Привкус поражения Тимофей ощущал весь остаток дня. Его, как кота, макнули носом в тапки, и кто! Провинциальный репортеришка…
Тут он, конечно, сгустил краски, жалея себя: имя Владимира Стожникова было, если уж честно, известно в стране не меньше, чем его собственное, и то Колесников лидировал исключительно благодаря телевизионной передаче. Но его захлестывала обида и своего рода унижение – с ним разговаривали свысока, ему отказали, его первенство оспорили.
Тимофей лежал на кровати в зашторенном номере, закинув за голову руки и глядя в потолок. Так продолжалось уже несколько часов – он чувствовал себя разбитым и опустошенным и, главное, не знал, что делать дальше. И еще это интервью из спецучреждения, где содержался Вознесенский…
Как вообще эта малолетняя мышь сумела туда просочиться? Какие связи нужно иметь, чтобы вот так запросто поехать и взять интервью у человека, осужденного за особо тяжкие преступления аж на двадцать пять лет?!
Тимофей рывком сел и снова взял планшет, открыл интервью и в который раз уже начал читать. Он не мог не отметить, что у девчонки хороший легкий слог, но без примитивизма, она умеет интересно подать мысли собеседника. Но содержание… Нет, конечно, она не могла повлиять на то, что говорил Вознесенский, но как вообще ей в голову пришло писать об этом? Зачем – ведь живы люди, которые пострадали от действий этого ублюдка, а он теперь заявляет, что невиновен и никогда не был виновен!
«Горазды все судебную систему грязью закидывать! – ожесточенно думал Колесников. – Ишь ты – прибыло в полку невинно осужденных! Ангел! Безвинный ангел, святой в заточении! А одиннадцать мертвых женских тел – ну кто об этом сейчас помнит, правда? Они-то уже мертвы, а вот он жив и на свободу хочет! На пересмотр они подали, ишь ты! Адвоката нашли столичного, я даже фамилии такой не слышал никогда. Охотник за дешевыми сенсациями! Имя решил сделать!»
Колесников даже себе не мог объяснить, почему вдруг у него такой гнев вызвали и это интервью, и комментарии к нему, и особенно новость о пересмотре дела. Он не верил в судебную ошибку, он хорошо помнил свои разговоры с родителями потерпевших, помнил заплаканные глаза матерей и переполненные отчаянием и бессилием взгляды отцов – дай им волю, и они растерзали бы Вознесенского на месте. И каково им теперь будет узнать, что это чудовище, даже не досидев до конца срока, может оказаться на свободе?
Но сильнее всего Тимофея задевало, конечно, то, что пусть и не называя фамилии, но Вознесенский упомянул его как одного из тех, кто был причастен к необоснованным обвинениям. Ну еще бы! Ведь это именно Тимофей написал те статьи, снял те репортажи, после которых Вознесенского все стали называть «Бегущим со смертью».
«Человек, сделавший себе имя на моей трагедии и на трагедиях двенадцати жертв» – эта фраза из интервью врезалась в мозг Колесникова и не давала покоя.
Да, он сделал себе имя, но на трагедии ли? Он ни на минуту не сомневался в виновности Вознесенского, он видел материалы дела, он видел улики, найденные в его квартире, – в чем там можно было сомневаться?
Тимофей вдруг ощутил такую пустоту, что захотелось запрокинуть голову и завыть. А что, если на самом деле права эта девчонка и Вознесенский никого не убивал? Ведь даже восемнадцать лет в заключении не заставили его смириться, он утверждает, что не делал этого… И кто знает, а вдруг все так и было? Вдруг его арест и все улики действительно были сфабрикованы кем-то?
«Нет, чушь! – Тимофей взъерошил волосы и прошелся по номеру. – Этого просто не может быть! Кому понадобилось подставлять студента – мелкую сошку – под такую статью? Нет, не может быть».
Но в душе все равно скребла какая-то невидимая, но очень противная кошка: «А что, если может? Что бы будешь делать тогда? Как ты сможешь жить дальше с таким камнем на душе?»
Город Вольск, год назад
План в ежедневнике Василисы обрастал все новыми пунктами, а список людей, которых она хотела найти, становился все длиннее. Она уже встретилась с бывшим деканом факультета, где учился Леонид Вознесенский, и тот только подтвердил все, что написал в характеристике много лет назад.
Теперь же Васёне предстояло найти и разговорить Любовь Матросову – бывшую девушку Вознесенского, о которой ей тоже сказал бывший декан.
И вот тут снова на помощь пришел Роман. Матросова работала врачом-неврологом в той же поликлинике, что и его мать, и с ее помощью Василисе удалось записаться на прием.
В назначенный день, вооружившись, как обычно, ежедневником и карандашом, а также бросив в сумку диктофон, она сидела у кабинета с табличкой «Невролог» и ждала, когда наручные часики покажут 14:30».
Любовь Андреевна Матросова оказалась моложавой красивой женщиной, чей возраст определить на глаз Василиса не сумела: женщине можно было дать и тридцать пять, и чуть больше. Ей удивительно шел белый накрахмаленный халат, под которым угадывалось строгого силуэта платье.
