(В публике сильнейшее волнение. Обвиняемая вскакивает с места, делает отрицающий жест и хочет что-то сказать, но председатель строго останавливает ее словами: «Подсудимая, сядьте; вы должны молча выслушать обвинительный акт». Мария Фово разражается сардоническим хохотом, садится на место и что-то тихо говорит своей соучастнице, которой делается дурно. Смех Марии Фово вызывает новый взрыв негодования среди публики, и заседание приостанавливается на несколько минут.)
XLV
«Когда публика успокоилась, секретарь продолжил чтение обвинительного акта:
«При этом открытии на герцога нападает такой ужас, что сперва он не знает, на что решиться, но скоро он овладевает собой, кладет флакон на то же место, где нашел его, поспешно бежит к своему лакею и велит привести ему как можно скорей полицейского комиссара. Затем герцог возвращается к жене; она по-прежнему погружена в дремоту, Мария же Фово спит крепким сном. Тут герцогу прежде всего бросается в глаза стоящий на маленьком столике возле Марии Фово фарфоровый чайник с питьем, быть может, отравленным, так как она одна приготовляла его. Герцог колеблется: уличить ее сейчас же в гнусном преступлении или подождать прибытия полиции? Он решается подождать. Вскоре Мария Фово просыпается, просит извинения у герцога, что заспалась и пропустила время дать герцогине питье; она хочет поднести его своей барыне, но герцог со скрытым ужасом останавливает ее и говорит: «Подождите еще немного». Почти в то же время возвращается посланный за полицией лакей, стучит в дверь, открывает ее и говорит, что то лицо, за которым посылал герцог, явилось. Герцогиня продолжает дремать. Герцог велит ввести полицейского комиссара и, когда тот входит, говорит ему, чтобы не возбудить подозрений Марии Фово:
— Доктор, моя жена спит, но мне надо посоветоваться с вами кое о чем.
Потом, обращаясь к Марии Фово, герцог спрашивает:
— Это вы приготовляли питье в чайнике?
— Да, сударь.
— Сколько раз за нынешнюю ночь вы давали его герцогине?
— Три раза, сударь.
— Вы сами давали, одна давали его?
— Да, сударь, потому что герцогиня желает, чтобы я одна подавала ей все.
— Доктор, — говорит герцог, — потрудитесь взять чайник и пожалуйте за мной; г-жа Фово, вы также идите за нами.
Когда все трое вошли в комнату Марии Фово, герцог де Бопертюи не мог больше сдержать свой ужас и…»
(Слышны приглушенные рыдания герцога, что производит тяжелое впечатление на присутствующих. Секретарь должен остановиться. Герцог закрывает мокрое от слез лицо платком. Княгиня де Морсен и другие члены семьи стараются его успокоить, но он так взволнован, что принужден немедленно удалиться из зала суда; его уводят под руки.)
«Герцог де Бопертюи не мог больше сдерживать ужаса и потихоньку сообщил о своих подозрениях комиссару, прося его сохранить, как улику, чайник с питьем и немедля приступить к обыску в комнате Марии Фово.
Сейчас же два агента сыскной полиции, которых взял с собой комиссар, были введены по черной лестнице в комнату Марии Фово, чтобы в случае надобности задержать ее, и в ее присутствии начался обыск. Пузырек с ядом был найден на месте, указанном герцогом. Когда у Марии Фово спросили, каким образом он оказался в ее вещах, то она притворилась очень удивленной и заявила, что ничего не знает об этом. На вопрос, кто же кроме нее мог положить пузырек в ее комод, опа сперва утверждала, что не клала его. Комиссар в ту же минуту наложил на него, а также и на чайник с питьем печати. При дальнейшем обыске были найдены:
1) Портрет ребенка, — по словам Марии Фово, портрет ее дочери.
2) Медальон с черными и белокурыми волосами, — по словам Марии Фово, принадлежащими ее дочери и мужу.
3) Несколько писем, не имеющих отношения к обвинению.
4) Записка огромной важности, так как она устанавливает деятельное соучастие в преступлении, в котором обвиняется Мария Фово. Эта записка была отправлена по почте, о чем свидетельствует марка. Содержание ее следующее:
«Какая странная и печальная случайность привела вас в дом к тем людям, которые причинили вам все несчастья! У меня не такая сильная душа, как у вас, и ваши проекты меня пугают за вас, но всегда рассчитывайте на мою скромность, потому что подобную месть я понимаю. К. Д. Если есть, что написать мне, то вот мой адрес: улица Bienfaisance, № 3».
В продолжение всего обыска Мария Фово находилась в каком-то оцепенении, и когда ее попросили объяснить значение записки, которая должна была служить подавляющей уликой для обвинения, то она отвечала, что не может этого сделать и не понимает, зачем ей предлагают подобные вопросы, и просила отпустить ее к герцогине.
Такое странное притворство вывело герцога из терпения; он не мог удержаться от гнева и слез и вскричал:
— Негодная! Ты хочешь вернуться к моей жене, чтобы окончательно отравить ее, не так ли?
Затем он вышел из комнаты, приглашая комиссара исполнить свою обязанность.
По окончании обыска комиссар объявил Марии Фово, что арестует ее именем закона, и велел ей идти за ним. Она же, несмотря на то, что слышала, в чем ее обвинял герцог, казалось, не понимала своего положения и дерзко спросила, какое имеют право арестовывать ее и куда ее ведут?
