Отрепетировав свою речь еще несколько раз и внося изменения по ходу дела, Карина пришла к заключению, что это сработает. Главное — не переборщить. Про террористический акт лучше пока не надо, не то яхту просто раздолбают из пушек и пулеметов, а кому она нужна продырявленная? Пожалуй, достаточно будет сказать, что ее, Карину, насилуют родные братья, которые к тому же являются бандитами. Да, этого будет достаточно. Она попросит полицейских не вмешиваться сразу, чтобы ее не обвинили в доносительстве. Пусть они приплывут через денек-другой, когда их визит не свяжут с пребыванием Карины на берегу. К этому времени она будет законной владелицей яхты и позаботится о том, чтобы у испанцев не возникло относительно нее никаких подозрений.
Довольная собой, Карина причалила к пирсу и заплатила ошивавшемуся там рыбаку за то, чтобы он постерег лодку. В ближайшем отделении полиции ее продержали недолго, потому что она сразу предупредила, что спешит обратно. Все, включая переводчика, вошли в ее положение и дружно цокали языками и качали головами.
Заручившись поддержкой полиции, Карина взяла такси и некоторое время каталась по улицам, подбирая подходящего нотариуса. Такой нашелся в четвертой по счету нотариальной конторе. Вывеска у него была на двух языках, испанском и русском, а сам он являлся выходцем из Еревана. Получив от Карины все, что она ему предложила, включая деньги, он состряпал необходимые документы и проставил на них свои подписи и печати. Спрятав бесценные документы в сумку, она поплыла обратно и сообщила Жоресу, что негодяй Артур бросил ее на берегу и сбежал.
Операция прошла без сучка и задоринки. «Бенита» была у Карины в кармане. Осталось лишь избавиться от всех, кто находился сейчас на борту.
Глава двадцать седьмая
Ранним утром, когда над морем только-только разгорался рассвет, из вестибюля небольшого прибрежного отеля в Плата-де-Гава, близ Барселоны, на просторную веранду вышел мужчина в синих плавках. Он был худ, жилист и мускулист. В отличие от бледного тела, его лицо, шея и руки были загорелыми. Голова его была обрита наголо. Глаза смотрели без всякого выражения, словно никак не реагировали на то, что они видят. Рот был растянут в идеально ровную и прямую линию.
Под мышкой он держал большой металлический баллон цилиндрической формы, обернутый путаницей из эластичных лент и резиновых шлангов. На поясе у него висела пара блестящих черных ласт. В свободной руке он держал небольшое пластмассовое весло, к которому был привязан шнурами спущенный и свернутый в рулон одноместный плот. На сильном безволосом запястье плотно сидели массивные часы с множеством специальных функций для подводного плавания.
Какое-то время мужчина стоял в начале пятиступенчатой лестницы, ведущей к дорожке, которая пересекала пляж. Он смотрел на темно-синее море, словно стараясь там что-то разглядеть. Дул ветерок, а солнце еще только приподнялось над горизонтом и не успело прогреть воздух, и бледная кожа мужчины была покрыта пупырышками. Когда он шагнул на первую ступеньку, стало видно, как хорошо развиты и очерчены его икроножные мускулы.
— Хорошее утро для дайвинга, сеньор Лагутин, — прозвучало за его спиной.
Он обернулся. Позади него в дверях появился служащий отеля, разглядывающий снаряжение для подводного плавания с таким видом, будто понимал в нем толк и с удовольствием нырнул бы в воды Средиземного моря. Несмотря на сравнительно молодой возраст, он был толст и неповоротлив и представлял собой полную противоположность Лагутину с его запавшим животом и выступающими ребрами.
— Да, видимость идеальная, — согласился Лагутин и улыбнулся, и тут же клерк почувствовал холодный бриз на своем лице и пожалел, что не набросил курточку поверх футболки.
Улыбка постояльца ему категорически не понравилась. Она выражала все, что угодно, кроме приветливости. Создавалось впечатление, что ты слишком близко подошел к дикому зверю, а тот оскалился.
— Хорошо вам поплавать, — сказал клерк, попятившись.
— Хорошего дня.
Лагутин снова улыбнулся, его длинные белые зубы сверкнули на утреннем солнце, затем он спустился по ступенькам и, сойдя с дорожки, двинулся наискось через пляж к морю, слегка увязая в песке и разбрасывая его ногами при ходьбе. Широкая береговая линия простиралась в обе стороны на много километров. Там, где песок был сухим, он отливал желтизной, а там, где его лизали волны, он был темно-коричневого цвета и пытался отражать небо.
В этот ранний час пляж был почти безлюдным. В паре сотен метров справа от Лагутина сидела на лежаке и смотрела в телефон пожилая женщина в красном спортивном костюме, а рядом с ней резвился и рылся в песке небольшой песик с кривыми лапами. Далеко слева от себя Лагутин увидел две человеческие фигуры, закутанные в пледы и спящие прямо на песке рядом с брошенными рюкзаками. Это могли быть туристы, утомленные долгим переходом, но, скорее всего, на пляже отсыпались пьянчужки или наркоманы, не сумевшие добраться домой после дискотеки.
