— Я ни в чем не признаюсь; я говорю только, что мне суждено умереть на эшафоте.
Но на одном из следующих допросов, который продолжался не менее пяти часов, она вскричала:
— А если я вам скажу, что отравила герцогиню, оставите вы меня в покое? Ну, хорошо! Да, я отравила ее!
— Таким образом, вы признаетесь в преступлении?
— Да.
— Вы спрятали пузырек с ядом к себе в комод?
— Да.
— И вы подмешивали яд в питье герцогини?
— Да! Да! Ну, довольны вы теперь? Оставьте меня в покое и велите как можно скорей отрубить мне голову.
(В публике движение ужаса.)
Для обвинительной власти очевидно, что несмотря па притворное безумие, подсудимую мучила совесть, и у нее вырвалось невольное признание, доказывающее ее виновность. На следующий день после этого допроса Мария Фово заболела нервной горячкой и пролежала целый месяц в постели. По выздоровлении она изменила систему: стала отрицать свое признание на первых допросах, говоря, что тогда она не владела рассудком и возвела на себя вину для того только, чтобы ее оставили в покое. Теперь она уже отрицала, что давала яд своей госпоже. Ей показали материальную улику ее преступления — пузырек с уксуснокислым морфием, найденный в ее комоде; ей прочитали протокол химического исследования питья, которое, по признанию обвиняемой, она одна приготовляла для своей госпожи и одна его подавала ей (в чайнике также было найдено довольно значительное количество яда); наконец, ей прочитали показания врачей герцогини де Бопертюи, гласившие, что, несмотря на очень опасное положение ее здоровья, развитие болезни остановилось со времени ареста обвиняемой. Все было напрасно. Мария Фово то продолжала настаивать, что она совершенно не причастна к отравлению, то опять представлялась безумной, говоря, что она должна быть гильотинирована и ничто не может ее спасти, что она желает только умереть поскорей.
Когда ее снова попросили объяснить смысл записки Клемане Дюваль, то она сперва упорно молчала, а потом сказала, что не желает объяснять.
На вопрос же, не может ли она представить со своей стороны свидетелей, которые бы показали в ее пользу, Мария Фово отвечала, что только один человек мог бы ее спасти, но что его нет в Париже, — и она назвала доктора Бонакэ, знаменитость нашего медицинского мира.
Действительно, доктор Бонакэ незадолго до следствия уехал с женой в Пиренеи и не мог дать нужных показаний.
Девица Клеманс Дюваль также отказалась объяснить смысл своей записки к Марии Фово, говоря:
— Это не мой секрет. Если Мария Фово скажет, в чем дело, то и я скажу, а если нет, то я должна молчать.
И ничто не могло заставить Клеманс Дюваль изменить ее решение. Тогда судебный следователь нашел нужным объявить ей, что Мария Фово обвиняется в покушении на отрав-ление; что это преступление может быть объяснено только ее ужасным желанием отомстить за свои несчастья людям, к которым она поступила в услужение, о чем намекается в записке; что, по всей видимости, Клеманс Дюваль причастна к преступлению, и лучше ей все открыть правосудию. Иначе, если ее соучастие будет доказано, то к ним обеим может быть применена смертная казнь.
Клеманс Дюваль отвечала, что не считает Марию Фово способной на подобное преступление. На вопрос же, за какие несчастья Мария Фово могла упрекать знатное семейство, жившее в отеле де Морсен, девица Дюваль, как и раньше, отказалась отвечать и с горечью прибавила, что опа ус-тала жить и хочет поскорей соединиться со своей дочерью; поэтому с ней могут делать все, что угодно.
Предшествующие обстоятельства жизни девицы Дюваль не говорят в ее пользу.
Через год после смерти ее матери она произвела на свет ребенка, плод порочной связи, которого потом убила. Незадолго до рождения ребенка Клеманс Дюваль потеряла состояние, заключавшееся в закладной, на проценты с которой она жила.
Оказалось, что нотариус Босежур (уже осужденный за подлог и расхищение) обманул доверие матери Клеманс Дюваль, которая была неопытна в делах. Он не поместил денег под залог, а, совершив фальшивую закладную, выплачивал некоторое время предполагавшиеся проценты, пока не растратил вверенной ему суммы.
Клеманс Дюваль распродала тогда доставшуюся ей после матери движимость, оставила квартиру в Сен-Луи-о-Маре, где жила до этих пор, и переселилась в меблированные комнаты в квартале Ботанического сада. Беременность и потом заботы о ребенке препятствовали ей искать уроки музыки или рисования, которые Клеманс Дюваль могла бы давать, так как получила блестящее образование.
Кроме того, постыдное положение девицы с ребенком помешало ей быть допущенною в почтенные семейства, которые не пригласили бы ее к себе, не собрав предварительно о пей справок.
Таким образом, обвиняемая была поставлена в необходимость заняться швейной работой и вышиванием, и некоторое время поддерживала свое существование. Но вскоре работа стала уменьшаться, и Клеманс Дюваль постепенно впала в нищету. Из экономии она переселилась из квартала Ботанического сада в предместье Сент-Оноре и наняла комнату в меблированном доме самого низшего разряда, где и была арестована во время покушения на самоубийство, которое повлекло за собой детоубийство.
