Он кивает мне и указывает рацией, зажатой в широкой ладони, на дальний выход.
– Третьяков приехал. Я могу проводить к нему.
– Он не занят?
– Ты же еще не завтракала? Он наверняка тоже.
– А тут есть кофе? Я так хочу чашку нормального кофе. Хотя бы в дрип-пакете.
– Тут точно должна быть турка.
Я улыбаюсь из-за его ироничного тона. Но я надеюсь, что это действительно так. Есть люди, которых успокаивает мытье посуды, а для меня такой ритуал – это приготовление кофе. Взять зерна, перемолоть их, потом засыпать в турку и сварить терпкий густой напиток. Простые действия, которые всегда помогали мне привести мысли в порядок.
– Ночью привезли продукты, – добавляет Барковский, толкая дверь и пропуская меня вперед. – Можешь взглянуть, что там есть.
– Хорошо.
Я захожу в прямоугольную, довольно просторную комнату, которую заливает лучами утреннего солнца. Из-за этого она кажется не такой угрюмой и запущенной, как могла, а старая плитка с цветочным орнаментом на стенах даже выглядит как винтажная. Да и пол подмели. Вообще порядок навели.
– Плита вон там, – подсказывает Бабушка. – Тут раньше была кухня лагеря, но сейчас почти не осталось оборудования.
– Понятно.
Барковский проходит вперед и поворачивает к другой двери. А я оглядываюсь по сторонам, но вскоре замечаю Германа, который все это время наблюдает за ними с другой стороны. Там организовали обеденную зону, но на столе сейчас только пепельница. Над ней расползается сигаретный дым, подсказывая, что последнюю сигарету Герман затушил только что.
– Я решила выпить кофе, – бросаю, чтобы чем-то занять тишину.
Она колючая и неприятная. Сперва я решаю, что дело в моих эмоциях, но потом понимаю, что Герман излучает что-то такое… Кажется, его утро выдалось недобрым.
– Другая дверца, – подсказывает Герман грубоватым тоном, как будто я могу знать, где тут находится посуда.
Он проходит ко мне и распахивает шкаф с такой силой, что дверца издает жалобный стон. Я запрокидываю голову и смотрю на его лицо, которое заволокло штормовой бурей. Он напряжен и выглядит так, что хочется заранее спустить на воду спасательную шлюпку.
– Спасибо, – бросаю безэмоционально и тянусь за туркой.
Она здесь есть, Барковский не ошибся.
И пакет с зернами.
Горьковатый аромат сразу заполняет пространство, стоит только раскрыть его.
– Ты будешь? – спрашиваю Третьякова, отмеряя ложкой порцию.
– Лебедев вышел на связь.
Я ловлю его темный взгляд и чувствую, как тоже напрягаюсь всем телом. Заготовленная шлюпка бьется пустая по волнам…
– Что он сказал? – спрашиваю Германа, потому что он тянет с подробностями.
– Он хочет тебя, – выдыхает Третьяков. – Он решил, что я выкрал тебя, чтобы выторговать себе жизнь. И он готов заплатить за тебя. Любую цену.
Глава 23
– Лебедев вышел на связь.
Главное, что я слышу. Этого хватает, чтобы по венам разлили ледяную воду. Потом доходят другие фразы Германа. Он как будто сам не верит, что только что произнес. Его плечи напряжены, челюсти сжаты, а голос звучит хрипло.
Я теряюсь, пытаясь осмыслить его слова. Я чувствую, как Герман смотрит на меня. Его взгляд колючий, сосредоточенный, и я знаю, что он еще не сказал всего.
– Что у тебя было с ним?
Я ждала другого.
Он это серьезно?
Именно этот вопрос?
Еще и с вызовом. Претензией?
Стоит рядом с тяжелым взглядом и смеет спрашивать, что у меня было с другим мужчиной, словно это не он сам сделал первый ход…
– Зачем ты спрашиваешь? – Я резко отворачиваюсь, чувствуя, как кровь приливает к щекам, но отнюдь не от смущения. – Ты же знаешь.
Вдох.
Выдох.
– Ты сам отдал меня ему, – продолжаю резче, повернувшись к нему вполоборота. – Сам подложил под него.
Я вижу, как он вздрагивает. Как будто от пощечины.
В нем что-то меняется. Он выдыхает шумно, тяжело, не сразу поднимает взгляд. По его лицу скользит тень – ревности, боли, ярости. Все одновременно. Он отступает к столу, опирается ладонями о край, будто ему нужно что-то, чтобы удержаться.
– Сколько раз вы спали?
Я сжимаю губы. Не отвечаю.
– Насколько вы стали близки? – в его голосе все больше отчаяния, которое он не может скрыть.
– Герман… – выдыхаю, но он не дает мне снизить накал.
– Как ты смотрела на него? Ты что-то чувствовала?
– А ты думаешь, я робот?! Или шлюха, которая умеет выставлять стену между своим телом и клиентом?! Ты правда думаешь, что я такая?
Я отвожу взгляд.
Лучше было и дальше молчать.
Это не разговор, а прогулка по оголенным нервам и битому стеклу.
– Я не хочу говорить об этом, – произношу глухо. – И ты не имеешь права спрашивать.
– Разве, малышка? Он не просто готов платить любые деньги. Он сказал, что отпустит меня, если я отдам тебя. Он закроет вопрос. Он даже готов выйти из сделки, отдать мне активы в этой стране…
В его глазах уже не холод. Наоборот. В них пульсирует что-то горячее и мучительное. Я кожей чувствую, как сгущается его дыхание. Как отдается эхом его пульс.
