[685]. Четыре ее внука и одна внучка подвергались угрозе расстрела и избиениям[686]. Еще раньше в другой семье – 7 мая 1918 г. в Калаче: «расстрелян муж и сын (16 лет). Сын убит (18 лет)»[687].
В заявлениях из Калача отразились случаи порок: «пороли мужа (67 лет) – 25 розог <…> от чего умер»[688] (заявление от 22 мая), «пороли мать и бабку (63 лет) – 10 розог, отца (40 лет) – расстреляли. Бабка утеряла 80 % трудоспособности»[689] (заявление от 23 мая) и «расстрелян отец (72 г.), сам подвергся порке»[690] (заявление 31 мая). Стоит подчеркнуть, что масштаб произошедшего в Калаче ощутим вполне, если сравнить его с другим населенным пунктом, из которого поступило практически столько же заявлений – хутор Миусовский, упомянутый ранее. Из него поступило не менее 16 заявлений (из Калача – не менее 20), но лишь в одном из них удалось обнаружить сведения о личных потерях, в то время как в заявлениях из Калача они встречаются повсеместно.
Отметим, что все выявленные анкеты из Калача сообщают и об имущественных потерях.
В конце июля 1918 г. командованием РККА будет принят предложенный И.В. Сталиным план наступления царицынских войск на Калач и Тихорецкую, в результате чего 31 июля 1918 г. Калач был освобожден частями РККА[691]. Это остановит начавшийся белый террор, однако 27 августа Калач снова перейдет под контроль казаков Краснова[692]. 15 сентября 1918 г. датирован еще один случай в Калаче: пострадали три сына заявительницы Е.П. Недосекиной: один умер от ран, другой пропал без вести, третий потерял трудоспособность[693].
Ряд инцидентов произошел в том же Втором Донском округе в станице Суровикинской[694] в мае 1918 г. Зафиксировано несколько случаев сожжения домов[695] и гибели членов семьи[696].
В качестве причин применяемых репрессий в анкетах указывались разные обстоятельства. Достаточно часто фигурирует кара за отсутствие содействия белым войскам или принудительная мобилизация. К примеру, летом 1918 г. в Крещенской станице Усть-Медведицкого округа «за неоказание добровольного вступления в ряды белой армии сыновей»[697] у крестьянки А.И. Машковой было конфисковано имущество, 3 ее сына убиты – один сразу, два других «умерли от нанесенных белыми ударов»[698]. Аналогичный случай: 14 августа на хуторе Большинском за отказ вступить в ряды Белой армии заявитель П.Т. Сонин был избит «кулаками и плетьми в нагом виде»[699] и на 6 месяцев арестован. Похожие обстоятельства: на хуторе Бугаевка в июне 1918 г.: сыновья заявителя не оказывали содействия белым. Один из них был убит, другого забрали в Белую армию[700]. Иногда за отказ от мобилизации следовали расстрелы[701]. Еще один трагический случай подобного рода относится к августу 1918 г. – дочь котельщика Т.Т. Котлярова «проживала при ст. Котельниковой и служила в местном санитарном пункте дороги. При отступлении белых на Царицын зверски убита белогвардейцами за то, что не пожелала с ними отступать»[702].
Арестовывались граждане, связанные с советской властью. К примеру, 18 июля на Троицком хуторе заявитель «был взят при эвакуации и как советский работник А.А. Антошин избит и арестован. При переводе в другую часть гнали конные конвоиры 15 верст бегом все время и били»[703]. Или, к примеру, муж одной из заявительниц А.Н. Малышевой пострадал за то, что «он охранял с винтовкой в руках сельсовет»[704]. Были случаи арестов и родственников красноармейцев. Например, в станице Урюпино Хоперского округа 10 сентября 1918 г. была арестована мать рабочего И.А. Турбинова: «за то, что сын в рядах РККА. Избита, посажена в тюрьму, где находилась 6 месяцев. Зимою красными войсками отбита»[705]. Имущество семьи было разграблено. Похожие случаи: арест жены заявителя на 7 суток за его отсутствие в поселении по причине эвакуации[706]. На станции Батайск заявитель был арестован со всей семьей на трое суток, так как. его брат служил в РККА[707]. В станице Бурацкой «у семьи красноармейца при обыске взято имущество»[708].