Таковы факты, добытые следствием. В силу чего обвиняются:
1) Жозефина-Мария Клермон, по мужу Фово, в покушении отравить, с заранее обдуманным намерением, Диану-Клотильду де Морсен, герцогиню де Бопертюи, — в покушении, начатом уже приводиться в исполнение и неудавшемся вполне по обстоятельствам, не зависевшим от воли обвиняемой, но тем не менее причинившем герцогине де Бопертюи болезнь, продолжавшуюся три недели.
2) Девица Клеманс Дюваль в том, что принимала участие в вышеозначенном преступлении и вдобавок предумышленно причинила смерть своему собственному ребенку».
XLVII
Кроме обвинительного акта, в этом номере «Судебного обозрения» излагался допрос обвиняемых, их очная ставка с гражданской стороной и прочие факты, и которым мы сейчас перейдем. Но наследный принц и другие присутствующие, несмотря на живейший интерес, с каким слушали чтение, нетерпеливо ожидали конца обвинительного акта, чтобы поделиться впечатлениями.
К счастью для Дюкормье, отношения с отцом герцогини де Бопертюи (его почтенным покровителем, как он выражался) вполне объясняли его волнение. Он каждую минуту дрожал, что какая-нибудь из трех погубленных им женщин произнесла уже его имя. Но, успокоенный в своих страшных опасениях, он все-таки чувствовал суеверный ужас при мысли о непонятной фатальности, с какой осуществились зловещие предсказания, сделанные этим несчастным женщинам. И, наконец, несмотря на черствую душу, он с болезненным, хотя и скрытым трепетом слушал повествование об опасных бедствиях, единственной причиной которых был он. Его душа, когда-то благородная и теперь уже давно развращенная дурными страстями, испытывала жгучее раскаяние. Одну минуту он чувствовал, что больше не выдержит, и собрал все силы, чтобы скрыть свое волнение и как можно естественней разыграть подобавшую ему в таких обстоятельствах роль, в особенности перед наследным принцем: от расположения принца зависело осуществление его честолюбивых надежд в дальнейшем будущем.
Едва полковник Бутлер прочел последние слова обвинительного акта, как между присутствующими завязался следующий разговор.
Принц:
— Полковник, в этом номере не один только обвинительный акт?
Полковник:
— Нет, ваше высочество. Я прочитал только половину отчета.
Принц:
— Если дамы позволят, то мы остановимся на минуту. Право, чувствуешь потребность вздохнуть после стольких волнений. Словно мы присутствовали на заседании суда!
Княгиня Ловештейн:
— Мы вполне с вами согласны, ваше высочество, и просим на минуту прервать чтение.
Герцогиня де Спинола:
— Я еще вся дрожу. Сколько ужасов! Просто невероятно!..
Маркиза де Монлавилль:
— Бедная герцогиня де Бопертюи! Когда полгода тому назад я уезжала из Парижа, она была в расцвете молодости и красоты. Ваше королевское высочество не может себе представить, до чего герцогиня была очаровательна. Увы! Теперь уж надо говорить: «Была».
Принц (обращаясь участливо к Дюкормье):
— Вы показали много мужества, любезный граф. Но в ужасном ударе, поразившем дочь вашего покровителя, вас должна утешать мысль, что бесчеловечная преступница в руках правосудия.
Дюкормье:
— Печальное утешение, ваше высочество!
Графиня Дюкормье:
— Эта Фово — какое-то чудовище!
Принц:
— Да, отравительница! Иначе говоря, самое гнусное, самое жестокое, что только есть на свете.
Маркиза де Монлавилль:
— Какое отвратительное лицемерие! Окружить госпожу заботами, чтобы отклонить подозрения! Заставить ее медленно умирать и холодно присутствовать при ежедневной агонии!
Принц:
— Да, за подобную жестокость мало самой ужасной пытки.
Герцогиня де Спинола:
— Но что эту страшную женщину могло побудить на месть? Вам понятно что-нибудь здесь, ваше высочество?
Принц:
— Действительно, герцогиня, тут какая-то тайна; преступление очевидно, но его причина непонятна. (Обращаясь к Дюкормье.) Если бы я не боялся тревожить вас, любезный граф, то спросил бы, не можете ли вы объяснить побудительную причину этого преступления? Ведь вы стояли близко к семье де Бопертюи.
Дюкормье с усилием:
— Ваше высочество, когда полтора года тому назад я оставил отель де Морсен, то ничто не давало повода предчувствовать подобное несчастье. Все, кто только имели честь приближаться к герцогине, любили ее и уважали.
Княгиня фон Ловештейн:
— Следовательно, граф, в то время эта отвратительная женщина еще не появлялась в отеле де Морсен?
Дюкормье:
— Насколько знаю, княгиня, ее там не было. Я нынче в первый раз слышу ее имя.
Адмирал сэр Чарльз Гумпрэй:
— Находит ли ваше королевское высочество, что виновность обвиняемой вполне доказана?
Принц:
— Как, адмирал? Неужели вы сомневаетесь в этом?