Женщины открыли заветный мех с вином. Тёмный Хум глухо бурлил и постукивал в стенки. Он требовал выпустить его наружу для участия в празднике.
Мужчины и женщины запели песню Хума:
Мы пили Хум, Хум,
Живое питьё,
Дай нам любовь!
Чашей была большая, блестящая, пёстрая раковина. В земле Анаков не было цветных раковин. Они приходили из дальних стран, и Анаки выменивали их у племени Селонов на красильную землю и шкурки оленьих телят, ещё не рождённых, выпоротых у матки из брюха. Эта чаша, впрочем, не была куплена на памяти людей. Она переходила по наследству от поколения к поколению. Она звалась «чаша любви» так же, как синие чаши поздних осенних цветов.
Из своих рук женщины поили Анаков, потом выпили сами. Густое медвяное питьё проникло в пустые желудки и ударило в голову. Жадными глазами мужчины и женщины смотрели друг на друга. Крепкий Хум проснулся в их глазах и засверкал буйным и ярым весельем.
Мужчины и женщины кончали своё пирование быстро и беспорядочно, с одного взгляда, без слов, соединяя свои руки в знак согласия. Зрелые мужчины сходились с юными девушками и юноши со старухами. Хум всех равнял и всех красил.
Новые ссоры завязывались и тотчас же гасли. Вечер был близко. Волны Хума и волны любви мчали их неудержимо вперёд, к брачному таинству.
Красный Илл стоял неподвижно на месте, как столб. Сила Хума была не властна над его головой, крепкой, как дубовая чаша. Только глаза его вспыхнули рыжим огнём. И руки сжались и сами простёрлись вперёд. Элла игриво обежала кругом него, как будто опять повторяя брачные круги. Так лисица делает петли по снегу, подбираясь к куропатке. Илл посмотрел на Эллу, потом отвернулся. Литта стояла перед ним, тоже высокая, стройная, неподвижная, как он сам.
Ярый Хум зажёг красный румянец на её щеках. Или, быть может, это было заходящее солнце? Она была теперь, как белая сопка, покрытая зимним снегом и обожжённая зарёю.
Он стал подходить медленно, шаг за шагом. Литта смотрела ему в глаза, потом зажмурилась, как будто от блеска.
– Солнце, Красный Бык, – сказала она.
Элла сделала ещё один круг и, как ни в чём не бывало, подбежала к Альфу, своему первому избраннику.
– Крыса, прочь! – крикнул Альф бешено.
Но Элла схватила его руками за шею.
– Я кошка, не крыса, – шептала она. – Я задушу тебя.
Они стали бороться грудь в грудь, и крошечная Элла оказалась равной силы с высоким и стройным Альфом, ибо любовь в эти дни всех равняла и всех соединяла. Они упали на землю, но продолжали бороться и на земле, перекатываясь друг через друга и извиваясь, как змеи. Элла укусила Альфа в грудь и запустила свои острые когти в его крепкую, загорелую шею. Он схватил её за волосы и пригнул её голову к земле. Наконец они поднялись, успокоенные, и взялись за руки. Они были теперь четою, готовою к браку.
Мар и Несс подскочили к Охотнице Дине слева и справа и схватили её за руки. Они потянули её в разные стороны, как будто хотели разорвать пополам. Но Дина тряхнула плечами и выдернула руки. Потом с удивлением посмотрела на того и на другого. Насилие над женщиной не допускалось на брачном празднике Анаков даже в самые пьяные и буйные минуты.
Соперники ответили ей взглядом бешеной ненависти.
– Плащ, – шипели они, – от кого плащ?
– А, плащ, – засмеялась Дина. – От мужа моего брачный дар…
– Какой муж? – взвизгнул Мар. – Где он?
– Муж мой покойный, – сказала Дина громко и весело. – Вот его голова. Он головой заплатил вместо брачного дара. Мой серый волк… А вы заплатите?..
– Заплатим, – крикнули оба и оторвали глаза от соблазнительницы и скрестили их, как копья.
– Который из вас?
– О-о!..
Соперники взвыли от злости волчьим голосом, как будто хотели уподобиться тому покойному мужу Охотницы Дины, шкуру с которого она сняла собственными белыми руками.
Руки Мара и Несса соединились. Ещё минута, и они бы стиснули друг друга объятием бешенства. Но на брачной площадке были запрещены всякие иные объятия, кроме любовных. С яростным криком и визгом они оставили Дину и бросились в лес. Они бежали, как братья, держась за руки, но бежали они под сень тёмного леса для нового брачного боя.
Дина посмотрела им вслед и тихо засмеялась. И почти тотчас же обернулась назад на новый призыв.
Перед нею стоял Рул. Он был высокий и тонкий. И, стоя на месте, он качался, как тростинка. Лицо его было бело, и в широко открытых глазах чёрным пламенем горел тяжёлый Хум.
– Ты, – сказал он отрывисто, как будто выдохнул сквозь сжатые зубы.
– Что тебе, мальчик? – сказала Дина с удивлением, но кротко.
– Ты приходила ко мне, – сказал Рул также отрывисто.
– Когда приходила?
– Ты… Она…
– Кто она? – спросила Дина снова с растущим удивлением.
У ней четыре ноги и два тела,
запел неожиданно Рул:
Одно тело женское, другое мужское.
Велит, говорит: «Возьми себе женское,
Оставь мне мужское».