В графе «доказательства» часто приводились свидетельские показания. Не менее часто она оставалась пустой, что тоже закономерно. Как указывалось в одной из анкет в этой же графе: «Документов, квитанций белыми войсками не выдавались»[709] или в более тяжких ситуациях: «Документов не давали. Брали под угрозой порки и расстрела»[710]. В редких случаях квитанции при залогах и реквизициях белыми все-таки выдавались, о чем свидетельствуют некоторые заявления[711]. В том числе в одном заявлении упомянут конкретный номер реквизиционной квитанции – № 230[712]. Иногда в подобных ситуациях выдавалась расписка: «была уведена лошадь, после нахождения дали расписку, но денег не дали»[713]. Доказательствами могли служить медицинские документы, подтверждавшие факт лечения после ранения. Ссылка на такой документ, полученный от врача города Камышина, а потом утерянный, есть в одной анкете[714].
Сам ущерб, понесенный населением оккупированных территорий, был весьма разнообразным. Наиболее частые случаи материального ущерба: скот, изъятый урожай, предметы быта, наличные деньги. Вероятнее всего, многие пострадавшие тщательно фиксировали свои потери, так как даже спустя 6–7 лет после актов грабежа, когда проходило анкетирование, они достаточно подробно описывали все утраченное. Самый яркий подобный случай – список из более чем 100 предметов быта, вклеенный в анкету отдельным листом[715].
Ряд заявителей стремились обозначить как ущерб «упущенную выгоду» – потерю заработка на время мобилизации белыми или пытались включить в претензию сумму, которую они могли бы заработать на своей обычной работе, в то время, пока служили в РККА[716]. «Пытались» в данном случае упомянуто потому, что все анкеты проходили последующую обработку в центральных органах ОСЖИ. Происходило это примерно через 1–2 года после составления большинства анкет – в 1925–1927 гг. Данные анкеты перепроверялись, и в ряде случаев вносились исправления в раздел финансовой оценки материального ущерба. Пересчет проводился весьма тщательно – удалось обнаружить поздние исправления не только на внушительную сумму денег, но и на 1 рубль[717]. Были случаи как понижения, так и повышения итоговых сумм после пересчета. Во всех случаях ошибка оказывалась в неверном подсчете итоговой суммы при заполнении анкеты, а сумма, внесенная при пересмотре, – верной. В тех случаях, когда заявители пытались указать в материальном ущербе «упущенную выгоду» или внести в эту же графу финансовый эквивалент физического ущерба, из итоговой суммы заявления подобные требования вычеркивали.
Одной из первостепенных целей Общества было обоснование контрпретензий капиталистическим странам. Вероятно, этим объясняется тот факт, что во многих анкетах при их обработке в правлении Общества в 1925–1927 гг. факты личного ущерба стремились оценить в денежном выражении. К примеру, случай принудительной мобилизации оценен правлением в 900 руб.[718]. В другом случае, когда сын заявителя был принудительно мобилизован и убит в это время, правление оценило ущерб в 12 583 руб.[719]. Третий пример: ущерб заявительницы, которая претерпела сильное избиение и потеряла сына, был оценен правлением ОСЖИ в 17 200 рублей[720]. Можно подытожить, что подобное решение о финансовой оценке личных потерь позволяло «перевести» их на язык финансовых контрпретензий странам, поддержавшим Белое движение. К тому же, это позволяло централизованно и стандартизированно решить вопрос оценки личных потерь, в то время как подобный запрос был у населения (случаи финансовой оценки личных потерь предпринимались самими заявителями, пример чему был приведен выше).
Заполнению анкет сопутствовала определенная юридическая процедура. Во многих случаях к самой анкете в деле подшит лист со свидетельскими показаниями, удостоверяющими происшествие. Также отдельно подшивалась доверенность заявителя на представление своих интересов Обществом. Наконец, к делу прикладывался акт, юридически подтверждающий правомерность выдвинутых заявителем претензий. Стоит оговориться, что данный набор документов полностью присутствует не во всех случаях.