– Ты стала ему так дорога? Всего за пару дней.
– А ты разве не этого добивался, Герман? Ты же хотел, чтобы я залезла ему в голову и сделала так, чтобы ему стало плевать на сделку! Ты даже сказал мне, что я могу использовать любые методы. Что я могу использовать гипноз или… или работать ртом…
Герман кривится.
– Не нравится? – я сразу цепляюсь за его реакцию. – А что ты тогда хочешь услышать? В твоей же голове полно таких картинок? Грязных. Откровенных. Мучительных, да? Я знаю, что да. Но я больше не знаю, как стереть их. И ты не знаешь.
– Я знаю.
– Да? И как?
Он застывает напротив, будто не верит, что я говорю это серьезно. Он почти не двигается, но я чувствую, что в нем все кипит.
И все это направлено на меня.
На ту, которая два года назад исчезла.
На ту, которую он вспомнил вопреки.
И, может быть, все еще любит.
Герман приближается вплотную и прежде, чем я успеваю хоть что-то предпринять, подхватывает меня и усаживает на столешницу рядом с плитой. Он грубо вклинивается между моих ног, заставляя развести их в стороны.
– Не смей, – шиплю на него.
– Я просто хочу, чтобы ты была откровенной.
– Хватит, Герман. Если так интересно, спроси у него сам! Или верни меня ему!
– Не играй со мной, Лина.
Он напирает, вынуждая меня цепляться за его плечи, чтобы не упасть. Его рука ложится на мое бедро и скручивает ткань жесткой хваткой.
– Я не отдам тебя ему. Ни за какие деньги. Ни за что.
– Ты и не имел права этого делать! Ты не имел права отдавать меня ему! – из меня вырываются главные слова, и я бью Германа в грудь.
Бью по-настоящему, со всей силы, чувствуя, как мои щеки опаляют выступившие слезы. Боль прорезает насквозь, и я ощущаю, как Третьяков пытается поймать меня за плечи и успокоить. Прижать к себе, как малышку. Но я не даюсь, извиваясь всем телом.
– Ты не можешь решать за меня! А если я сама захочу вернуться к нему? – спрашиваю с вызовом и сама вздрагиваю от этих слов. Потому что это ложь. Чистый блеф.
Третьяков вскидывает голову. Его взгляд становится черным, как ночное беззвездное небо.
– Тогда я убью его.
– Так просто?
– Так просто.
Наступает тишина. Давящая. Леденящая.
Он же не шутит…
Наоборот, в его глазах я вижу, что он многое недоговаривает и готов на страшные поступки.
Это все меняет, действует на меня. Вся моя злость вдруг выцветает. Словно и не было обжигающих эмоций, остаются только внутренняя пустота и осознание. Я смотрю на него и вижу, как сильно его выкручивает. Он совсем запутался, до предела, его как будто сорвало с резьбы.
– Тебя несет, – выдыхаю ему в лицо.
А потом поднимаю ладони и дотрагиваюсь до его лица. Сперва осторожно, словно боюсь спугнуть или донести неправильный посыл неверным касанием. Я не хочу сейчас играть в грубость, не хочу ничего доказывать, вырываться или дразнить его, я хочу остановиться. Выдохнуть одновременно. Так, словно у нас одно дыхание на двоих.
– Не играй со мной, Лина…
Он снова повторяет эту фразу.
Только это больше не приказ, а просьба.
Почти мольба.
Звучит как капитуляция. Ведь его грубые мощные руки умеют намного меньше, чем мои, нежные и слабые. И он это знает. Признает. Потому что сейчас я могу одним прикосновением окончательно столкнуть его в бездну, довести до безумия. Я и правда так глубоко вросла в него, в самую сердцевину сердца, что могу сломать.
– Я не играю, – произношу тихо и веду пальцы выше, очерчивая острую линию его скул. – Я хочу, чтобы ты закрыл глаза.
– Хочешь провести еще один сеанс? – он слабо усмехается.
– Нет. Хочу, чтобы ты перестал смотреть на мои губы.
Его взгляд то и дело возвращается к ним, и я вижу, как его накрывает мучительная пелена. После моих откровенных слов Герман не может не думать об этом. О том, что я делала этими губами для Лебедева. Что позволила ему, пока делила с ним одну постель…
– Мы оба запутались, – добавляю голосом, который кажется мне чужим, он звучит из тех времен, когда я умела разговаривать с Германом с невесомой лаской. – Нанесли друг другу раны, с которыми теперь не знаем, что делать.
Мы слишком долго молчали, слишком многое держали в себе. И теперь из нас все вырывается. Без фильтров, без тормозов.
Я веду пальцами по его бровям, словно это часть расслабляющего массажа, и Герман сдается и прикрывает глаза. Я не тороплюсь, позволяю себе не придумывать, что сказать дальше, не подбирать судорожно правильные слова. Тишина больше не кажется давящей, и я позволяю ей задержаться между нами. Иногда в ней больше правды, чем в самых ярких признаниях. Иногда даже в сомнениях больше правды. Потому что за смятением и паузами стоят чувства, настоящие эмоции, с которыми не получается совладать, они оголены и не дают быстро сформулировать мысли. А вот ложь зачастую лежит на поверхности или умело заготовлена заранее, чтобы тут же слететь с губ.