– Тут безопасно, и пара комнат уже готова, – произносит Герман, когда мы входим в один из корпусов. – Нас не будут искать здесь в ближайшие дни.
– Это твои люди?
Он кивает.
– Почти. Связи Барковского.
Нас проводят по лестнице, мимо мешков со штукатуркой и свернутых матов, и, наконец, открывают дверь. Внутри оказываются две комнаты. Чистые, по-спартански скромные.
Я встаю в дверях и оборачиваюсь к Герману.
– И надолго мы здесь?
– Пока не могу сказать.
– Понятно. Здесь где-нибудь можно принять душ?
Утром я побоялась раздеваться, пока Роман спал. Я подумала, что, если он проснется и войдет в ванную, мне уже будет не отвертеться от секса. Во всяком случае, без его подозрительных непонимающих взглядов.
– Я покажу, – кивает Третьяков.
Он открывает соседнюю дверь, которая выводит в неуютный коридор, а уже дальше показывается душевая.
– Тут до ремонта еще не дошли, – произносит он и первым заходит внутрь, проверяя небольшие кабинки.
– А полотенце есть?
Я оглядываюсь по сторонам с обреченным видом. Когда стемнеет, тут вообще станет жутко, хоть хоррор снимай.
– Эта нормальная, – сообщает Герман и кивает на третью кабинку в ряду, после чего стаскивает через голову свою черную футболку. – Я переодевался в фургоне, она свежая.
Он протягивает мне свою одежду вместо полотенца. Я мажу взглядом по его оголенному торсу и замечаю свежие ссадины. Все-таки ему тоже досталось. Не так сильно, как Барковскому, лицо у него чистое, но пару крепких ударов по телу он получил.
– У тебя хоть ребра целы? – спрашиваю, вытягивая футболку из его длинных крепких пальцев.
– Будет время на доктора – проверю.
– Давай я взгляну.
Герман качает головой и делает шаг, отходя в сторону и показывая, что я вообще-то хотела принять душ, а не рассматривать его раны.
– Лучше не надо, – произносит он.
– Почему?
– Потому что если ты сейчас дотронешься до меня, я сорвусь, – отвечает он хрипло, глядя прямо в глаза. – Я охереть как хочу тебя, Лина.
– Думаешь, это звучит как комплимент?
– Я ничего не думаю. Это ты анализируешь каждый выдох.
Я выдерживаю его взгляд.
– Тогда у нас проблема, Герман. Я хотела попросить тебя побыть рядом, пока я буду принимать душ. Мне здесь не по себе.
– Я буду у окна, – он кивает в сторону последней кабинки.
Герман отходит к окну, и я не могу не смотреть – на его спину, широкую и рельефную, как будто выточенную из камня. Мощные мышцы перекатываются под кожей. Его руки опускаются к карману брюк, он достает пачку сигарет и зажимает одну губами, чиркает зажигалкой. В рывке огня вспыхивает его лицо. Грубое, сосредоточенное, с поджатыми скулами. Он медленно и глубоко вдыхает и с первой затяжкой будто сбрасывает напряжение.
Почти.
Тело его при этом по-прежнему как на взводе. Я замечаю, как ходят мышцы на его груди, как напрягается дельта, когда он стряхивает пепел на пол. Он останавливается, переводя взгляд на улицу, словно выжидает. Или борется.
С собой. Со мной. С желанием, которое никуда не делось.
Брутальный, злой и сексуальный до боли.
– Значит, ты послал к черту первоначальный план из-за ревности? – спрашиваю его, заходя в кабинку и снимая одежду. – Чтобы я не оставалась наедине с Лебедевым…
– Ты вообще не должна была больше оставаться с ним наедине.
В его голосе что-то рвется.
Ломается.
Да, это она.
Черная мужская ревность, о которой я его предупреждала в самом начале.
– Тебя должны были забрать мои люди после сеанса, – продолжает Третьяков. – Ты не должна была оказаться в самолете, который вылетел в Турцию. Но они облажались, не смогли вывести тебя из отеля.
Я слышу его перекрученный выдох.
– Узнаю тебя, Третьяков. Ты спросил меня перед сеансом, хочу я остаться с Лебедевым или нет, и я сказала, что не хочу бегать от еще одного влиятельного мужчины, который будет считать меня предательницей. Но тебя не устроил такой ответ. Ты решил, что знаешь лучше.
– Тебе не придется бегать от него.
– А сейчас что происходит, черт возьми?!
– Несколько дней, и это закончится, – он тоже заводится и, кажется, со злостью закуривает вторую сигарету.
– Ты так уверен? А мне кажется, ты тонешь. Ты хотел сразу увезти меня из отеля, но не получилось. Потом ты выкинул на свалку план с выжиданием и возвращением доверия Лебедева и пошел с ним на вооруженный конфликт. В чужой стране, в которой у него полно партнеров!
Я дергаю кран и больше двух минут воюю с температурой, заводясь и пытаясь поймать среднее значение между кипятком и ледяным потоком.
– Я не мог сидеть сложа руки, – бросает Герман громче, чтобы перекричать душ. – Барковский тоже оказался у Лебедева, а он знает о наших отношениях.
– Он бы не рассказал!
– К любому человеку можно подобрать ключик. Если бы его начали ломать…
– Как ты?! – выкрикиваю и на эмоциях разворачиваюсь лицом к дверце. – Барковский хромает из-за тебя, Герман!
