня?
— К вам, сударь.
— Чем же мое присутствие помешало вам?
— Милостивый государь, вы прекрасно знаете, что я — та особа, с которой вы долго разговаривали на балу в Опере в ночь на четверг.
— И которая сделала мне честь, назначив ныне свидание там же?
— Да, именно потому, что я имела с вами известный разговор, именно потому, что я назначила вам свидание, я и не хочу, чтобы вы жили здесь.
— Я очень несчастлив, герцогиня, что не могу понять ни смысла, ни цели ваших слов. Простите мне мою глупость.
— Я предлагаю вам удалиться для вашего же самолюбия. Кажется, оно у вас есть.
— И большое, сударыня.
— Не вынуждайте меня сказать яснее.
— Я сумею все выслушать.
— Может быть, сударь.
— Попробуйте, герцогиня.
— Ну-с, мне не нравится ваше присутствие в доме вот почему: мне неприятно встречаться каждый день с человеком, с которым я вела свободный маскарадный разговор, раз этот господин на службе у моего отца.
— Причина довольно вероятная, — сказал холодно Дюкормье, — но есть и другие.
— Г-н Дюкормье позволяет себе сомневаться в моих словах?
— Боже мой, сударыня, г-н Дюкормье по привычке очень наблюдателен и довольно проницателен. Он видит и знает кое-что.
— Что же видит и что знает г-н Дюкормье?
— Очень простую вещь, герцогиня. Обстоятельства, при которых мы встретились, и наш свободный разговор заставляют вас бояться, говорите вы, как бы я не вздумал, на основании минутной и случайной короткости, относиться к вам без нижайшего почтения, какое обязан выказывать вам секретарь вашего батюшки. Такая боязнь неосновательна, сударыня. И скорее вы боитесь, как бы ваша ослепительная красота, ваш ум и очаровательность не заставили меня страстно влюбиться в вас. Да, для женщины с вашим положением и, в особенности, с вашим характером, действительно, немыслимо ежедневно встречать страстно влюбленного в нее чело-века, который так низко стоит, что невозможно даже позабавиться из кокетства его смешной страстью. Но успокойтесь, сударыня.
— Мне успокоиться! — ответила Диана с еще большим высокомерием. — Неужели вы думаете, милостивый государь, что я считаю вас способным на подобную дерзость?
— Да, я думаю.
— Милостивый государь!
— Иначе вы не приказали бы мне удалиться из дома.
— Но это становится слишком дерзко.
— Нет, сударыня, это не дерзость, а логика. Вы смертельно скучаете. Никто из окружающих вас мужчин, никто из ваших поклонников вам не нравится. А между тем вас мучит потребность любить. Гордость — ваша добродетель. Все это я узнал, отгадал во время нашего тогдашнего разговора. Естественно, что в силу моего скромного положения, вы не предполагаете во мне особенной проницательности и считаете способным осмелиться смотреть на вас, герцогиня. Вы думаете, что я, в глупом ослеплении, рассчитываю, пожалуй, на ваше одиночество и скуку и даже на свое положение в доме, при котором связь была бы удобна и никому не известна. Одна мысль о подобной дерзости возмущает вас, и, чтобы отделаться от неприятных опасений, вы мне приказываете удалиться. Но повторяю вам, сударыня, умоляю вас, успокойтесь: мое сердце умерло для страсти, для любви; я не из тех несчастных безумцев, что влюбляются в звезды. Словом, при отсутствии светскости, у меня, однако, есть настолько здравого смысла, чтобы понять, что скромный домашний секретарь князя де Морсена должен навсегда забыть разговор на маскараде. Соблаговолите поверить: если мне позволят остаться здесь, то моей единственной целью будет сделать так, чтобы вы никогда не замечали моего присутствия.
Диану тронул грустный и покорный тон, каким Анатоль произнес последние слова, и она сказала:
— Мне было бы тяжело…
— Ради Бога, сударыня, последнее слово. Если вы требуете, то я удалюсь и пожертвую, признаюсь, не без сожаления, положением, на какое я не надеялся. Я беден, у меня нет протекции; благосклонность князя, заслуженная моим усердием и трудом, могла бы упрочить мою будущность. Говорю это не краснея. Я не стыжусь своей бедности, не стыжусь признаться, что мне нужна опора. И поэтому, сударыня, я буду бесконечно благодарен, если вы великодушно по-пробуете победить отвращение, которое я вам внушаю. Клянусь честью — моим единственным богатством, — что преданностью и уважением заслужу ваше забвение меня.