Миновав их и достигнув кромки воды, Лагутин огляделся, изучая берег в течение нескольких долгих секунд. Затем он пошел вдоль слабого прибоя, быстро переставляя ноги по твердому утрамбованному песку. Время от времени он снова осматривал пляж, словно проверяя, не следит ли за ним кто.
А может быть, он надеялся, что в очередной раз обернется и увидит позади Дашу Шутову? Все оказалось наваждением, бредом, дурным сном. Вот сейчас бросит Лагутин взгляд через плечо, а там будет она. «Антон, — крикнет, — ты почему ушел без меня? Обещал же никогда не бросать меня одну!»
Ее не было, но она кричала в глубине его души. Эту самую фразу. Снова и снова. И что он мог ответить на это? Чем оправдаться? «Я думал, что с тобой все в порядке, и поехал догонять врагов…» Устроило бы это Дашу? Нет, ее это не устраивало. Он бросил ее. Смертельно раненную, умирающую на солнечном асфальте. Совсем одну, потому что все, кто стоял рядом и пялился на нее, не в счет. Они ничем не могли помочь Даше. А Лагутин — мог. Останься он с ней, и она бы удержалась в этом мире. Просто ей не за кого было зацепиться. Она была как утопающая… маленькая тонущая девочка, которая надеялась, что ее спасут.
Он не спас. Нашел себе дело поважнее. И теперь придется довести это дело до конца, чтобы было хоть какое-то оправдание своему поступку. Хотя оправдываться особо не перед кем, разве что перед собой.
А себе Лагутин не поверит и себя он не простит.
Он обернулся в двадцатый или в тридцатый раз. Отель исчез из виду. За поросшими сорняками дюнами виднелась неровная линия летних коттеджей, более или менее похожих друг на друга, как будто их мастерил один и тот же человек, утративший способность придумывать что-нибудь новое. Оставив их позади, Лагутин остановился у кромки воды и сложил свое снаряжение на песке. Все это добро, включая два длинных охотничьих ножа, было приобретено накануне и приятно пахло новизной. Ножи в ножнах до поры до времени были спрятаны внутри свернутого плотика и надежно крепились к набедренному поясу, который Лагутин не спешил надевать.
Несколько минут он стоял, глядя на море, разминая руки и пальцы, избавляя их от напряжения, в котором они находились при кажущемся покое. Как и весь Лагутин, от макушки до пят. Порой ему чудилось, что его вены и сухожилия сплетены в тугие тросы, мешающие свободно двигаться и дышать. Ненависть была тому причиной. А горе — оно испепелило душу дотла и ушло, потому что стало нечего терзать. Лагутин больше не испытывал сожаления и печали. Он ненавидел, и одного этого чувства было ему достаточно, чтобы жить дальше.
Сегодня за скудным завтраком, состоящим из полусладких галет, джема и молока, Лагутин вспомнил их последний завтрак с Дашей. Она решила накормить его блинами, которые пекла в первый (и, так получилось, что в последний) раз в жизни. Всякий раз, сбрасывая со сковороды лохмотья из плохо пропеченного или подгоревшего теста, она бодро приговаривала:
— Первый блин комом, первый блин комом!
— А десятый? — осведомился Лагутин. — А двадцать пятый?
— Я всего пять пожарила! — оскорбилась Даша.
— Лиха беда начало, — сказал он. — Давай покажу, как это делается.
— Ой! — воскликнула она, восхищенно наблюдая, как он подбрасывает и переворачивает в воздухе круглые блины на раскаленной сковородке. — Где ты этому научился?
— Дома, — неохотно ответил он. — В детстве.
— У мамы? Или у бабушки?
— Сам, — сказал Лагутин. — Мама не пекла блинов. А бабушек у меня не было. Вернее, были, конечно, но я их не помню, потому что не видел. Возможно, ни разу. Мы все время куда-то ездили. Меняли одну воинскую часть на другую, но на самом деле все оставалось прежним. Солдаты, щиты наглядной агитации, заборы, газоны. Меня тошнило от вида сапог и запаха гуталина. И друзей в детстве у меня не было. Только товарищи по играм.
— И ты пек блины, — тихо произнесла Даша.
— Да, — подтвердил он. — Очень уюта хотелось. В одной книжке я прочитал про детей, которые сидят за столом и спорят, кому достанется первый блинчик, пока мама возится у плиты. Она их ругает, но получается совсем не зло, а как-то по-доброму. И от этого еще уютнее становилось. Мне очень хотелось попасть за тот стол. Я сто раз перечитывал ту книжку.
— Как она называется?
— В том-то и дело, что не знаю. Она досталась мне из армейской библиотеки уже без обложки, а я был слишком маленький, чтобы догадаться искать название на страницах. Знаешь, его раньше внутри книги можно было найти. Мелкими такими буквами. Судя по именам героев, это была чешская или венгерская семья.
— Я отыщу тебе эту книгу, — решительно произнесла Даша.
— Глупости, — отмахнулся Лагутин. — Как ты себе это представляешь? Пойдешь по библиотекам стеллажи обшаривать?
— Ты забываешь, что мы живем в век Интернета. Назовешь мне имена, какие помнишь, и я буду гуглить, пока не найду.
— Было бы здорово, — обрадовался он. — Давай сейчас?
— В ОВИР опоздаем, — резонно возразила Даша. — Потом.