– Это наше с ним дело.
– Нет, меня это тоже касается!
Вода снова становится холодной, и я поворачиваю кран. Движение выходит слишком резким, что-то щелкает, и меня вдруг опаляет жаром. Я дергаю кран, но он не слушается, в следующий момент я с криком отскакиваю назад, вжимаюсь в угол кабинки, закрываясь руками от потока, который становится раскаленным.
– Герман!
Он появляется почти мгновенно. Сквозь шум воды я слышу, как распахивается дверь. Третьяков оглядывается, раздумывая всего мгновение, и заходит внутрь, прямо под поток. Он морщится, когда кипяток ударяет его по спине, но все равно тянется к крану. Его пальцы быстро перекручивают ручку – с силой, которой у меня не хватило. Поток стихает… и наконец совсем прекращается.
Он поворачивается ко мне. Взъерошенный и мокрый.
– Ты в порядке? – Он наклоняется ко мне и касается плеча.
– Нет, я не в порядке! Я давно не в порядке, – шиплю, отбрасывая его ладони. – В этой дыре даже душ небезопасен! Я обожглась, Герман!
Это меньшая из моих бед.
Но физическая боль позволяет прорваться той, что прячется намного глубже.
– Дай, тут грязно, – Герман нажимает уверенным голосом и опускается рядом на колени, он ловко перехватывает меня, чтобы я не опустилась обессиленная прямиком на потемневший кафель.
Я упираюсь ладонями в его мощные плечи. Зависаю в таком положении, возвышаясь над ним. Зачем-то пристально смотрю на его лицо, с которого стекают остывшие капли воды, и сама не знаю, как распутать клубок своих эмоций. Их слишком много. И они разные, кардинально разные!
– Знаешь, чего я боюсь? – произношу, чуть успокоившись. – Ты сейчас проигрываешь, и тебя вот-вот прижмут к стенке… А ты страшен, когда оказываешься в таком положении. Я просто не хочу смотреть на это, видеть тебя таким… Видеть, как ты будешь рвать глотки.
Он молчит.
Тоже не двигается, словно боится спугнуть меня. А это сейчас легко. Я полностью обнажена, на Германе нет рубашки, и я чувствую его кожей.
– Дай футболку, – прошу его. – Герман…
Он как будто просыпается и вытягивает руку в сторону. Его роста хватает, чтобы подцепить ткань, не вставая.
– Я отнесу тебя.
– Я сама.
– Уверена?
Он чуть приподнимается, ослабляя хватку, и я сразу покачиваюсь на ногах. Но это не из-за слабости, а из-за того, что он разжал только ладони, а его тело… его мускулы медленно скользят по моей коже, пока он разгибается. И на это невозможно не реагировать. Меня бросает в жар от его прикосновений. От его близости, которая окутывает сумраком, в котором вспыхивают электрические импульсы. Часть меня так хочет им поддаться.
Потому что вокруг бушует океан безумия, я попала в ситуацию, в которой нет ничего нормального. За последние дни я побывала в роли пойманной предательницы, потом меня как изысканное блюдо сервировали для Лебедева, а после я оказалась в эпицентре мужского соперничества, где никто не стесняется применять силу…
Это слишком.
Это настолько выматывает, что на фоне всего этого сумасшествия фигура Третьякова кажется надежной.
Знакомой, почти родной…
– Помнишь, как ты сказал мне, что я встречаюсь с тобой по той причине, что только такие отношения позволяют мне хоть что-то чувствовать?
Я вытягиваю футболку из его ладони и подаюсь назад, чтобы отстраниться.
– Может, так и было, Герман, – я продолжаю. – Может, меня правда завлекала твоя жизнь, опасность, хождение по краю, эмоции на острие… Но это прошло. Я изменилась за эти два года. Я ведь ушла от тебя и по этой причине тоже. Я боялась не только за тебя, но и за себя. Боялась, что окончательно привыкну к такой жизни, к адреналину, безумию… Я вижу это в Барковском, в охранниках, никто из них не представляет другой жизни. Это как зависимость. И, как любая зависимость, в конце она предъявляет огромный счет. Я подумала, что через несколько лет либо стану дерганой истеричкой, которая начнет компульсивно скупать дома и украшения, начнет то ненавидеть тебя, потому что к такой женщине ты быстро охладеешь, то заглядывать в рот, потому что весь мой мир окончательно замкнется на тебе и от прежней Алины не останется ничего.
Я отвожу волосы назад, чтобы надеть футболку. Но ткань быстро намокает и застревает, спутываясь на теле.
– Либо, – произносит Третьяков. – Ты не договорила.
– Либо вдовой, Герман, – выдыхаю, поднимая лицо и заглядывая в его темные глаза. – Я не хотела хоронить тебя. Я бы не пережила… Поэтому я решила исчезнуть из твоей жизни, пока не поздно.
– Было поздно, Лина. Мы уже вросли друг в друга.
Я прикрываю глаза с усталым выдохом.
Зачем он это говорит?
Говорит то, что я и так знаю, но хочу отрицать до последнего…
Мне было намного проще, когда я убедила себя, что Третьяков холодный тиран, и точка. И нет больше ничего. Я постаралась выкинуть из памяти все моменты, когда он говорил что-то, что западало прямо в сердце. Когда он показывал свою уязвимость.