– Я помню разговор, о котором ты говоришь, – добавляет Герман. – Я вспомнил его всего пару дней назад. Прошлое вернулось ко мне не сразу, а приходит постепенно. Вспышками. И приходит до сих пор.
– Это нормально. Так и должно быть.
– Да, поэтому я помню, что сказал тогда, что ты тоже не умеешь любить и тебе нужны яркие эмоции, чтобы хоть что-то чувствовать. Но это не главное. Главное, что я еще сказал, что ты можешь учиться на мне.
Он опускает ладони и помогает мне одернуть футболку, с которой я все никак не могу справиться.
– Ты зря стерла этот разговор из моей памяти, – произносит он медленно и тихо. – Если бы я помнил о нем, я бы ничего не сделал тебе. Я ведь сам разрешил тебе, дал чертов карт-бланш… Я даже не имею права злиться на тебя.
– Но ты злишься.
– На себя, – поправляет он. – И злость слишком слабое слово, все намного хуже.
Он усмехается и вдруг сжимает ладони на моей талии. Я так ярко чувствую его прикосновение, что зажмуриваюсь и не представляю, что делать со своей чувствительностью. Я столько раз думала о том, что знаю его натуру и его спусковые крючки. Но он ведь тоже знает. Он знает так много, что мне за мгновение становится нечем дышать.
– Герман…
Его срывает. В следующую секунду его ладони обхватывают мое лицо, он резко приближается, и прежде, чем я успеваю договорить, его губы накрывают мои.
Горячо. Ярко. Безжалостно.
Он целует меня так, будто этим поцелуем хочет стереть два года разлуки. В каждом его движении – злость, страх, вина и невыносимая мужская голая жажда.
А я… я не отталкиваю. Я все еще зла, все еще не чувствую твердую землю под ногами, но все равно целую его в ответ с тем же упрямым отчаянием, будто это единственное, что сейчас поможет мне уцелеть.
Глава 22
Я не замечаю, как оказываюсь в другой комнате. Герман возвращает меня в импровизированную спальню. Он на секунду отрывается от меня, когда пиликает его сотовый, и этого хватает, чтобы я хоть чуть пришла в себя. Я потерянно смотрю на то, как Третьяков скрипит зубами, но отвечает на звонок. По его лицу видно, что это важно. А я получаю передышку и отодвигаюсь от него, забираясь в центр кровати. Провожу ладонями по лицу, чувствуя жар на щеках, и одергиваю футболку, чтобы она хоть немного прикрыла бедра.
Где моя одежда?
Осталась в душевой?
Черт…
Надо быть бережливее. Не думаю, что здесь найдется еще хоть что-нибудь моего размера. Вокруг одни мужчины.
– Мне пора, – бросает мне Третьяков и толкает дверь, правда следом задерживается в проеме, прикладывая сотовый к груди. – Тебе что-нибудь нужно? Я скажу, принесут.
– Только моя одежда.
– Это я сам. Сейчас.
Герман возвращается через пару минут и кладет мои вещи на кровать. Я не смотрю в его сторону, и он ничего не произносит. Тем более его явно поджимает время, ему нужно решать проблемы. Вернее, проблема одна: нужно как-то выбраться из Турции. И желательно без увечий.
Некоторое время я провожу в комнате, потом все-таки выхожу. Решаю осмотреться, чтобы лучше понимать, что и где находится. Никто не пытается остановить меня, так что я прохожу мимо серьезных мужчин и оказываюсь во дворе. На улице понимаю, что чертить внутреннюю карту бесполезно, слишком много небольших зданий и складов. Это невозможно запомнить, но я заучиваю, куда выводят главные ворота, и бетонную дорожку в другую сторону. Там как раз устроили временную парковку. Люди Третьякова поставили в ряд несколько машин, и от этой картины становится чуть спокойнее. Даже в чужой стране, даже в кризисной ситуации Герман собрал «армию».
Мне приносят обед в боксе. Я забираю его и возвращаюсь в спальню. Там проходит несколько часов. Наступает вечер, и все становится хуже. Сумерки в этом месте похожи на ржавчину, медленно ползут по стенам, съедая остатки уюта. Я пытаюсь уснуть, укрывшись с головой, как будто это хоть как-то может изолировать меня от реальности. Кажется, даже получается. На несколько минут.
Но потом я просыпаюсь.
Раз, второй, третий.
Слышатся глухие звуки: хлопки дверей, мужские голоса, шум мотора. Где-то рядом останавливаются машины.
Я встаю и подхожу к окну. Но прямо перед ним раскинулись ветви старого дерева, так что толком ничего не разглядеть. Они заслоняют весь обзор. Только угадываются шорохи и мелькание фар.
Я шумно выдыхаю и снова ложусь, зарываюсь в одеяло, будто оно способно защитить от тревоги.
И вдруг звук.
Глухой, короткий. Словно хлопок… или выстрел?
Я сажусь резко. Сердце начинает стучать быстрее. Может, показалось? Может, просто стукнулось что-то?
Я со злостью откидываю одеяло и подхожу к двери. Ручка скрипит под пальцами, но стоит только дотронуться до нее, как дверь распахивается сама. Передо мной появляется Третьяков. Он стоит, залитый тусклым светом, в темной одежде, волосы взъерошены, взгляд внимательный, но спокойный.
– Что происходит? – спрашиваю, хотя вижу, что он тоже хочет задать мне вопрос. – Я слышала… что-то. Похожее на выстрел.
