Охотница Дина не была похожа на других женщин племени. Начать с того, что она до сих пор не выбрала себе мужа, хотя уже три осени тому назад женщины благословили её на брак. Она не уклонялась от праздника и плясала вместе со всеми кругом травяного колеса, пела и ела с мужчинами, но ни один не мог похвалиться тем, что осуществил над ней пылкое обещание брачного гимна:
Я сожму твои груди,
Как спелые ягоды.
Дина была очень красива. Её зрелая красота затмевала младших подруг и рядом с жёнами соблазняла, как невиданный плод. Тело у ней было гладкое, без единой складки. И груди были, как те золотые яблоки, о которых пела старинная песня.
Мужчины сражались за Дину, раздирали друг друга когтями, как дикие звери, но в последнюю минуту она уклонялась и убегала со смехом.
Дина жила по-своему и от мужчин ничего не принимала ни в дар, ни в обмен. Каждую осень ей предлагали лучшие шкуры на плащ, но она отвергала их с презрением, не желая платить любовью. И всё же, противно обычаю, неприступная дева носила пышный плащ новобрачной. Этот плащ не был принят из рук мужчины. Дина добыла его минувшей зимою собственным копьём и содрала собственным ножом с ещё трепетавшего тела матёрого волка.
Такова была охотница Дина, ненавистница мужей.
Она остановилась у первого костра и сбросила на землю свою двойную добычу.
– Ого! – крикнула она звучным голосом. – Малых кормить…
Дина ненавидела мужчин, но очень любила детей. Она свято соблюдала древний обычай, который повелевает в голодные дни отдавать первую добычу малышам, кроме охотничьей доли; вторую – беременным жёнам и матерям с грудными младенцами; третью – подросткам, и только четвёртую – взрослым. Она сама кормила ребятишек и часто отказывалась в их пользу от своей законной охотничьей доли.
– Сюда, сюда, сюда! – кликала Дина. И на этот зов малые дети покидали матерей и шли переваливаясь, ползли на четвереньках и собирались у её ног, как муравьи у муравейника.
– Гули, гули, гули… – ласково звала Дина, как будто ворковала. Дети теснились кругом неё и тоже ворковали, как дикие голуби.
Девочки, не теряя времени, стали теребить орла. Дина схватила зайца и искусной рукой в два-три приёма содрала с него шкуру.
Она прикинула на руке кровавую тушку. Заяц был старый и жирный.
– Сырое мясо, – сказала она весело. Есть сырое мясо считалось мужской привычкой. Женский лагерь варил свою пищу и часто в разговорах даже назывался «лагерем горшка». Но Дина и на этот раз желала переставить установленный обычай.
– Сюда, сюда, сюда, – ласково пела она. – Гули, гули, гули…
Своим острым ножом из редкого прозрачного камня она отрезала мелкие кусочки заячьего мяса, скоблила кости, обдирала жилы. Дети хватали её за руки, жались к её ногам и пищали, как галчата. Она вкладывала крошечные порции в широко разинутые рты. Дети глотали, и жевали, и сосали, кто как умел, и давились от жадности, и подбегали снова.
В самый разгар этой суеты рядом с лагерем, в лощине, раздался свист. Женщины вскочили и прислушались. Свист был резкий, мужской. Он повторился ещё раз с особым переливом, потом ещё раз. Свист этот говорил ясно, как будто словами: «Мясо, свежее мясо».
Воины Анаков часто приносили женщинам куски мяса и целые туши зверей. Но, по обычаю, они должны были оставлять их поодаль и извещать женщин пронзительным свистом о своём приношении.
– Это Юн свищет! – крикнула Юна. – Это его голос.
Подруга Чёрного Юна была высокая, с широкими бёдрами и, несмотря на голод, её нельзя было назвать худой. И молока у неё в грудях было много. Оттого её младенец был гладкий и тяжёлый. Но в эту минуту она не думала о младенце; она сунула его в чьи-то услужливо подставленные руки, и опрометью бросилась из лощины по тропинке, ведущей налево. Она мчалась, как ветер, и через две минуты уже была наверху. Перед нею открылась широкая поляна. С подветренной стороны до неё донёсся запах свежего мяса, и ноздри её раздулись. Но в эту минуту ею овладела другая страсть, более могучая, чем голод. Тёплые лучи весны, заливавшие зелёную землю, показались ей лучами брачной осени; перед её глазами как будто мелькнуло огненное колесо и пляска брачного хоровода.
Телёнок лежал под деревом во мху. Возле него была воткнута ветка с пучком травы, привязанным к верхушке. Но Юна не смотрела на телёнка; она ловила глазами белое пятно, мелькавшее вдали за поляной среди частых стволов кленового и букового леса. Это было всё, что она могла видеть от своего мужа Юна, который быстро убегал, согласно закону Анаков. Юна протянула руки. В ушах её звучал припев брачного гимна: «Солнце, жги!»
Потом она опомнилась и быстро закрыла глаза. Перед началом оленьей охоты даже далёкий женский взгляд мог осквернить охотника и приманить неудачу – маленького серого чертёнка, который любит вертеться вокруг людских становищ, катается серым клубком по охотничьим тропам и попадается по ноги, вырывается из-под самой подошвы камешком или хрустит сучком и спугивает добычу. Думать о нём нельзя. Только подумаешь, а он уже тут, и дразнится, и бегает кругом.
