дела. Понимаете ли вы теперь?
— Допустив, что это не сказка, выдуманная для того, чтобы объяснить ваше ухаживанье за графиней, я все-таки нахожу, что нет ничего бессмысленнее, как так очевидно компрометировать графиню, ввиду скорого приезда барона Гердера в Баден. Подумайте, может ли быть что безрассуднее, как возбуждать ревность и гнев людей, когда надо воспользоваться всем, чтобы узнать от них какой-нибудь важный секрет? Потому что, если вы только говорите правду, именно такую роль и должна сыграть для вас графиня Мимеска относительно барона Гердера.
— Совершенно верно, моя милая. Только у всякого барона своя фантазия. Графиня знает своего Гердера, как свои пять пальцев, и отсюда выходит вот что. Когда я узнал о связи графини с Гердером, то стал искать знакомства с ней, предвидя, какое значение она может иметь для моих планов; в то же время я просил вас принять графиню как можно любезнее.
— Я имела наивность сделать это.
— В данном случае ваша наивность оказалась верхом хитрости. Судите сами: две недели тому назад в вашей гостиной я старался вызвать графиню Мимеска на известные откровенности о бароне Гердере. И вот что она мне ответила: «Милый граф, вам хочется узнать от меня что-нибудь об интересующем вас дипломатическом деле. Если смогу, то дам вам необходимые сведения. Но услуга за услугу: ухаживайте за мной и компрометируйте меня как можно больше до приезда барона Гердера».
— И вы считаете меня настолько глупой, думая, что я поверю подобной басне? — воскликнула г-жа Дюкормье.
— Я считаю вас, моя дорогая, женщиной очень тонкого ума, и чтобы доказать вам это, расскажу дальше. Графиня, несмотря на ветреный вид и легкомысленное поведение, очень умна, проницательна и с большим здравым смыслом. Я передам вам ее рассуждение, и вы признаете его справедливым и даже глубоким; только, вы уж извините, мне придется повторять вещи, очень стеснительные для моей скромности.
— Посмотрим, — сказала г-жа Дюкормье, невольно поддаваясь искреннему тону Анатоля, — послушаем глубокое рассуждение г-жи Мимеска.
— Вот что сказала мне эта маленькая, странная женщина: «Барон Гердер любит меня страстно, и его страсть усиливается с каждым днем. И знаете ли почему, любезный граф? Потому что я всегда находила средства заставить его думать, что приношу самые лестные для его тщеславия жертвы. Барон — один из тех пресыщенных людей, которые любят женщину только в соответствии с впечатлением, какое она производит на других. Их самолюбие тем больше возбуждается и торжествует, чем больше за их любовницей ухаживают, восхищаются ею, ищут и желают ее другие опасные, то есть красивые соперники, которые, понятно, должны быть отвергнуты и принесены в жертву. И теперь, чтобы принести этому милому барону жертву, ввиду скорого приезда, я никого здесь не нахожу любезнее и лучше поставленного, чем вы. Поэтому, милый граф, компрометируйте меня, бешено ухаживайте за мной. Гердеру сообщат об этом (у него повсюду друзья). Он поспешит приехать, увидит, что я вас оставляю для него, и его страсть дойдет до безумия, потому что, говоря между нами, никогда еще в своей жизни он не пользовался подобным успехом; такие «жертвы», как вы, дорогой граф, редки. Моя власть над бароном удвоится, и тогда мне будет легко узнать от него нужный вам секрет; он и раньше добровольно поверял мне самые важные политические дела. Ну, что же, любезный граф, согласны вы на такую сделку?»
— Я согласился, — продолжал Дюкормье, улыбаясь. — Г-жа Мимеска, к тому же, по-своему очень честна; я тщательно проверил ее воспоминания о многих разговорах с бароном, и у меня имеется уже несколько драгоценных данных. И теперь, если графиня сдержит слово, в чем я не сомнева-юсь, и ловко узнает от барона нужный мне секрет, то я сейчас же сообщу его принцу. Подумайте, дорогая, на что нам тогда рассчитывать от него, помня его слова: «Надо надеяться, граф, что мы снова увидимся когда-нибудь в Б.» Ну-с, милая Жозефа, ошибся ли я, говоря, что графиня, быть может, сделает вас женой посла? Надо ли упоминать о всесильном влиянии моего высокого покровителя, князя де Морсена? Надеюсь, он также поможет в этом деле. Поддержка князя ни разу мне не изменяла; и вы часто говорите, что у меня, вероятно, есть талисман, с помощью которого я могу всего добиться от князя. Еще одно слово, — прибавил Дюкормье, видя, что мало-помалу убеждает жену, — откровенно говоря, неужели вы думаете, если бы я хотел иметь графиню Мимеска любовницей, то был бы так легкомыслен, что стал бы открыто ухаживать за нею? И она, такая тонкая бестия, неужели, вы думаете, не сговорилась бы со мной, чтобы обставить нашу связь тайной? Это легкая вещь для таких опытных людей, как мы с графиней, тем более что у нее тысяча причин очень дорожить бароном Гердером.
Только что г-жа Дюкормье протянула руку мужу в знак доверия и прощения и хотела ответить ему, как лакей открыл настежь двери гостиной и доложил:
— Герцог и графиня де Спинола.
