данных страстей, когда гидра анархии ежеминутно готова поднять свою отвратительную голову, крайне нужно помещать в политическую администрацию людей, известных своей стойкостью и преданностью, которые бы при случае были безжалостны к виновникам разрушительных доктрин. Ведь мы их сдерживаем с большим трудом, и я вполне согласен с вами, что их можно уничтожить до корня только чрезвычайными средствами. Но еще немного терпения, и мы будем в состоянии действовать без страха. Верьте, дорогой коллега, что я всегда сочту за счастье предоставить себя в распоряжение ваше и ваших еще не соединившихся друзей. Передайте им, что если мы до сих пор не сделали для торжества их идей всего, чего бы мы хотели, то лишь потому, что нам мешают старые остатки революционных предрассудков. Ими пропитана презренная буржуазия, а с ней, к несчастью, надо считаться. В настоящее время мы не можем напасть на нее прямо; но постепенно, тем или иным способом, мы сделаем это. Терпение, терпение! Духовенство вновь получит свое влияние, аристократия — свое, и с помощью хороших войск мы заткнем рты мещанам и жителям предместий. И тогда общество, поколебленное ре-волюционными потрясениями, которые следуют одно за другим вот уже пятьдесят лет, вновь установится на единственно прочных, верных основах. До свидания, дорогой коллега; приношу вам уверение в моей совершенной и почтительной преданности.
Граф д'Оберваль».
— Ну-с, мой милый, довольны ли вы? Что я — неблагодарный? — заговорил князь, протягивая руку за письмом.
Но Анатоль преважно положил его в карман жилета и ответил князю, который глядел на него во все глаза.
— Вы позволите сохранить это письмо? У меня страсть к автографам.
— Вот еще, мой милый! Вы смеетесь? — отвечал князь с беспокойством. — Это конфиденциальное письмо!
— Совершенно верно, князь. Такие-то — самые любопытные; и я их собираю. Вы не можете представить, — прибавил Дюкормье с улыбкой, — насколько уже занимательна моя маленькая коллекция: я собираю везде понемногу.
— Понимаю вас, мой милый, — сказал де Морсен с принужденной улыбкой, — вы хотите иметь гарантии, и как только получите назначение, то отдадите мне письмо?
— Совершенно верно.
— Пусть так. Но где она? Где она? — прибавил он со взрывом жгучей страсти.
— Там, в этой комнате.
И Дюкормье указал на одну из трех дверей.
— Наконец-то! — прошептал де Морсен, вспыхивая, и протянул к замку дрожавшую от волнения руку.
— Одну минуту, князь, — прошептал Дюкормье, загораживая ему дорогу, — сначала нужно…
— Будьте покойны, у меня бриллианты и рентовая запись, — так же тихо ответил де Морсен, по-своему истолковав слова Дюкормье.
И он сделал новое движение, чтобы войти в спальню. Дюкормье опять стал между ним и дверью, говоря:
— Одну минуту, князь.
— А, мой милый, что это значит?
— Молчите, — прошептал Анатоль с таинственным видом, — на минуту станьте вот здесь, за дверью; я сейчас ее открою, и слушайте хорошенько.
Де Морсен машинально повиновался.
Анатоль полуоткрыл дверь и сказал тихо:
— Мария, ангел мой!
— Анатоль, — ответил взволнованный женский голос, — зачем, когда я приехала, ты меня бросил здесь одну?
— Непредвиденное обстоятельство, неважное, заставляет меня, моя кротка, отложить до завтра наше свидание. Уходи поскорей через улицу Луны; не бойся ничего. До завтра.
И Дюкормье запер на ключ только что открытую дверь и повернулся лицом к де Морсену. Князь, бледный, со свирепым взглядом, с дрожащими губами, стоял ошеломленный, не понимая, наяву ли все это или во сне. Он сытно пообедал, и прилив крови к голове мгновенно парализовал его ум и сковал язык: он не мог произнести ни слова. Дюкормье, пользуясь его остолбенением, задул единственную свечку. Де Морсен, и без того неподвижный, не осмеливался ступить и шага впотьмах. Тогда Дюкормье сказал:
— Князь, слушайте еще, и ни слова! Ваша дочь не знает, что вы здесь.
И Дюкормье открыл дверь в столовую, быстро прошел через нее в другую комнату и скоро вернулся в сопровождении особы, которую он вел в темноте, говоря ей:
— Еще раз повторяю, не бойся, моя дорогая Диана, это только мера предосторожности.
— Боже мой, Анатоль, — отвечала герцогиня де Бопер-т юи, — я гораздо больше огорчаюсь, чем беспокоюсь; я рассчитывала этот вечер провести с тобою, милый.
— Немыслимо. Это было бы опасно, — говорил Дюкормье, открывая наружную дверь. — Завтра я тебе все объясню, мое божество. Пройди через ход на бульвар.
— По крайней мере, хоть один поцелуй, мой ангел! — прошептала герцогиня.
Когда входная дверь закрылась за Дианой, то Дюкормье услыхал глухой тяжелый шум: де Морсен упал. Двойное, слишком жестокое для старика потрясение поразило его, как апоплексический удар. Дюкормье вынул химические спички и зажег свечу. Князь грузно соскользнул на пол и теперь сидел, прислонившись спиной к стене; голова его свесилась на грудь. Анатоль поднял его, усадил на стул, открыл окно, развязал галстук, стягивавший шею и подпиравший щеки князю, и стал ждать. Через несколько минут свежий вечерний воздух привел князя в чувство. Он поднес руки ко лбу, покрытому холодным потом, силясь припомнить, что случилось. Когда ему ясно представилась ужасная действительность, то гнев придал ему лихорадочную силу, и он со стиснутыми от ярости зубами бросился на Анатоля с криком: «Подлец!»
