– Будет. Я не первый день в бизнесе и знаю его правила. Когда я получу доказательства, что был прав, а ты оказался предателем, ко мне ни у кого не будет вопросов.
– А еще меня называют безумцем, – Третьяков смеется, но в этом звуке нет ни грамма веселья, так звенит металл и сгущается чистый тестостерон. – Тогда если решился начинать, доводи до конца. Второго шанса я не…
Ему не дают договорить.
Один из охранников вдруг делает шаг вперед и обхватывает Германа за шею. Жестоким отточенным захватом, как будто это было сотни раз отрепетировано. Всего секунда, и сильные руки сжимаются на горле.
– Эй! – Барковский делает резкий шаг, но тут же его перехватывает другой охранник.
Еще один отсекает путь.
– Стоять, – приказывает кто-то холодно.
Герман бьется, сдвигает плечи, пытается встать, но нападающий слишком хорошо знает, что делает. Он крепко держит, блокируя любые движения, и смотрит только на своего босса, на Лебедева. Он ждет только его отмашки.
Я слышу, как хрипит Третьяков, как он задыхается, а звуки его борьбы становятся все тише. Каждая секунда выкручивает и разгоняет внутреннюю панику. Я больше не могу, я просто не могу… Я на рефлексах поднимаюсь на ноги и делаю шаг вперед.
– Не надо, – шепчу, пытаясь найти собственный голос. – Что вы делаете? Нет…
Я встаю в проход и теперь вижу все отчетливее. И я ловлю момент, когда Герман отключается. Только в этот момент охранник отпускает его, и Герман падает лицом на стол. Я слышу глухой звук удара лба о дерево. Он не двигается. Его руки бессильно сползают вниз.
– Алина, – из глухой пелены долетает голос Лебедева. – Сядь. Вернись на место.
Я с трудом фокусирую на нем свой взгляд, но сделать то, что он просит, не могу. Я продолжаю стоять. Мои пальцы подрагивают, горло перехватывает.
– Он жив, – добавляет Роман. – Ты не стала свидетелем ничего ужасного, не волнуйся.
Он как будто на самом деле пытается меня успокоить. И даже смотрит с заботой.
– Я не понимаю, – выдыхаю. – Вы же партнеры…
Роман устало усмехается.
– Мы скоро взлетаем, – произносит он после секундной паузы. – Тебе правда пора вернуться на место и пристегнуться.
Глава 18
Пальцы не попадают по нужной клавише. Вместо верхнего света зажигается тонкая полоска над столешницей.
Хотя так даже лучше!
Я все равно уже научилась ориентироваться здесь даже в темноте.
Я подхожу к холодильнику и забрасываю в бокал несколько кубиков льда, потом наливаю газированную воду и пью залпом. Сердце стучит так быстро, что отдается в ушах и создает странную мелодию вместе с постукиванием кубиков льда. Я двигаюсь рвано, поэтому бросаю бокал на столешницу, пока он не выпал из моей ладони.
Слышу за спиной мужские шаги и не оборачиваюсь. Не смотрю на него, больше все равно в апартаментах никого нет. Охране запрещено входить внутрь. Герман молчит. Он не умеет вести разговоры по душам. Но он пришел в себя, что уже хорошо.
– Вызвать врача? – спрашивает он, заполняя пространство напряженным баритоном с хрипотцой.
Я бросаю на него быстрый взгляд. Герман захватывает его в ловушку и сканирует каждый миллиметр на моем лице.
– Зачем? – спрашиваю его.
– Ты перенервничала…
– Я уже привыкла, – огрызаюсь, – я постоянно переживаю.
Я снова беру стакан с водой, чтобы чем-то занять руки и заодно замолчать. Делаю еще пару глотков, но чувствую, что ни черта это не помогает. Всего пятнадцать минут назад я была занята тем, что успокаивала Германа. Он схватился за оружие посреди ночи и едва не выстрелил. Ему приснился кошмар или, вернее, обычный день из его жизни, ведь в ней адреналиновые и кровавые приливы – далеко не редкость. Я до сих пор помню его мутный слепой взгляд, Третьяков озирался по сторонам, блуждая по стенам нашей спальни, и не узнавал меня. Я была для него чужаком в тот момент. Я даже поверила на несколько жутких мгновений, что не смогу достучаться до него и он нажмет на курок…
Как же тесно в груди.
Страх после пережитого не уходит, а лишь опускает холодные щупальца ниже. С горла к животу.
– Это произошло в первый и последний раз, – твердо произносит Герман.
– Ты не можешь такое контролировать…
– Я буду оставлять оружие вне спальни.
Я не могу сдержать усмешку.
– У тебя руки как оружие, – выдыхаю.
– Лина, – бросает Герман строго и делает шаг ко мне.
Его сильные ладони проходят по моим плечам, обнимают, притягивают к себе. Я утыкаюсь спиной в его грудь и машинально прикрываю глаза. Так хочется забыться и раствориться. Только это так дорого стоит… Я хочу уже отстраниться, но Герман подхватывает меня за талию и с легкостью разворачивает к себе лицом, потом шагает в сторону и усаживает на столешницу. Еще движение, и он вклинивается между моих бедер, заставляя развести их, а его губы находят лихорадочный пульс на моей шее. Он целует, примеряясь и обдавая жаром сильного стального тела.