— Мне, конечно, тяжело портить вашу карьеру, — ответила Диана, сдерживая возраставшее волнение, — но говорю вам, ваше присутствие здесь…
— Ни слова больше, герцогиня. Я повинуюсь. Князь дома; я сию минуту откажусь от места.
Анатоль поклонился и медленно удалился.
В душе Дианы происходила страшная борьба. Наконец она поддалась мысли, с которой боролась, и крикнула:
— Г-н Дюкормье!
Анатоль уже заворачивал в другую аллею. Он обернулся и пошел назад с серьезным, опечаленным лицом.
— Что вам угодно, сударыня?
— Мне было бы неприятно, если бы вы сочли меня эгоисткой, способной из каприза разбить вашу карьеру.
— Я не обвиняю вас, сударыня. Я повинуюсь вам…
— И проклинаете меня?
— Я уже давно не проклинаю тех, кто меня оскорбляет.
— Вы их презираете?
— Нет, я жалею их: они теряют во мне верного и преданного человека.
— И делают себе из вас опасного врага?
— Я из тех, кого можно безопасно, без всякой боязни раздавить. Привычка страдать сделала меня кротким, сударыня.
— Г-н Дюкормье, — сказала Диана, помолчав с минуту, — можно верить вашему слову?
— Спрашивать об этом — значит сомневаться.
— Верно. Я была не права. Итак, обещайте мне ответить на один вопрос вполне откровенно.
— Обещаю, сударыня.
— По чести?
— По чести.
— Чем вы объясняете мое желание не видеть вас здесь?
И молодая женщина, стараясь заглянуть поглубже в мысль Анатоля, прибавила:
— Отвечайте с полной откровенностью, ничего не бойтесь. Дерзость я прощу, но ложь — никогда.
— Но я уже сказал вам, что…
— Вы мне сказали, что я боюсь фамильярности или смешной влюбленности с вашей стороны. Но, будьте искренни, вы не этому приписываете мое желание.
— Вопрос за вопрос, откровенность за откровенность! Согласны, герцогиня?
— Хорошо.
— Не правда ли, что вчерашнее происшествие в гостиной княгини дало сильный толчок вашему желанию удалить меня отсюда?
Диана вздрогнула, смешалась от проницательности Дюкормье и, краснея, ответила:
— Да, это верно, милостивый государь.
— Не правда ли, когда вы увидели, как благородно, с каким тактом держали себя Бонакэ и его жена, то, может быть, в первый раз в жизни поняли, что любовь к незначительному человеку не унизит аристократку, а делает ей честь, раз этот человек стоит такой любви?
— Это правда.
— Теперь мне легче было бы ответить на ваш вопрос, если бы…
— Что «если бы»?
— Если бы вы способны были без гнева, без негодования выслушать ответ.
— Я уже сказала вам, что дерзость я прощаю, но никогда не прощу лжи и притворства. Я просила сказать правду и буду вам очень благодарна за откровенность.
— Может случиться, что моя откровенность заставит меня уйти из этого дома и разобьет мою карьеру; нужды нет, я не откажусь сказать правду, раз обращаются к моей искренности.
— Я вас слушаю.
— Прекрасно! Я надеялся, что вы поймете меня, и поэтому сказал, будто вы боитесь, как бы я не влюбился в вас. Но это неправда. Я должен был сказать следующее: вы боитесь, как бы скука, одиночество, удобный случай, каприз и, в особенности, глубокое впечатление от вчерашней сцены не заставили вас, от безделья, снизойти взглядом до меня, совершенно не достойного такой милости, отлично сознаю это, потому что, повторяю, сударыня, мое сердце умерло для любви. Одним словом, вы хотите меня удалить не потому, что предусматриваете близкую опасность; нет, вы сильно боитесь возможной и далекой опасности… Как видите, сударыня, после таких дерзко-откровенных слов мне невозможно оставаться дольше в доме. За эту жертву простите мне откровенность, которой вы требовали!