Юна сотворила заклинание и обернулась к оленю. Её первое чувство погасло. Теперь была не осень, а весна – время голода и свежей добычи. Женщины ждут внизу. Они будут есть мясо. Она тоже будет есть по праву, вместе с другими.
Юна тряхнула головой, своими крепкими руками схватила телёнка за ноги и вскинула на спину. Потом твёрдыми шагами стала быстро спускаться обратно в лагерь.
Женщины уже собрались внизу, готовые к разделу добычи.
Здесь были матери, костлявые, как смерть, истощённые двойным бременем: голода и кормления младенцев. Кожа на их животе и боках висела бурыми складками, даже волосы у них стали тусклые и шершавые от голода. Ещё страшнее были беременные жёны. Они должны были родить через месяц и таскали в своём чреве уже зрелых младенцев, и вся сила и сок их тела ушли на детей. Спина и ноги были как будто подпорки из кости, обтянутые замшей, для этого безобразного отвислого мешка.
– Кто будет делить? – спросила Юна, сбрасывая телёнка на землю.
– Лото пусть делит, – заговорили женщины, – старуха пусть делит.
Лото считалась самой справедливой старухой всего племени, и ей надлежало делить первую добычу. Она вынула нож из чёрного камня, широкий, обоюдоострый, сжала его в руке и быстрым взглядом окинула всех участниц дележа. Их было девятнадцать: семь беременных и двенадцать детных. Майра тоже хотела замешаться в их число, но они отогнали её в сторону. Дети у неё были большие, и в эту весну она должна была окончательно отлучить их от груди.
– Оставьте! – строго сказала Лото. – Майра, иди!.. Будет как раз четыре руки.
Анаки вели счёт по пальцам рук. «Четыре руки» означало четыре пятка, то есть двадцать.
Опытным глазом старая Лото прикинула размеры туши.
– Будет всем по куску, – решила она, – а кости в котёл.
Двадцать услужливых рук уже ободрали кожу с телячьей туши. Она лежала на земле, вся красная, с ног до головы. Только копыта и ноздри были чёрные. И белки глаз резко выступали из орбит. Этими белыми глазами красная тушка тускло глядела на окружавших её женщин.
– Посматривает, – хихикнула Исса, другая старуха, за плечами делилыцицы.
Исса была колдунья ночная, подобная Юну, и соседки её боялись. Она была совсем сгорбленная и ходила, опираясь на посох. Женщины удивлялись, как держится дух в этом дряхлом теле. Они говорили, что Исса-колдунья каждый раз откупается от дьявола смерти чужими головами. Два раза её принимались убивать. Но оба раза она успевала вырваться и убежать в лес. Дня через три она возвращалась, как ни в чём не бывало. И племя принимало её без ропота и оставляло в покое. Она была искусница на две стороны: могла приманить дичь и отогнать ее, дать здоровье или скормить его дьяволу смерти, перевести любовь с женщины на женщину и с мужчины на мужчину.
Исса-колдунья тоже часто делила мясо между женщинами, особенно жертвенное. Она стояла сзади Лото и злыми глазами смотрела на телёнка. Её мучила зависть. Запах крови щекотал ей ноздри.
– Смотрит, Драный, – сказала Исса злорадно.
В толпе женщин послышался ропот. С драным оленем была связана зловещая охотничья легенда. Она говорила, что Анаки, много лет тому назад, однажды захватили на реке такое огромное стадо, что насытились убийством и опустили копья; но олени всё шли. Тогда охотники поймали живого оленя, ободрали с него кожу и в таком виде отпустили его на волю.
С тех пор ободранный олень привязался к племени Анаков. Он ходит вслед за ними, является им на стойбище и во время охоты и жаждет мести.
Лото подняла нож вверх и молча показала его Иссе.
На плече у чёрной колдуньи был глубокий шрам от старого, зажившего пореза. Говорили, что этот порез сделан именно чёрным ножом старухи Лото, хотя и не её рукой.
С тех пор прошло много лет, но Исса не забыла. Она отступила и затряслась. Нижняя челюсть её отвисла. Она отвернулась в сторону и забормотала что-то непонятное, как бормочут колдуньи во время гаданий. Не то она бранилась, не то жаловалась неведомо кому.
Винда и Рея-Волчица первые схватили по куску и побежали в сторону. Уже на ходу они торопливо жевали и совали жвачку своим младенцам. Младенцы захлёбывались, и их беззубые рты окрасились розовым соком, и сами они как будто уже порозовели от одного появления спасительной еды.
Лото резала и раздавала и отсчитывала на пальцах. На третьем пальце второй руки у неё засосало под сердцем. Во все эти дни голод мало мучил её жилистое тело, но теперь тёплый пар свежего мяса растравил её. Руки её были в крови по локоть. Но Исса стояла за её спиной, и она мужественно воздерживалась даже от того, чтобы облизать свой нож.
– Берите, – говорила она и совала куски. – Девки, ставьте котёл.
Илеиль и Яррия давно приготовили мясной котёл. Он был сделан иначе, чем первый, сплетён из прутьев и обмазан слоем глины. Этот котёл ставили прямо к огню. С ним следовало быть очень осторожным, ибо глина трескалась и бульон выливался в огонь.