– Вы Стожникова? – спросила она, повернувшись от стола, за которым что-то писала.
– Да. Вам звонили…
– Проходите. Присаживайтесь вот сюда, к столу. – Она указала на стул, придвинутый к торцу, и Василиса села, сразу потянув из сумки ежедневник. – Я не очень поняла проблему, с которой вы пришли.
– Любовь Андреевна, я к вам не как к врачу, а скорее, как… не знаю… как к свидетелю, что ли…
– Свидетелю чего? – чуть насторожилась Матросова.
– Понимаю, звучит странно, но я журналист, сейчас работаю над статьей о Бегущем со смертью…
Лицо Матросовой стало совершенно белым, она даже непроизвольно ухватилась пальцами за край столешницы, а второй рукой прикрыла лицо и судорожно вздохнула:
– Боже мой… Столько лет… кому это может быть нужно – теперь?
– Любовь Андреевна, мне важно понять, что за человек был Леонид Вознесенский. Насколько я знаю, вы… словом…
– Договаривайте: мы были близки с Леней, собирались пожениться, – сказала женщина, не отнимая руки от лица. – Вы даже представить не можете, через что мне пришлось пройти потом… Но я и тогда говорила, и вам вот сейчас скажу: никогда и никто не заставит меня поверить в то, что Леня мог поднять руку на кого-то. Ни-ког-да! – отчеканила она, выпрямившись и сцепив пальцы рук в замок. – Это самый добрый, порядочный и достойный человек, какого вообще можно представить!
Василиса даже опешила слегка от такого напора:
– Любовь Андреевна, да я же ничего не утверждаю… я статью пишу… мне важно узнать о нем побольше… хочу понять, как человек с такими данными, с такой характеристикой…
– «Характеристикой»! – перебила Матросова и встала, прошлась по кабинету и, остановившись напротив Василисы, чуть наклонилась к ее лицу: – Да при чем тут характеристики?! Вы что – не понимаете?! Он не мог! Он никогда бы никого не убил! Никогда! Он собирался людей лечить, спасать – понимаете? Это совершенно другой склад личности! Те, кто настроен спасать, убить не могут! А Леня… это же… не знаю, как вам объяснить, чтобы дошло… Это был сгусток нежности, он за руку брал таким жестом, что внутри все трепетало, понимаете?
Она снова опустилась на стул и закрыла руками лицо:
– Вот, не думала, что спустя столько лет мне снова будет так больно…
– Вы… любили его? – тихо спросила Васёна, испытывая почему-то чувство ужасной неловкости, словно вторглась в сферу, куда заходить было нельзя ни при каких условиях.
– Я люблю его и сейчас… Потому что никогда не верила в его виновность. Что, скажете, так не бывает?
– Ну почему… только…
Матросова вдруг выпрямилась и посмотрела на Василису с нескрываемой неприязнью:
– Хотите узнать, почему я не боролась? Боролась – как могла, насколько сил и возможностей хватало у студентки-шестикурсницы, а потом у врача-ординатора! И учтите еще один момент: в этом городе не было ни одного человека, кто не считал бы Леню виновным! Ни одного! От меня родная мать отвернулась на два года, потому что я отказывалась верить в то, что он кого-то убил! Да, я писала письма, я по инстанциям бегала – но что толку? Кто мне поверил бы, когда всё против него? Всё и все! – Матросова даже задохнулась, закашлялась, полезла в стол и сунула под язык какую-то таблетку. – Извините… Просто все это так неожиданно… столько лет прошло, я вроде уже привыкла, но вот… Меня ведь даже на свидание не пустили – я не родственница. И писем от меня тоже не принимали…
– Любовь Андреевна, а все-таки… Я понимаю, что вам как близкому человеку в подобное верить сложно, но ведь просто так не сажают на такие сроки?
– Это было кому-то выгодно! – решительно произнесла Матросова. – Кто-то хотел, чтобы Леня сел, кто-то подкинул ему все эти улики – я другого варианта не рассматривала никогда.
– Но… кому мог мешать простой студент-медик?
– Мог мешать его отец. Он работал в то время заместителем директора «Прибормаша», но фактически руководил предприятием – директор был тяжело болен. А завод этот выпускал какие-то уникальные приборы, что-то, связанное с космической отраслью, я точно не помню…
– И вы думаете, что кто-то хотел при помощи сына повлиять на отца?
– А вы так не думаете? Как минимум – замазать, репутацию угробить. Сын – серийный убийца! – Любовь Андреевна покачала головой: – Нет, Василиса, Леня сел не за то, что кого-то убил, а совсем по другой причине, но разбираться в этом никто не захотел, потому что дело было громкое. Так было удобно: студент, улик полный дом… Я думаю, что его просто сломали в тюрьме и он начал признательные показания давать. Ни за что не поверю, что все это правда, умирать буду – не поверю, – снова повторила она фразу, сказанную уже несколько раз.
– Вы… ждете его? – снова чувствуя себя максимально неделикатной, спросила Василиса, но ей почему-то очень важно было услышать ответ на свой вопрос.