Он качает головой:
– Тебе показалось, никто не стрелял. Просто шум, охрана уронила генератор. Ты можешь спать.
Герман говорит это слишком буднично, слишком ровно, как будто и правда считает, что я способна просто лечь и закрыть глаза. После того, как он пропадал неизвестно где целый день.
– Почему ты пришел? – спрашиваю настойчивее.
– Захотел убедиться, что ты в порядке.
– А ты в порядке?
Я щурюсь, всматриваясь в него. Он не задыхается, не сдерживает боль, на первый взгляд. Но мне нужно быть уверенной.
Третьяков вздыхает и без лишних слов поднимает край рубашки. Под одеждой – старые шрамы, загорелая кожа, но ни одной свежей раны.
– Теперь веришь? – произносит он с тенью усмешки, и эта усмешка действует на меня хуже, чем любой упрек.
Меня накрывает раздражение. Он считает это забавным? Мой страх, моя тревога, все, через что я прошла за последние дни, – просто нелепость?
– Ты думаешь, это смешно? – спрашиваю резко, и голос дрожит не от слабости, а от переполняющего гнева.
Я делаю шаг назад и захлопываю дверь прямо перед его лицом. С гулким стуком. Возвращаюсь к кровати, сажусь на край, потом ложусь. Я прижимаю подушку к голове, словно это заглушит все. И шум за стеной, и голоса в моей голове, и образ Германа, который все равно не уходит, даже если его нет рядом.
Я жду, что он скоро это исправит и войдет следом. Это в его характере. Но проходит несколько минут, и становится ясно, что он не посягает на мое одиночество. Я решаю, что это отличный момент, чтобы все-таки уснуть. Это удается не сразу, но зато я просыпаюсь ближе к восьми утра. Я выхожу из комнаты, мой взгляд моментально падает на кресло, которое кто-то придвинул к стенке рядом с дверью. На нем лежат смятая рубашка и маленькая подушка, которую как будто взяли из салона машины.
– Третьяков спал здесь, – рядом раздается знакомый голос.
Я поднимаю глаза и вижу Барковского, который стоит у окна.
– Доброе утро, – добавляет он.
– Доброе. Тебя Герман прислал?
– Да, он сказал, что тебе не по себе здесь.
– Вчера это не помешало ему уехать…
– Вчера мне тоже нужно было уехать.
Барковский делает шаг в мою сторону, и я замечаю, что он до сих пор прихрамывает. Хотя разве могло быть иначе?
– Тебе нашли врача? – спрашиваю его. – Тебе сперва досталось от людей Германа, а потом от парней Лебедева.
– Не худший месяц в моей жизни, – Бабушка усмехается.
Прям в той же манере, что и Герман прошлой ночью, и мне хочется зажмуриться и то ли выругаться, то ли застонать в голос.
Неисправимые, непробиваемые…
– Пойдешь в душ? – спрашивает Барковский. – Я посторожу.
– Мы же оба знаем, что достаточно приказа Германа. Никто и близко ко мне не подойдет.
– Но ты же нервничаешь, – Барковский умеет говорить удивительно мягким голосом, но при этом рядом с ним ни на секунду не забываешь, что разговариваешь с сильным мужиком. – Тут и правда так себе условия, не самое приятное место.
– Мне из-за другого тошно.
Я откидываюсь на стенку и собираю пальцы в жесткий замок.
– Он сперва сам отдал меня Лебедеву, а потом вырвал у него силой. Где тут логика, Антон?
– Ты сперва стерла ему память, а потом отказалась уезжать из его дома. Я ведь предлагал сделать это до того, как к нему вернулись воспоминания.
Он говорит это без укора.
Он даже звучит как старший брат. Немного устало и снисходительно, но с теплотой.
– Это другое…
– Думаешь? – Барковский вытягивает ладонь и смотрит на наручные часы.
– Хочешь сказать, я так и не научилась жить без него? Что на самом деле все это время ждала, когда он вернется и исправит мою ошибку?
– У тебя стресс…
– Антон!
– Что я хотел сказать, я уже говорил. Вы стоите друг друга, Алина.
– Идеальная пара, другими словами?
– Да, – он кивает с уверенностью. – Я тебе скажу еще одну вещь. Ты знаешь, я раньше работал в структурах. Парни из спецназа быстро женятся, потому что нужна та самая, которая будет ждать, встречать дома, создавать это ощущение дома… Да, у нас тут другие порядки. Но это похоже. Та самая удерживает у края. Это роскошь, Алина. Ценнее этого ничего нет.
Я перевожу взгляд на одежду, которую сама не заметила, когда обронила. Я поднимаю ее с пола, а мысли крутятся вокруг слов Антона. Он больше ничего не добавляет, и я решаю не задерживать его больше положенного. Я все-таки ухожу в душевую, которая все так же кажется мне неуютной. Хотя тут явно попробовали исправить ситуацию. Я замечаю, что окно, у которого в прошлый раз стоял Герман, заклеили зеленой полупрозрачной пленкой. Так спокойнее раздеваться. А в кабинке заменили кран и постелили толстый резиновый коврик, который закрыл весь старенький кафель. Рядом валяется этикетка, и на ней написана цена и обозначение турецкой лиры.
– Я все, – сообщаю, когда выхожу обратно в коридор.
Барковский стоит на месте.