Подумайте! Я вижу, что князь негодует, страшно раздражен против вас, и он же так горячо занимается вашей судьбой, аттестует вас лучшим образом! Я плохо знаю этого рода дела, но, очевидно, вы разом достигли небывалого положения. Благодаря кому? Моему отцу. На таком противоречии можно помешаться. Хотели ли вас удалить от меня, поступая таким образом? Нет: достаточно было вас рассчитать. Как! Князь думает, даже знает, что вы оскорбили честь и гордость его дома; он разгневан на меня и в то же время дает вам доказательство небывалого покровительства! Это необъяснимо, если только вы не сам демон, что я начинаю думать не на шутку. Но падший ангел — существо очень возвышенное и привык смотреть на вещи с высоты своего величия. Ему должен казаться смешным вульгарный ум, которому место секретаря посольства, как бы оно ни было неожиданно, может вскружить голову. Серьезно, дорогой учитель, вы поступаете смешно, если прекрасная дипломатическая карьера так вскружила вам голову, что вы задумали уехать, не попрощавшись со мной и, главное, не сообщив мне о многих, без сомнения, известных вам обстоятельствах. Мне необходимо их знать, чтобы на будущее время определить свои отношения к семье и герцогу де Бопертюи.
Итак, мой милый Анатоль, нам необходимо увидеться до вашего отъезда, если вы действительно решились уехать. Я придумала следующий способ: кладу это письмо в ящик с флаконом, который я всегда ношу при себе с нашей первой встречи на балу в Опере (он заменит мнимую безделушку, о которой я говорила вашему министру). Моя доверенная горничная отнесет ящичек к министру, и он отдаст его вам. У вас, я надеюсь, хватит ума догадаться, что здесь дело не в отдаче безделушки, которой я не брала у вас. Как бы ни были важны переданные вам депеши, опоздание на несколько часов ничего не составит. Но если б даже и было важно не опоздать, то я бы из вежливости пожертвовала и государственной пользой, чтобы провести несколько часов со своей любовницей.
Итак, в надежде устроить европейский кавардак, вы сделаете мне милость, если, выйдя от министра, отправитесь в квартиру на Бульваре. Я буду вас ждать там целую ночь и на этот раз доверюсь горничной; за нее я отвечаю. У меня есть безопасный и легкий способ выйти из отеля и вернуться незамеченной завтра на рассвете.
Последнее слово, дорогой Анатоль!
По спокойному тону письма, по ясности воспоминаний во всех подробностях, вы видите, что вас призывает громкими криками не безутешная, еще менее — ревнивая любовница, требующая принесения в жертву своей соперницы; вас призывает не соблазненная женщина, требующая ответа в поруганной добродетели, проклинающая несчастную случайность, как разорившийся игрок. Если я и была когда-нибудь добродетельной, то и мои добродетели должны были завянуть, как нежный цветок, от не особенно патриархального примера, какой я видела в своей семье, с тех пор как начала видеть и размышлять. Что же касается ревности, то вы убедили меня в превосходстве измены перед постоянством, которая, по-вашему, дорогой учитель, есть не более как сравнение.
Я от кого-то слыхала, мой милый, что из ста погибших или развращенных женщин девяносто погублены или развращены своим первым любовником. Эта верная, глубокая мысль применима и ко мне. Потому что, если вы не погубили меня (подобные мне женщины никогда не гибнут), то во всяком случае совершенно развратили за эти три месяца и таким образом закончили дело, начатое вами на балу. С этого вечера началась непостижимая власть вашего ума надо мной. Не усмотрите в этих словах и тени упрека. Я далека от этого. Вы разбили мою единственную узду — родовую гордость, говоря, что этим открываете мне новые горизонты счастья. Пускай так! Моей единственной добродетелью была холодность мраморной статуи; но статуя ожила от дуновения Пигмалиона (простите также за глупую мифологию). Вы, сатана-искуситель, сказали мне, что при хладнокровии, смелости и тайне молодая, красивая, свободная и богатая женщина может изведать все, как наши прабабушки времен Регентства, сохраняя доброе имя. И вот, мне очень хочется после вашего отъезда применить эту ужасную мораль на деле, дорогой учитель, и я обещаю вам полную откровенность. Что вы об этом думаете? Я безусловно вам верю, вы меня никогда не обманывали.
Вы — самый развращенный, самый неверующий, но, признаюсь, в то же время самый соблазнительный и дерзко-откровенный человек в мире. Вы мне сказали: «Не требуйте от меня ничего, кроме веселости, хорошего характера и скромности. А что до сердца, то я не имею его и не требую этого».
И вы свято выполнили свою программу, дорогой учитель. Невозможно быть умней, занимательней и очаровательней вас в tete-a-tete, как бы долго оно ни продолжалось. Я не могу упрекнуть вас ни в чем. Наконец, имею полное основание верить в вашу скромность и не могу считать вас причиной подозрений насчет нашей связи.
Как видите, дорогой Анатоль, при таком настроении ума последнее свидание, которое я требую, совсем не страшно.
Еще раз вам говорю: вам пишет не безутешная или ревнивая любовница. От этих жалких существ вы были бы вправе убежать на край света. Нет, вам пишет друг, хороший, веселый товарищ по удовольствиям, желающий переговорить с вами о предмете, важность которого вы понимаете, после чего оба друга, пожав руки, пожелают взаимно успеха в любви и наслаждениях.