– Это Хум говорит, – сказала Дина в виде объяснения. – Слабая твоя голова.
Рул быстро снял с плеча шкуру барсука, скромный брачный дар слабого юноши, и бросил её на землю под ноги Дине. Потом, к её новому удивлению, он сам упал перед нею на землю и простёрся на шкуре у её ног.
– Выбери меня, – сказал он изнемогающим голосом.
– Зачем? – сказала Дина, делая вид, что она не понимает.
– Топчи меня ногами, – шептал Рул. – Брачный дар – шкура моего тела.
По лицу Дины пробежала как будто молния, и глаза её вспыхнули. Потом они погасли, но вместо обычной холодной твёрдости в них засветилась жалость. Она посмотрела на Рула такими глазами, какими смотрела на малых детей в голодное утро на берегу реки Даданы. Рул лежал ничком перед её ногами.
– Мальчик, встань, – сказала Дина кротко.
Он поднял голову и посмотрел на неё, и в глазах его сверкнуло пламя неукротимого голода. Этот голод был страшнее весеннего голода детей.
– Встань, Рул!..
Он обнял её нагие колени и стиснул их изо всех сил, как будто хотел уронить Дину на землю. Потом руки его ослабели и разжались. В углах его рта выступила пена. Он был без чувств.
На лице Дины выразилась жалость. Она нагнулась над ним и подняла его своими сильными руками. Она села на землю, разостлала барсучью шкуру и положила голову Рула к себе на колени, и поглаживала его по щекам, и баюкала его бесчувственное тело, как баюкают ребёнка.
– Рул, мальчик, – шептала она.
У неё было к нему странное, смешанное чувство. Как будто это был не жалкий влюблённый, а сын от её плоти. Любовь его роднила его с её плотью и будила в её непокорном сердце страсть материнства, жаркую, странную, почти плотскую. Ей захотелось его больную голову, пьяную от страшного Хума, приложить к своей груди, как прикладывают младенца; вместо вина любви напоить его молоком материнства. Но грудь её была девственна и не имела молока, и не могла узнать мягких уст сосущего младенца…
Спанда и Исса тоже стояли рядом и смотрели друг на друга. Оба были старые, седые. Длинная борода колдуна была даже седая с зеленью. Впрочем, он был высокий, могучий. Был он похож на старый дуб, сверху поросший древесным зеленоватым мхом. Исса была маленькая, сухая, кожа и кости, несмотря на обильное питание лета. Но глазки у неё были живые. Тёмный Хум зажёг в них хмельное веселье, и они бегали кругом, как будто плясали брачную пляску на утоптанной площадке.
Старая колдунья выпрямила свой сгорбленный стан и с вызывающим видом помахивала посохом.
Спанда посмотрел на неё сверху и погладил рукою зелёную бороду.
– Ну, что ты умеешь? – сказал он, подмигивая. Лицо его, впрочем, сохраняло прежнюю важность.
– Хи! – усмехнулась Исса. – На две стороны умею: убивать, оживлять, дарить, отнимать, чары строить.
– Ну-ка, ну-ка, – поощрял её Спанда, – какие, скажи!
– Хи! – усмехнулась Исса. – Любовные, всякие.
– Ну покажи, – подбодрял её Спанда.
– Сейчас!
Она обежала вокруг Спанды три раза вприскочку. Странно было видеть такие лёгкие движения в этом сухом старческом теле. Она прыгала вокруг старого колдуна, как молодая девочка. Потом она встала против Спанды, закинула голову назад и впилась в его глаза своими вороватыми зелёными глазками.
– Красным червём заползу в твоё чрево, свяжу паутиной, изъем твой покой. Крепкий запах мой войдёт в твои ноздри. Будешь тянуться к моим грудям, как голодный сосун.
Спанда с серьёзным видом разгладил свои усы.
– Сильные чары!
– Ага! – сказала Исса. – Всё на свете бывает на две стороны, как бревно на перевесе. Один конец опустится, другой поднимется. Где твоя сторона?
– Вот моя сторона, – сказал Спанда. Он обернулся лицом к заходящему солнцу. Его большие серые глаза смотрели на солнце, не мигая и не закрываясь. Нос у него был большой, загнутый книзу, и весь он был, как старый орёл, грузный и белоголовый.
– Солнце, жги! – повторял он знакомый припев.
В его старых глазах блеснула жёлтая искра. Даже борода его приняла красноватый оттенок, и весь он стал похож на Красного Илла.
И как будто заражаясь сознанием этого странного сходства, Исса бросилась в сторону и побежала по тропинке.
– Хватай меня! – крикнула она на бегу.
Она проворно катилась вперёд, и движения её были, как движения Эллы Певучей на брачном перебеге. Старый Спанда смотрел ей вслед и не двигался с места…
Два брата Сёма и две сестры, Винда и Рея-Волчица, плясали на месте, схватившись за руки. Сёстры принесли своих младенцев и положили их на траву. Младенцы лежали смирно и не плакали. Быть может, они сознавали, что в эту минуту никто не обратит внимания на их плач.
Юн положил Юне на плечи свои тяжёлые руки.
– Где мой Мышонок? – спросил он низким тоном. Его глаза не отрывались от её глаз, и руки его слегка раскачивали плотное тело жены.
– Там, – показала она головой. – Что ты так смотришь? – тотчас же прибавила она. – Он был во мне. Теперь вышел наружу.