Дюкормье легко обуздал старика, оттолкнув его и сказал нахальным, насмешливым тоном:
— Ну, мой милый, потише! Лучше поговорим.
— Низкий плут! — вскричал князь. — Моя дочь!.. Осмелиться при мне… Какова наглость!
— А, мой милый, — заговорил тогда Дюкормье со страшной ненавистью в своем адском торжестве. — А, милейший, вы мне бросили оскорбление прямо в лицо! Вы предлагали мне быть вашим сводником. У вас и у подобных вам нашлись только пренебрежение и оскорбления для Дюкормье, сына мелочного лавочника! Вы, знатные господа, развратили молодого человека… что я говорю!.. ребенка, когда он чистым и скромным пришел к вам, чтобы честным трудом зарабаты-вать хлеб! Вы без жалости, холодно испортили бедного, доверчивого юношу, сделали его орудием ваших темных и грязных происков! А, строгие защитники религии и собственности, вы нарочно окунули его в вашу испорченную атмосферу, научили его, для своей пользы, низости, коварству, лжи, измене, всем лицемерным и подлым обманам. А, так вы вот как заразили и погубили душу, которую Бог создал чистой и честной! Ну-с, мои достойные учителя, радуйтесь вашей работе: вы воспитали чудовище, — и теперь берегитесь его! Дорогу жертве, ставшей палачом!
— О! Этот негодяй ужасает меня! — бормотал князь вне себя. — Я хочу выйти отсюда! Я сойду с ума! Отворите, отворите!
— Дверь заперта, мой милый, и вы выслушаете меня до конца, — сказал Дюкормье, насмешливо расхохотавшись.
— Да… да… — бормотал князь, помертвев от страха и ярости, — торжествуй одну минуту! Но я всемогущ, и ты в этом убедишься, подлец.
— Разумеется. Я и рассчитываю убедиться в вашем всемогущем влиянии. Неужели вы наивно воображали, будто я для того так долго оставался в школе ваших друзей, распутных политиков, чтобы удовольствоваться бесплодной местью и сказать вам: «Князь, я принял предложение быть вашим сводником с Марией Фово с целью войти в ваш дом и соблазнить вашу дочь, в то же время волочась для себя за восхитительной бабенкой, в которую вы так ужасно влюбились?»
— Я не вынесу. Этот плут убьет меня, — сказал уничтоженный князь.
— Что вы об этом думаете, милейший? Не находите ли, что для мелкого буржуа я прекрасно сыграл двойную игру на вашем необузданном сластолюбии и аристократической гордости? Не правда ли, я совсем по-придворному, во вкусе Регентства и Ришелье, перехватил у вас Марию и заставил вашу дочь полюбить меня. Но это не все. Ваши друзья, дипломаты и государственные люди — мои достойные наставники, — научили меня не особенно ценить пустые радости, доставляемые гордостью и ненавистью. Мне нужно что-нибудь более солидное.
— Что он говорит? — воскликнул князь, быстро ощупывая свои карманы, где в бриллиантах и бумагах было больше, чем пятьдесят тысяч экю. — Я попал в западню… Этот разбойник хочет меня ограбить!
Дюкормье громко расхохотался:
— Успокойтесь, мой милый, я лучшей школы и оставляю эту вульгарную мерзость беднягам, одуревшим от нужды, или тем простакам, которые не посвящены во все тайны казнокрадства. В самом деле, разве депутат, продающий честь и голос за место в двадцать тысяч франков в год, пойдет, как мальчишка, красть тысячу ливров с риском попасть под суд? Или министр, устраивающий заем или концессию на железную дорогу для крупных финансистов, за щедрую долю в их барышах, польстится на ничтожную сумму? Разве наши дипломаты и придворные, те, что подбирают дочиста из корыта секретных сумм, настолько не знают толку в сладостях кон-ституционного монархизма, чтобы плутовать в игре или залезать в карман соседа? Нет-с, милейший, я лучше воспользовался уроками своих учителей!
— Ты дорого заплатишь за свою наглость, бездельник! Я буду отомщен! — воскликнул князь.
— О, князь, — отвечал Дюкормье с притворной насмешливой покорностью, — имейте же лучшее мнение о том, кого вы с такой разборчивостью выбрали себе в личные секретари! Он усовершенствовался на вашей службе и оправдает ваши благодеяния, и своей ловкостью докажет вам, что заслуживает могущественного покровительства, о котором вы изволили сейчас говорить. Он воспользуется им и даже употребит во зло, чтобы создать себе превосходное положение.
Князь содрогнулся. Он не мог верить такому чрезмерному бесстыдству.
Дюкормье продолжал, удвоив ироническую почтительность:
— Позвольте сделать смиренное замечание. Если три месяца назад я не имел чести расхохотаться вам в лицо, когда вы предложили мне место супрефекта в награду за честное ремесло, то это потому, что я хотел добыть себе средство, при помощи которого надеялся позднее требовать от вас все, что мне понадобится, мой многоуважаемый сеньор.