Грудами лежала неубранная рыба. Её попросту сваливали в глубокие ямы и сверху прикрывали дёрном и засыпали землёй. Рыба бродила в земле и обращалась в бурую кашу. Из каши мяли колобки и пекли на горячих углях в скудное зимнее время.
Малт и Низея медленно тянулись в гору, сгибаясь под общею ношей. Их обгоняли мальчишки, которым не хватало корзин. Вместо того, они задевали за жабры по рыбине на каждый палец обеих рук и быстро бежали вверх, отставив кисти, будто два странных чешуйчатых опахала.
– Го-го! – кричали они, пробегая мимо, словно щёлкая бичом на ходу.
– Го! – отзывалось за ними и катилось по всей веренице носильщиков рыбы.
И все торопились ускорить шаги и вползти на крутой косогор в такт этим задорным отрывистым крикам:
– Го-го!..
Корзина качалась на ходу, коромысло гнулось, скользило у Малта из рук и впивалось Низее в её молодое плечо. Малт был приземистый, чёрный, как всё племя Селонов. Щёки его уже опушились первым пухом расцветающей юности. Спина его была покрыта потёртой козьей шкурой, и в волосах был ввязан крошечный коралловый рожок в защиту от духов болезни и заразы. Издали этот рожок походил на крупную ягоду брусники в чёрном засохшем мху.
У Низеи было худое личико и глаза огромные, чёрные, словно озёра. Её волосы вились и стояли над головой, как дымное облако. На ней была рубаха без рукавов, из жёлтой циновки, искусно сплетённой из стеблей травы руками матери её Хаваны. Ноги её были босы, и вокруг лодыжек вытатуированы широкие синие браслеты. На смуглой шее лежала нитка кораллов, таких же красных, рогатых и твёрдых, как красная капля на темени чёрного Малта.
Малт и Низея родились от двух сестёр и тоже могли называть друг друга брат и сестрица, ибо у Селонов родство считалось только по матери. И коралловый рожок юноши был выдернут из того же ожерелья, которое старая Гина, общая бабушка, повесила перед смертью на шею любимой внучке от младшей дочери Хаваны.
– Го-го!..
Когда они проходили мимо старого Деда, Низея споткнулась. Корзина качнулась сильнее, и одна из верхних рыб скользнула в сторону и упала вниз. Малт быстро обернулся, сбросил с плеча коромысло, и рыбья ноша мягко опустилась на землю.
– Устала, Низея, – оказал он заботливо.
Девочка не отвечала. Она стояла на месте, и ноги её тряслись от усталости.
– С дороги! – кричали задние. – Не стойте на дороге!..
– Что, распустили икру? – сказала насмешливо толстая Карна, обходя по тропинке.
Она одна, без посторонней помощи, несла на голове плоскую корзину, наполненную рыбой.
– Брось её, Малт.
– Низея! – позвал старик.
Девочка послушно подошла.
– Сядь здесь.
Он указал ей место на шкуре рядом с собой.
Малт немного подождал, потом перехватил на дороге мальчика Ганка, маленького и совсем голого, бежавшего сзади вприпрыжку, и они потащили вдвоём кое-как рыбную ношу на площадь уборки.
Девочка осталась на месте, возле старого Деда.
– Зачем надрываться, Низея? – ворчал старик.
– Девушки смеются, – сказала угрюмо Низея. – «Есть, – говорят, – ты умеешь, а таскать не умеешь»…
– Брось их, – буркнул старик.
Солнце садилось за рекой Юрата. Его огромное красное око глядело на белого Деда и на его молодую соседку. Дед тоже глядел на солнце, но глаза у него были слепые, белые, как будто затянутые кожей. Он долго смотрел на закат и потом покачал головой.
– Низея, ты видишь? – окликнул он девочку.
– Не вижу, – отозвалась Низея вялым голосом. – В глазах рябит.
Старик пошарил руками перед собой и подал ей большую рыбину, свежую, сейчас из воды. Ребята натаскали старику свежинки.
– На, проясни свои глазки…
Низея привычным жестом поднесла рыбу ко рту и выкусила хрящ головы, вместе с глазами, как чайка выклюнула. Селоны в минуту усталости глотали свежие рыбьи глаза, чтобы прояснить свои собственные.
Она опять подняла лицо и посмотрела на солнце. Оно опустилось ниже, и его блеск стал гуще и темнее и не так больно резал глаза.
– Ты видишь, Низея? – спросил старик.
– Краба вижу, – сказала девочка и вдруг усмехнулась.
В старой легенде Селонов солнце – это яркий щиток огромного светлого краба.
– Ты видишь, Низея? – повторил старик бесстрастно и настойчиво.
– Постой-ка, постой, – отозвалась девочка живее, чем прежде.
Она тряхнула головой, и перед её глазами побежали яркие цветные кружки.
– Солнцевы Люди, – забормотала она быстро и невнятно.
– Какие люди? – так же быстро переспросил старик.
– Идут… люди, – говорила Низея. – Вон, в облаках, в пламени, волосы красные. Много их…
Она встала с места и хотела вернуться на берег.
– Не надо, – сказал старик. – Пусть сами кончают.
– Придут когда-нибудь, – ворчал он про себя, кивая головой. – Так старики говорили.
Он думал о Солнцевых Людях. В этой упрямой седой голове жила неотступная грёза. У Селонов было древнее и странное предание, что с неба должны спуститься на землю Солнцевы Люди, одетые блеском и пламенем. То будут блаженные и кроткие люди. От них прозреют слепые и встанут с постели больные и даже мёртвые. И смерти больше не будет. Старый Дед со слепыми глазами не думал о смерти. Но он желал ещё раз прозреть и увидеть зелёную землю. Ему не на что было надеяться. Он надеялся на Солнцевых Людей.
