– Что? – спрашиваю его.
– Ничего, просто смотрю… Ты не отрезаешь корочки, – замечает он после паузы.
– Это преступление?
– Нет, – он усмехается, но явно задумывается о чем-то своем.
В его настроении что-то меняется, что-то фонит… Я сбиваюсь и вдруг понимаю, в чем может быть дело.
– Это твой дом? Не арендованный?
– Да, мой.
– И давно он тебе принадлежит?
– Лет пять. – Лебедев отвлекается на девушку, которая приносит кофе и блюда.
Пять лет.
Его супруга еще была жива…
И она, естественно, бывала здесь.
И, может быть, даже сидела на моем месте.
И срезала корочки.
Я отворачиваюсь к окну, делая вид, что любуюсь садом, но внутри все сжимается. Все это так странно… вывернуто наизнанку. Ведь каждый из нас что-то ищет в прошлом. Роман потерял свою жену и теперь словно хочет вспомнить ее через меня. Вспомнить утраченную любовь. Те чувства и переживания.
А я как будто свои уже вспомнила.
Я думаю о Третьякове каждую минуту.
– Босс, – бросает охранник, который появляется рядом со столиком.
Лебедев кивает, и он кладет на стол папку. Охранник сразу уходит, а Роман просматривает первый листок и начинает хмуриться. Наконец он отрывает взгляд от папки и внимательно смотрит на меня.
– Ты гипнолог? – спрашивает он.
Я выдерживаю его напряженный взгляд.
– Да, – киваю.
– Почему не сказала мне?
– Ты не спрашивал, – я пожимаю плечами и откидываюсь на спинку кресла. – Нужно было?
– Это очень редкая профессия.
– Прям как твоя.
Лебедев берет паузу. Он сканирует мои реакции, а я думаю о том, что передо мной израненный, переживший большую трагедию мужчина. Это помогает справиться со страхом и напряжением.
– Тебя это смущает? – спрашиваю его прямо.
– Не знаю, – произносит он задумчиво. – Ты что-то использовала…
– Гипноз? С тобой? Нет, конечно. Для этого нужны особые условия.
– Какие?
– Ты должен довериться мне, позволить и самое главное – сказать, какого результата ты ждешь.
– А если я не умею доверять?
– Не умеешь? Или разучился?
– А есть разница?
– Это либо травма, либо выбор. Это большая разница, Роман.
Роман проводит пальцем по краешку белоснежной чашки, в которой остался остывший кофе.
– Видно, ты еще и психолог, – он коротко усмехается, но в его глазах зажигается усталая грусть, граничащая с разочарованием.
– Я не читаю тебя, Рома. Не анализирую…
– Разве это можно контролировать?
– У тебя же есть оружие? И что, ты теперь на лбу каждого человека представляешь мишень?
– Бывают такие дни. – Он постукивает пальцами по столу и чуть наклоняет голову набок.
– Бывают, – соглашаюсь. – Такой день был, когда ты вытащил меня из воды. Тогда да, я увидела, как тебя это зацепило. Прошлось по нутру… Но для этого не нужно быть психологом, достаточно обычного сочувствия.
– Спасибо, что не жалости, – язвит он.
Он отворачивается к окну, и я понимаю, что он не хочет ругаться, но это сильнее его. Я тоже беру паузу, переключаясь на завтрак. Хотя все мысли заняты Лебедевым. Он наверняка сейчас пытается понять, можно мне доверять или нет. Под моими ногами тонкий лед, усыпанный осколками.
Через некоторое время Лебедев откладывает приборы, вытирает руки полотняной салфеткой.
– Я обещал тебе, – произносит он, – что ты увидишь Барковского.
Я поднимаю на него глаза.
– Если не передумала, это можно сделать сейчас.
Конечно, я не передумала. Хотя понимаю, что мне придется непросто.
Лебедев встает из-за стола и ведет меня к главному выходу. Он не прикасается ко мне, не предлагает руку, просто идет рядом, чуть впереди, как будто все еще держит дистанцию после неприятного разговора.
На улице пахнет глицинией и солью. Солнце уже высоко, обжигает белый фасад. Мы минуем большую террасу, выходим к боковой дорожке, которая приводит к гостевому дому. Он не такой роскошный, как хозяйский, но все равно просторный. Светлые стены, ставни, крытая веранда. И грозные, угрюмые охранники у входа. Один из них сдержанно кивает Лебедеву и нажимает кнопку на брелоке.
Дверь открывается. Мы входим внутрь.
Нас ведут по короткому коридору и провожают в отдельную комнату с высоким потолком и большим окном, затянутым плотной тканью.
Барковский здесь.
Он сидит на стуле, привалившись к спинке, будто отдыхает. Но в его позе легко прочитать напряжение. Он собран, будто ждал, что кто-то войдет, но точно не я.
Он удивлен. На миг – всего на долю секунды – в его глазах появляется настоящая эмоция, почти растерянность. А потом он резко собирается. Меняет позу. Поворачивается ко мне другим плечом. Тем, где рубашка цела. Прячет лицо в полутени, чтобы я не увидела синяков на скуле, рассеченной губы, крови, запекшейся на воротнике.
Но я вижу.
Каждую деталь.
И это как удар.
– Как самочувствие? – холодным голосом спрашивает Лебедев.
– Я в порядке, – отвечает Барковский.
Я машинально киваю и сжимаю пальцы в кулак, чтобы не выдать дрожь.
– Я просто хотела убедиться, – произношу на выдохе.
