– Мы похожи, Лина. Чертовски. – Третьяков делает вдох, его голос становится ниже, теплее, будто ломается. – Мы оба умеем выставлять стену, манипулировать, добиваться своего, выключать чувства.
– Думаешь, этого мало для счастья?
– Ты снова подшучиваешь.
– Герман, я…
– Ты можешь учиться на мне.
– Что? – Я поднимаю глаза на его лицо.
А Третьяков усмехается и разводит руки в стороны.
– Тут я точно безоружен, – добавляет он. – Хочешь научиться любить? Тебе повезло, я очень выносливый.
– А если я сделаю больно? – спрашиваю неожиданно серьезно.
– Можешь даже оставить пару увечий.
После разговора с Германом я спускаюсь на первый этаж небоскреба. Мне нужно развеяться, подышать свежим воздухом и побыть одной. Хотя это слишком большая роскошь. Третьяков отпускает меня со своим охранником. Главным.
Барковский молчит, когда я сажусь в машину. Я устраиваюсь сзади и сразу отворачиваюсь к окну. Бабушка молчит. Он слишком хорошо воспитан, чтобы в такой ситуации произнести даже стандартное «добрый вечер». И он до жестокого проницательный, так что я уже давно свыклась с мыслью, что он умеет видеть людей насквозь. А я даже не пытаюсь скрыть, что нахожусь в плохом настроении.
Мы выезжаем из подземного паркинга, и вскоре за черным тонированным стеклом начинает проплывать ночной город. Как в замедленной съемке. Мокрый асфальт блестит под фонарями, неоновые вывески мигают лениво, а машины проносятся мимо одна за другой, оставляя за собой дымчатые следы фар, будто мазки кисти на размокшем холсте.
Я смотрю на все это и не чувствую ничего. Или, может быть, чувствую слишком много – настолько, что внутри образовалась пустота. Грусть растекается по телу медленно, как ртуть, не причиняя боли, но заполняя собой все. Хочется выдохнуть… глубоко, с оттяжкой. Сбросить с себя груз, которого никто не видит, но который утяжеляет каждый вдох.
Я снова смотрю в окно. На перекрестке стоит мужчина с зонтом, его лицо скрыто, но он выглядит так же одиноко, как и я. Девочка в капюшоне перебегает дорогу, цепляя подошвой лужу, и от этого рождается водяной орнамент, такой красивый и такой мимолетный. Все вокруг будто подчеркивает, что все хрупко. Миг, и все исчезнет.
Я перевожу взгляд на Барковского. Его профиль четко вырезан холодным светом фар встречных машин. Он сосредоточен, как обычно.
– Ты когда-нибудь бросишь эту работу? – спрашиваю его, не обдумывая свои слова.
Его внимательный взгляд устремляется к зеркалу заднего вида. Он коротко смотрит на меня, а на его лице мелькает новая эмоция, которую я не в силах разгадать.
– Водителя? – уточняет он.
– Водителя, охранника, правой руки Третьякова.
– Ты слишком меня переоцениваешь, – Барковский коротко усмехается.
– Да? А я думала, что ты первый человек в его команде, коль он доверил меня именно тебе.
Я изображаю легкую обиду. Мол, значит, мой статус не так велик, если мою безопасность обеспечивает обычный охранник. Барковский считывает это, и тут ему нечем крыть. Может, он не имеет решающего голоса в вопросах бизнеса, но Герман доверяет ему как никому.
– Так что насчет работы? – я напоминаю свой первый вопрос. – Из этих дел вообще возможно выйти?
– Если есть желание, – Барковский пожимает плечами.
– У тебя его нет?
– Я в молодости недолго занимался боксом, но успел пропустить пару ударов в голову.
– Смешно. И знаешь, что еще забавно? Герман сегодня сказал, что я тоже отшучиваюсь, когда не хочу отвечать на серьезный вопрос.
– Я просто не знаю, что ответить, Алина. Есть ли у меня желание выйти? Иногда появляется, но чаще… чаще меня все устраивает.
– А страх? Тебе не страшно?
Барковский берет паузу.
Словно пытается понять, что на меня нашло и к чему вообще этот разговор.
– Я все равно не умею жить по-другому, – произносит он.
«И Герман не умеет», – произношу шепотом.
Или все-таки слишком громко для тонкого слуха Барковского.
Но он в любом случае делает вид, что ничего не расслышал.
А я снова оборачиваюсь к окну и утыкаюсь лбом в его холодную поверхность.
Сегодняшние слова Германа задели за живое. Мы как будто ступили на новую ступеньку искренности. Я даже оказалась не готова… У Германа все-таки есть сердце? И в нем пульсирует настоящая кровь, а не похоть? Я для себя решила, что Третьяков из тех мужчин, что закроют собственным телом от пуль, но не произнесут ни одного слова, которое можно прочитать как уязвимость. А сегодня он произнес так много и успел подобрать ключик ко мне. Еще чуть – и он распахнет мою душу нараспашку.
И что я тогда буду делать? Как буду выбираться из его мира? Когда это будет не просто секс, драйв, красивые ухаживания и влюбленность, а чувство, которое сметет все и пересоберет меня.
Что я буду делать?
А если я увижу его кровь? Много крови? Летально много… Не хочу.
Я не переживу этого.