Комиссара возмутила такая наглость, и он отвечал:
— Туда, куда отводят отравительниц.
При этих словах Мария Фово остолбенела, потом представилась безумной (позднее она несколько раз прибегала к этому) и закричала:
— Отравительниц? Их отводят на эшафот, не правда ли?
— Да, если преступление доказано, — отвечал комиссар.
— Вот оно что… эшафот… такова моя судьба».
(В зале сильное волнение.)
«И тут с обвиняемой сделался сильнейший нервический припадок, так что агенты должны были на руках отнести ее на извозчика, чтобы ехать в полицейскую префектуру, где ее заключили в тюрьму. Комиссар запечатал обе двери ее комнаты, взял других агентов сыскной полиции и тотчас же отправился на улицу Bienfaisance, № 3, чтобы найти там автора упомянутой записки, подписанной только буквами К. Д.
Было около четырех часов утра, когда комиссар прибыл в этот дом. Оказалось, что там содержатся подозрительного, жалкого вида меблированные комнаты. Комиссар потребовал от содержательницы комнат список жильцов.
Фамилии только двух жильцов начинались с буквы Д: некоего Дермонэ, назвавшегося чиновником без места, и женщины Дюваль с грудным ребенком. По словам хозяйки, г-жа Дюваль дошла до такой нужды, что от голода у нее пропало молоко, и так как она не платила за комнату уже два месяца, то на следующий день хозяйка хотела выдворить ее из квартиры».
(Публика взволнована. Все взгляды обращаются на подсудимую Дюваль. Она старается закрыть лицо платком.)
«Агенты заняли все выходы дома, и на вопрос комиссара, у себя ли в настоящую минуту вышеупомянутые жильцы, хозяйка отвечала, что Дермон не ночевал, а Дюваль накануне ходила только на минуту к жившей в том же доме овощной торговке, чтобы попросить немного молока и топлива, чтобы покормить и согреть ребенка, умиравшего от голода и холода. Торговка сжалилась и дала просимое; г-жа Дюваль вернулась к себе и больше не выходила из дома.
Спрошенная о привычках этих жильцов, хозяйка показала, что Дермон возвращался домой в неопределенные часы и часто в нетрезвом виде, но платил аккуратно каждые две недели. Дюваль же первое время ежедневно ходила гулять с ребенком, но вот уже несколько недель, как не выходит, потому что ребенок болен и вся ее одежда в лохмотьях. У нее никто не бывает; характера она кроткого и спокойного. Хозяйка прибавила, что жиличка просила ее достать ей швейную работу, но, несмотря на все желание, она ничего не нашла для нее. Заметив два дня тому назад, что жиличка почти падает от изнеможения, она отнесла ей чашку супа.
На вопрос, имела ли г-жа Дюваль какие-нибудь отношения с особой, живущей на улице Варенн, в отеле де Морсен, хозяйка отвечала, что ничего не знает об этом.
Затем комиссар спросил, на каком этаже комната г-жи Дюваль. Хозяйка отвечала, что на пятом, вторая дверь налево; что комната ее — собственно чулан на чердаке. Комиссар в сопровождении агентов отправился в комнату г-жи Дюваль».
(В эту минуту чтение обвинительного акта прерывается новым инцидентом. Обвиняемая Клеманс Дюваль бледнеет и, совершенно растерявшись, бросается на колени, рыдает и об-ращается к судьям со словами: «Пощадите! Пощадите! Ради имени моего отца, не читайте дальше!» Невозможно передать впечатления, какое производит раздирающая мольба второй подсудимой, ее взволнованное стыдом и отчаянием лицо. Защитнику с трудом удается убедить ее, что обвинительный акт должен быть выслушан до конца. Мария Фово также старается ее успокоить; девица Дюваль прячет у нее на груди свое лицо и шепчет: «Спрячьте меня, спрячьте, чтобы меня не видели!» Волнение публики достигает высшей степени; многие дамы утирают слезы. Один из конвойных стражей хочет разъединить подсудимых, но председатель с сострада-нием, которое находит отклик среди публики, говорит ему: «Оставьте их, оставьте!» и обращаясь к публике: «Как ни взволнованны присутствующие, но я предлагаю им воздерживаться от выражения своих чувств и соблюдать тишину». Затем он делает знак секретарю продолжать.) Тот читает:
«Придя к комнате г-жи Дюваль, комиссар постучал несколько раз в дверь, но ответа не было; тогда он велел позвать слесаря, и слесарь сломал замок. Из комнаты понесся сильный угар, и глазам комиссара представилось страшное зрелище — новое преступление: г-жа Дюваль, едва прикрытая какими-то лохмотьями, лежала на грязной постели, крепко прижав к груди труп 8—9-месячного ребенка. Сама она была в таком глубоком обмороке, что вначале ее сочли умершей. Жаровня с неперегоревшими угольями, плотно закупоренные бумагой щели в крошечном, едва пропускавшем свет окне не оставляли никакого сомнения в двойном злодеянии: бесчеловечная, бессердечная мать не удовольствовалась нарушением божественного закона, посягнув на собственную жизнь, но с холодным варварством задушила угаром своего ребенка».