И я надеялась, что Герман тоже здесь. Я до сих пор верю, что он где-то рядом. Поэтому прислушиваюсь к каждому шороху. Я вглядываюсь в Барковского, потому что он все-таки слишком напряжен. Мы застали его врасплох? Это не похоже на него. В этот момент я ловлю что-то в его взгляде: короткое движение бровей, почти незаметный наклон головы, словно он хочет что-то сказать. Или предупредить. Но я не успеваю разобрать.
Металл.
Жуткий, раздирающий звук, как будто по железу провели когтями.
Нет, хуже. С таким звуком срывают тяжелые ворота с петель.
– Вниз! – доносится чей-то агрессивный выкрик.
Я не успеваю ничего осознать, но в следующее мгновение чья-то рука отталкивает меня в сторону. Я падаю на пол. Мужчины хватаются за оружие. Все вокруг переходит в резкий, пугающе стремительный темп: приказы, крики, топот ног, разбивающееся стекло.
– Увести ее! – доносится голос Лебедева сбоку.
Я оборачиваюсь, вижу, как его уже оттягивают двое охранников к другому выходу. Закрывают своими телами. А другой охранник, которого послали мне на помощь, резко меняет траекторию и подскакивает к Барковскому. Он подхватывает, поддерживает под плечо. Бабушка тяжело поднимается, хромает, но не сопротивляется. Наоборот, торопится.
Секунда.
Другая.
И в комнату врываются еще мужчины. Я не успеваю даже закричать, как один из них – в маске, с четкими военными движениями – резко хватает меня за плечо и прижимает к себе.
– Тихо! – Короткий рывок, и мы уже у выхода.
Он тащит меня по коридору, оборачивается, что-то командует. Крики становятся громче и злее. Стрельба раздается в нескольких метрах. Адреналин зашкаливает, и я даже не пытаюсь сопротивляться.
Мы вылетаем на улицу.
Солнце все еще яркое, но оно уже не греет, а слепит, как прожектор. Все искажено. Все движется, звенит, дышит страхом. Из-за мельтешения хочется зажмуриться. И кажется, что даже кипарисы дрожат от ударов и криков. На улицу буквально выплескивается лютая доза тестостерона, которая сминает. Кровь стучит в ушах. Оглушает…
Мужчина, сжавший меня, закрывает своим телом, когда где-то совсем рядом раздается еще один выстрел. Он подтаскивает меня вперед и дергает дверь фургона, который я успеваю заметить в последнее мгновение. Он с силой кидает меня внутрь, сам ныряет следом, и дверь с глухим хлопком закрывается.
Следует резкий рывок, машина больше никого не ждет и срывается с места. Я не удерживаюсь и падаю на пол между сиденьями, инстинктивно прикрывая голову. С трудом поднимаюсь на локте, сглатываю и сквозь шок ощущаю прикосновение. Мужские сильные пальцы касаются моего плеча, будто проверяют, цела ли я.
Я замираю. Даю себе секунду на осознание, потому что уже знаю, что это он, и только потом запрокидываю голову.
Глава 21
– Герман, – выдыхаю, встречаясь с ним глазами.
– Ты в порядке? Не зацепило?
Его уверенные ладони проходят по моему телу, проверяя каждый сантиметр. Я не могу отойти от шока и медлю с ответом, просто впитываю его близость и смотрю на то, как напряжено его лицо.
– Где Антон? – спохватываюсь.
Я перехватываю ладони Германа и озираюсь по сторонам, словно есть шанс, что я могла не заметить присутствие Барковского.
– Он во второй машине, – отвечает Третьяков. – Они едут следом.
– Он не остался там?
– Нет, – Герман коротко качает головой и проводит большим пальцем по моему запястью, успокаивая.
Но вместо этого я чувствую, как напряжение в его теле передается мне. Его глаза скользят по моему лицу, задерживаются на виске, на шее, снова и снова проверяя, не ранена ли я. И что я вообще здесь, снова рядом с ним. Кажется, он вот-вот притянет меня ближе, и я даже на миг задерживаю дыхание, потому что это чувство слишком яркое. Острое.
Но я не позволяю этому случиться. Я освобождаю свое запястье и сажусь обратно на сиденье, отводя взгляд. Внутри все еще бьется адреналин, и слова вырываются почти срывающимся голосом.
– Что происходит, Герман?
– Это был единственный выход.
– Не сомневаюсь. Но… ты хотел подыграть Лебедеву? Позволить ему допрашивать тебя? Зачем тогда все это?
Герман переводит взгляд в другую сторону, напряженно сжимает челюсти. Не успевает ответить, один из охранников стучит в перегородку и что-то говорит. Герман быстро переключается, говорит коротко и жестко по-английски. А я вдруг чувствую, как становится жарко от перегретого металла, словно в машине неисправен кондиционер.
– Мы не можем сразу выехать из Турции, – раздается голос Третьякова, когда он вновь обращается ко мне. – Нужно подготовить документы, убрать хвосты. Пока придется залечь на дно.
Я больше не задаю вопросов. Вижу, как в окнах мелькают зеленые склоны, редкие сосны, а потом – низкие постройки, окрашенные в светлый бежевый цвет. Время тянется, но в конце я догадываюсь, что мы приезжаем в какой-то спортивный лагерь. Где-то натянуты канаты, висят сетки, но все запечатано, законсервировано. Площадку только готовят, сверкает пластиковая упаковка от тренажеров, в другом углу сложены ящики с плиткой.