Герман правильно указал на мою болевую точку. Меня забрали из детдома в семью, а потом вернули назад. Я знаю, каково это, когда дают надежду, когда кажется, что сбылась главная мечта и теперь будет только счастье и любовь, а потом… пустота. Такая глухая и ноющая, что даже слез нет.
Я не хочу проходить через это во второй раз.
Я не хочу учиться любить.
Не с Германом.
Глава 19
Конечной точкой маршрута после того, как приземляется самолет, становится загородный дом. Машина выруливает с широкой трассы, и асфальт под колесами сменяется гладкой плиткой частной дороги, уводящей нас все дальше к холмам пригорода Стамбула.
Город с его шумом, плотным воздухом и ритмом мегаполиса остается позади. Вокруг сгущается закат, окутывая местность в теплое янтарное свечение, и я ощущаю, как мой пульс глухо стучит – в висках, в груди, в кончиках пальцев.
Мы поднимаемся выше и выше, и перед нами открывается сумасшедшая панорама. С этой высоты виден кусочек Босфора, будто вырезанный из глянцевой открытки. Я замечаю дом, огромный и немного вычурный, как полагается в этих краях. Его фасад со множеством больших окон, отражающих пылающее небо, отделан в теплых тонах песчаного камня, а за ним тянутся деревянные террасы, увитые глицинией.
У въезда в дом нас встречает человек в униформе. Он открывает массивные кованые ворота и без слов кивает. Потом распахиваются другие двери, стучат колесами чемоданы… Охрана ведет нас внутрь, и я оглядываюсь. Смотрю на роскошные кипарисы и золотые блики на воде и чувствую ветер, который будто хочет усыпить.
Но я не сплю.
Я помню, кто сейчас лежит в машине без сознания.
Хотя Герман уже должен был прийти в себя…
И Барковский. Что с ним сейчас?
Я больше не видела их, как мы вышли из самолета.
– Добро пожаловать, – говорит Лебедев, когда мы входим в дом.
Больше у него нет времени на общение, он отлучается по делам, а один из его помощников пытается навязать мне экскурсию по дому.
– Просто покажите, где здесь можно отдохнуть, – бросаю ему.
Мы минуем просторные интерьеры, наполненные светом и роскошью, и выходим к высоким двойным дверям хозяйской спальни. Я скрываюсь за ними и даже не оглядываюсь по сторонам. Вместо этого прохожу к окну и слежу за тем, что происходит на улице. Машин становится больше, вдалеке паркуются еще два седана. Из них выбираются грозные мужчины, которые только усиливают мою тревогу.
Я не отхожу от окна. Прячусь за занавеской, словно это может спрятать и мои мысли, и дрожь внутри. Вижу, как мужчины в черных костюмах курят, переговариваются, иногда смеются, и от этого смеха становится только страшнее.
Я чувствую себя слабой и уязвимой в чужом доме, в другой стране, в этой ситуации. Моя реальность раскололась, когда я увидела, как Германа и Барковского, двух самых опасных и жестких мужчин из всех, кого я знала, выбросили из их мира. Надломили, как хрупкую мебель в дешевом отеле. Как будто это было несложно.
Я выдыхаю и отхожу от окна. Слышу, как кто-то стучит в дверь – ровно, вежливо, почти бесшумно.
– Да, – отвечаю, собираясь с силами.
Дверь открывается.
На пороге появляется женщина. Строгая, с идеальной осанкой и гладко зачесанными волосами, убранными в тонкий пучок. Она проходит внутрь, и ее каблуки почти не издают звука по ковру.
– Добрый вечер, Алина, – произносит она уверенно, по-деловому. – Я ассистент господина Лебедева.
Она не называет свое имя, и это выглядит так, словно мы видимся в первый и последний раз. Я молча киваю. Даже не знаю, как к этому относиться. Но мне нельзя проколоться. Нельзя делать резких шагов. Нужно играть. Подыграть Лебедеву. Притвориться, что я в порядке, что принимаю правила игры, пока не узнаю, что происходит. Пока не найду выход.
– Я пришла с поручением, – продолжает она. – И с предложением.
Я смотрю на нее настороженно.
– Роман что-то просил передать? Я плохо соображаю после перелета, я не успела отдохнуть…
Она изображает сострадательную улыбку, но всем видом показывает, что разговор не получится отложить.
– Я постараюсь занять не так много времени, – отвечает ассистент. – Господин Лебедев принял решение. И счел необходимым, чтобы вы узнали об этом заранее.
Она делает паузу, словно дает мне время настроиться. Или собраться.
– Он не хочет прощаться с вами, Алина, – говорит она спокойно и ровно. – Он не воспринимает вас как случайную гостью.
– Да?
Я не знаю, как реагировать.
Почему этот разговор ведет она? А не сам Роман?
Или у владельцев огромных корпораций так заведено?
Это на самом деле хороший знак? Своего рода повышение? Не просто мимолетная связь в рамках курортного отдыха, а вакансия его постоянной спутницы?
– Он хочет, чтобы вы остались рядом. – Она смотрит прямо в глаза, не отворачиваясь. – На неопределенный срок.
Молчит. Потом добавляет:
– Разумеется, вы можете отказаться. Никто не держит вас здесь против воли. Мы понимаем, что последние часы могли впечатлить вас не лучшим образом.