По взгляду и полуулыбке; с какими г-жа Дюкормье глядела на мужа, когда он шел навстречу гостям, легко было видеть, что Анатоль совершенно разуверил и убедил свою жену. Действительно, он говорил правду, по крайней мере, относительно политического соглашения с красивой графиней. Что же касается любовного вопроса, то графиня Мимеска была так опытна, как говорил Дюкормье, и сам он был образцом такой хитрости, лживости и развращенности, что и несравненно более доверчивые люди, чем г-жа Дюкормье, усомнились бы в чистоте отношений подобной парочки.
Лакей последовательно доложил:
— Его светлость маркиз Паллавичини.
— Князь и княгиня Ловештейн.
— Его превосходительство адмирал сэр Чарльз Гумпрэй.
— Маркиз и маркиза де Монлавилль.
— Его светлость герцог Вилла-Родриго.
— Барон и баронесса Люснэй.
— Его светлость фельдмаршал князь Ротенберг.
— Лорд и леди Бумберг.
И наконец:
— Его королевское высочество принц.
XLII
Под утонченной вежливостью, с какой Анатоль Дюкормье встречал своих высоких гостей, внимательный наблюдатель угадал бы упоение гордости. Несмотря на свою смелость и пренебрежение к понятиям о том, что дурно и что хорошо; несмотря на слепую веру в непреложность аксиомы, заимствованной Дюкормье у своих первых наставников в политике и гласившей, что успех оправдывает все и что честен тот, кто ловок, и наоборот; наконец, несмотря на энергичный, закаленный характер, этот человек иногда сам поражался, до чего невероятно ему везет. В такие минуты ему хотелось, так сказать, протереть себе глаза, хотелось убедиться, что он игрушка сновидения.
И в этот вечер ему приходило в голову:
«Неужели это я, я — Дюкормье, сын мелкого буржуа, когда-то бывший в положении почти лакея, когда-то презираемый, снедаемый желчью и завистью, нынче принимаю у себя на обед цвет европейской аристократии и принца королевской крови? Все мне улыбаются, все мне служит, все меня возвышает. Я пользуюсь всеми земными благами: богатством, почестями, здоровьем, молодостью, и это в начале карьеры! А где бы и чем бы я был теперь, что я делал бы теперь, если бы поддался на удочку добродетельных россказней этого Бонакэ, вместо того чтобы изведать бесстрашный полет в ослепительные края, где я парю теперь и надеюсь подняться еще выше!»
Дюкормье был из тех податливых, тонких и тактичных людей, которые с удивительной легкостью перенимают привычки, манеры и язык того общества, среди которого они находятся. Побывав в превосходной светской школе обходительности у французского посла в Лондоне и в Париже у князя де Морсена, Дюкормье не только приобрел и усовершенствовал прекрасные манеры, делавшие из него человека лучшего общества, но, как глубокий наблюдатель, он заметил и изучил в знатных домах тысячи тонких оттенков, из которых слагается трудное искусство принимать гостей: искусство быть всем приятным, соразмеряя, однако, учтивость, услужливость или уважение с достоинством и общественным положением каждого из гостей.
Для Дюкормье наблюдать — значит усваивать, по мере надобности, плоды своих наблюдений. Так и в этот вечер он с самой утонченной любезностью угощал своих гостей. Его жена помогала ему как нельзя лучше. Ей хотелось разыгрывать из себя знатную даму; она обладала почти таким же тактом, как ее муж, и превосходно исполняла взятую роль.
Чтобы очаровать принца, Анатоль блистал остроумием, искусно льстил, но делал это без малейшего ущерба для менее знатных гостей. Поэтому в конце обеда принц, сидевший по правую руку г-жи Дюкормье, сказал ей вполголоса, улыбаясь:
— Знаете ли, графиня, г-н посланник не только представляет собой Францию, он делает больше: он заставляет любить ее.
— Легко заставить любить себя, если обращаешься к таким милостивым, великодушным сердцам, как ваше высочество.
— Великодушным? Нет, графиня, в настоящую минуту меня, напротив, обуревает очень дурное чувство.
— Какое же, принц?
— Увы, сударыня, я завидую.
— Вы, ваше высочество, завидуете? Осмелюсь сказать, что его королевскому высочеству не позволяется завидовать.
— А между тем это правда, сударыня. К счастью, я не так уж виноват, потому что я завидую не вполне для себя, но для моего правительства.
— Но кому же вы, принц, завидуете?
— Моему кузену, герцогу Баденскому, при дворе которого аккредитован ваш муж. Граф, — обратился принц к Дюкормье, — я сейчас имел честь сказать графине, в каком я затруднении. Я кое в чем завидую герцогу Баденскому; но он — мой друг, и мне было бы тяжело, если бы он потерял то, в чем я ему завидую.
— Ваше высочество, — отвечал Дюкормье, — кто сильно завидует, тот близок к обладанию предметом зависти. Для искренно увлекающихся людей хотеть — значит мочь.
— Я уверена, — заметила сидевшая по левую руку Анатоля молодая и красивая герцогиня Спинола, — я уверена, что его высочество протестует против такой ужасной теории. Если бы она была верна, то что стало бы с добродетелью?
— Но добродетель, герцогиня, — отвечал Дюкормье, — осталась бы тем, что она есть, — прекрасной и внушающей почтение. Его высочество простит мне, что я не дождался его ответа, и позволит мне дополнить мою мысль: я думаю, если в любви часто терпят неудачу, то это потому, что недостаточно искренне любят, герцогиня.