– Нет, – шепчу и ловлю его подбородок ладонью.
– Не думай, не сейчас…
– Я больше не могу не думать, Герман.
Мой холодный голос действует на него. Третьяков отклоняется и смотрит на меня взглядом, с которым я не хочу встречаться. Я без того ощущаю, что он глядит на меня так, будто в следующий миг я исчезну. Не отойду. Не отвернусь. А исчезну. Растворюсь.
– Ты как будто собираешься бежать, – говорит он спокойно, почти холодно, но я чувствую, как у него внутри все напряглось. Как под кожей двинулись мускулы. Как в глазах вспыхнул металл.
– Нет, – вру. – Просто… думаю, что нам обоим будет лучше, если…
– Не будет, – обрывает он. – Не лги мне, Лина. Ты и сама знаешь, это не так.
Я отстраняюсь, но он остается близко. Почти не прикасается, только держит руки на столешнице по бокам.
– Я устала бояться, – шепчу я. – Сначала за тебя. Потом за себя. Мне иногда кажется, что впереди – только страх. Без права на что-то настоящее. Мы разве пара, Герман?
Мы отголоски чего-то, что давно должно было умереть.
Я не произношу это вслух, но эта фраза вдруг так ярко зажигается в моей голове. Как ответ, который я давно боялась себе дать.
– Мы вместе. Этого мало?
– Вместе? Тебя не было неделю, и ты всем видом показал, чтобы я даже не расспрашивала, где ты пропадал.
– Я был в другой стране. Решал вопрос.
– Решил?
Герман кивает.
– Но теперь ищешь мишень в нашей спальне? – Я поднимаю ладонь и накрываю его губы. – Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. Что неделя выдалась напряженной и ты еще не отошел.
Я на пару секунд ныряю в темную глубину его взгляда, в котором действительно целая бездна усталости.
– Наверное, я вообще должна радоваться, – продолжаю. – То, что случилось, подтверждает твои слова. Ты схватился за оружие во сне, а не назвал меня чужим именем.
– Ты думаешь, я изменяю тебе? – Его взгляд мрачнеет.
– Я не думаю, а знаю, что на ваших встречах бывают девочки. Доступные женщины – такой же атрибут твоей жизни, как патрон девятого калибра.
Я подаюсь вперед, чтобы соскочить со столешницы и наконец почувствовать пол под ногами. Но Третьяков не дает, он порывисто обхватывает меня за плечи и удерживает на месте. Он замирает. Только дышит часто и тяжело. Как будто борется. С чем-то внутри.
– Что ты хочешь от меня услышать? – бросает мне Герман.
– Это так не работает…
– Я серьезно. Я не язвлю, я хочу услышать ответ, Алина. Просто скажи, чего ты хочешь.
– Ты же не обезьянка, чтобы повторять за мной.
– Я не умею, Лина. Я не знаю, как… правильно. Все, что знаю, – это как выгрызать, как защищать, как выживать.
– Но не любить.
От собственных слов становится горько. Третьяков замирает и не торопится бросать ответную реплику. А от молчания становится только хуже. Смысл произнесенного кристаллизуется и получает печать «подтверждено».
– А ты умеешь? – вдруг спрашивает Третьяков серьезно. – Разве это не миф, что все вокруг умеют любить?
Я отстраняюсь настолько, насколько позволяет его хватка. Его ладони продолжают крепко сжимать мои плечи, но не делают больно. Только злость все равно поднимается в груди.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Может, именно поэтому ты связалась со мной. С мафиози. Потому что жизнь на грани – единственное, что заставляет тебя хоть что-то чувствовать.
– Ты сейчас назвал меня холодной стервой?
– Нет, – качает он головой. Медленно. – Я сказал другое. И я знаю, что ты научилась быть такой не от хорошей жизни. Я видел дело.
– Какое дело?
Он наконец отпускает мои плечи и даже чуть отступает, обдумывая, что сказать дальше.
– Тебя проверяла охрана, – продолжает Третьяков. – Это обычная процедура, когда в моем окружении появляется новый человек. Но то, что я прочитал… – он замолкает, будто проверяет по моей реакции, стоит продолжать или нет, – я не смог это выкинуть из головы.
Я отвожу взгляд, сжимаю губы в тонкую линию. Я догадывалась, что он все знает, но не думала, что дойдет до разговоров по душам. Я вообще привыкла быть на другой стороне баррикад. Для этого у меня есть образование и специальный кабинет, куда приходят клиенты и рассказывают о своем прошлом, проблемах, травмах… Сама я никогда не стремилась в мягкое кресло, чтобы покопаться в собственном детстве рядом с другим человеком. Я даже наедине с собой не вспоминаю те времена.
– Это все в прошлом, – бросаю куда-то в пустоту.
– Детдом можно забыть? Попытку побега? Или то, как тебя взяли в семью и потом вернули обратно?
– Смотрю, у тебя было подробное досье. – Я прячусь за глупой улыбкой и чувствую, как сильные руки Германа находят мои запястья.
– Я как раз об этом. Ты отшучиваешься и отстраняешься.
Наверное, он прав. В какой-то момент эмоций становится так много, что ты учишься их отключать. И учишься просто принимать. Стерильные простыни, чужие руки, пустые обещания и эту вечную войну за место в комнате, в чужом сердце, в собственной жизни.