Ваша, несмотря ни на что, Д.».
«Письмо уже было запечатано, но я вскрыла его… Не верь, нет, нет, не верь ни одному слову из этих отвратительных мыслей. Они не больше как игра ума, навеянного тобой, и я от них отказываюсь. В особенности не верь в равнодушие и притворную насмешливость. Я лгала, да, лгала из гордости. Я страдала и скрывала это. Ах, Анатоль! Клянусь тебе, при каждом насмешливом слове сердце у меня обливалось кровью. Мой Анатоль, я люблю тебя, понимаешь ли ты? Люблю тебя, обожаю всеми силами моей души, пылко, горячо. Да, слышишь ли: моей души! Я никогда не дала тебе заметить искренней, глубокой любви, потому что от твоих насмешек над чувством слова замирали у меня на губах. Но, говорю тебе, я безумно тебя люблю. Кроме тебя мне никого и ничего не надо. Если я не увижу тебя сегодня вечером и ты уедешь завтра, — я поеду за тобой. Ты меня знаешь и поверишь этому. Жду тебя.
Всей душой и на всю жизнь твоя Диана».
XXXIX
Клеманс к Анатолю.
«Еще одна хорошая новость, мой Анатоль; еще одно утешение в вашем отсутствии, которое сверх ожидания я переношу мужественно, потому что воспоминание о вас неразлучно со мной, и мне кажется, что духовно мы и не расставались. Если бы я не боялась дать вам повод упрекать меня в слабости, то прибавила бы, что и хорошая новость доставила мне минуту сильнейшей тревоги, так как я узнала, что вы подвергались опасности. Но, слава Богу, она миновала, и не к чему вспоминать прошедшие страхи.
Право, мой Анатоль, наша любовь приносит нам счастье. Мне было отрадно узнать, что друзья, которых: мы лишили нашего доверия, ни в чем не провинились перед нами. А какое облегчение — покаяться в предубеждении, которое отдаляло нас от них! Неприятного недоразумения как ни бывало, и радость от дружеского согласия чувствуется вдвое сильнее.
Чтобы рассказать вам хорошую новость, мне придется вернуться к прошлой неделе, печальной неделе вашего отъезда.
Вы, конечно, помните, мой друг, что неделю тому назад просили отправиться меня в вашу квартиру на бульваре Bonne Nouvelle. Вы говорили, что уже больше не живете в отеле де Морсен и бываете там только днем, а ночуете в нанятой квартире. Вам хотелось, чтобы я увидела то место, где, по вашим словам, вы так долго прошили наедине со своей любовью. Мне понятен такой каприз сердца, мой Анатоль. И я бы также очень желала показать вам места, где жила со своей милой, нежной матерью. Знакомство с местами, где жило любимое существо, посвящает нас в его прошлое; мы хотим также овладеть и им, словно нам недостаточно настоящего и будущего.
И в тот вечер я отправилась с вами на вашу квартиру, как пошла бы за вами всюду. Разве я не свободна? Разве я не принадлежу вам? Разве я не ваша жена, — да, ваша жена перед Богом и перед моей матерью? Ведь она, умирая, сказала вам: «Поклянитесь мне, что женитесь на Клеманс, и я умру спокойно, не тревожась за ее судьбу». Ах! Вы вполне правы, мой друг: наш брак, наш истинный и священный союз заключен в ту торжественную минуту, когда мама уже холодеющей рукой соединила наши руки и сказала угасающим голосом: «Благословляю вас, дети мои».
Да, да, вы правы, мой Анатоль: с этой минуты я принадлежу вам. И что значит людской обряд для союза, заключенного в такую торжественную минуту? Не больше, как неизбежная формальность в глазах света, которая, по мнению этого же света, должна быть отложена до окончания моего видимого траура, так как в душе я никогда не перестану носить траур по обожаемой матери. Я уже много раз говорила вам, что в моей печали нет ничего острого. С той минуты, как я закрыла глаза моей дорогой мамы, уже любившей вас как сына, видали ли вы, чтобы я предавалась отчаянию, которое убивало бы человека, если бы долго длилось? Думать о маме, горевать о ней составляет теперь такое же необходимое условие моего существования, как дыхание, как любовь к вам, мой Анатоль. Но я все делаю отступления и никак не доберусь до новости, о которой я хочу рассказать вам. Вы, конечно, извините за это.
Наше последнее свидание в вашей квартире было прервано каким-то докучливым господином, которого вы были обязаны принять. Но я не права, браня его, потому что, оставшись одна в гостиной, где все напоминало вас, я так ушла в мысли о вас, что удивилась, когда вы вернулись, прося извинения за долгое отсутствие.
Кажется, я говорила вам, что в этот вечер ко мне заходил доктор Бонакэ и очень жалел, что не застал меня; он оставил записку, где умолял принять его на другой день рано утром. Мы так были предубеждены против доктора, что я не ответила ему на письмо. И потом, вы помните, мой друг, что этот и следующий день я не расставалась с вами? Увы! Словно мы предчувствовали близкую разлуку. Действительно, вы сообщили мне, что вам надо уезжать в ту же ночь, потому что ваш всесильный покровитель, князь де Морсен, доставил вам место первого секретаря посольства.