– Придут, придут, – ворчал он настойчиво и тряс головой.
Низея с минуту постояла, потом повернулась и пошла вдоль берега, направляясь к лесу. Она зашла за мысок, села на камень и задумчиво стала болтать ногой в нагретой воде. Здесь не было людей, но новые рыбьи стада подходили сзади. И за ними летели крылатые хищники: чайки, бакланы и даже вороны и орлы. Чайки поминутно спускались к реке и таскали добычу, как будто из ящика. А чёрный поморник, который не любит мокнуть в воде, бросался на лету и отнимал у чайки добычу. В воздухе носились птичьи крики и клёкот, и писк, и галдёж, шумнее, чем у Селонов на кругу. На берегу было потише, и шагах в десяти от себя Низея увидела новое диво. Крошечная ласка, серый зверёк с подпалинами по брюху, который боится воды хуже, чем соболь, умудрилась как-то ухватить зубами за хвост большую рыбину и тащила её на берег. Лосось не шёл и тянул в воду. Ласка выгнула спину дугой и упёрлась в песок всеми четырьмя лапами. Она боялась замочить в воде даже коготки, но ей крепко не хотелось упустить жирную добычу. И так они боролись и колебались над краем воды, как живые качели.
Сумрак сгущался. Мелькнула летучая мышь.
– Сестричка моя, – вздохнула Низея и кивнула головой.
Лунда, сестричка Низеи, умерла три года тому назад, и все Селоны знали, что мертвые дети вылетают с того света в сумерки, крылатыми мышами, и прилетают к живущим.
Дрёма-Богиня заткала в темноте свою серенькую паутину, и сверчки завели ей в траве тихую вечернюю службу. Они стучали в травяной барабан зубчатой задней голенью и пускали скрипучую трель: «тр… тр… тр»…, будто кололи иглой ореховую скорлупу. Под этот тоненький треск Низея внезапно забылась, уронив голову на руки.
– Сидишь, Низея?
Девочка вздрогнула и проснулась. Чёрный Малт подкрался неслышно, как чёрный кот.
– Всё перетаскали, – молвил Малт, вытягивая свои длинные руки.
Низея ничего не сказала.
– Уже зажигают костры, – возбуждённо продолжал Малт, – плясуны сходятся… Будешь со мной плясать кругом огонька, а, Низея?
– С Карной пляши, – капризно сказала Низея.
– Под Карной трясётся земля, – возразил Малт презрительно, – а ты – как пушинка. Пойдём, потопочем!..
Он положил руку на плечо девочки, но Низея сердито отряхнулась.
– Один топочи, как лошади топочут…
Летучая мышь снова метнулась, сделала в воздухе круг и опять пролетела над Низеей.
– Есть хочешь, – тотчас же сказала Низея, – душка маленькая?.. Я дам тебе крошек.
– Лучше бы я стала вон с теми порхать, – сказала она, откидывая голову, – чем с вами топотать…
Малт замолчал и со страхом смотрел на Низею. Он словно ожидал, что и она вспорхнёт на кожистых крылышках и умчится во мрак.
– Вот это для тебя, – сказал он, наконец, доставая маленький комочек из поясного мешочка.
Он развернул лоскуток, и что-то блеснуло зелёным лучом, повисло на нитке и закачалось в стороны.
– Возьми, Низея, – предложил Малт несмело, – «ночной глаз». Я для тебя поймал…
То был зелёный светящийся жук, какие сверкали в кустах на берегу тихой Юраты. Малт изловил его по дороге и, крепко обвязав кругом тела тоненькой прядкой воловьей жилы, превратил его в живую подвеску.
– Бедный глазок!..
Девочка взяла этот скромный лесной подарок, быстро развязала жильную нить и освободила жука, потом тихонько подняла руку и посадила его на свою голову. Жук блеснул ярче прежнего, будто радуясь свободе, однако, не улетел и остался на том же месте, быть может, запутавшись в тонких завитках волос своей избавительницы.
– Сестричка моя, – шепнул Малт в тихом восторге.
Он не нашёл другого слова, чтобы выразить обуревавшее его чувство. Низея стояла перед ним, как будто живая Девица-Звезда из старой легенды.
– Ступай, братец, – отозвалась Низея ласково.
Но вместо того, чтобы тоже направиться вместе с Малтом обратно к лагерю, она пошла по лесной тропе, уводившей налево, наперерез широкого прибрежного мыса.
Малт сделал шаг в ту же сторону, потом остановился. Она тотчас же исчезла, растаяла в сумраке. Только зелёный «ночной глазок» раз или два сверкнул сквозь чёрные листья, как летучий лесной огонёк. Зелёный жук светил своей новой хозяйке дрожащим факелом и словно манил её куда-то, в лесную глубину, по тёмной и загадочной тропе.
Малт тихонько вздохнул, махнул рукой и вернулся на стойбище.
Глава II
Как только солнце село, работа окончилась. Рыба засыпала в темноте и стояла неподвижными стадами там, где её заставали, падая на воду, тёмные лучи густеющего мрака.
Селоны быстро забросали груды неубранной рыбы зелёными ветвями, в защиту от чаек, и стали разводить костры. Женщины готовили пищу, но юноши и девушки уже взялись за руки и, нетерпеливые, несмотря на усталость, завивали вечерний хоровод. Ловля лосося была для Селонов не только страдою, но праздником и пиром. Правило лова гласило: «Лови до отказа, а ешь до отвала, пляши до упаду. Где упадёшь, там и спи».