Я сама играла в эту игру. Когда я решила уйти от Германа, я до часа икс придумала все слова, которые произнесу, чтобы уговорить его поехать отдыхать в уединенное место и расслабиться под мой убаюкивающий голос. У меня был план. Та самая ложь.
А сейчас у меня нет ничего. Кроме этого момента. Кроме чувства, что под моими пальцами крошится корочка льда. Хотя со мной тоже что-то происходит. Я вспоминаю другую сторону своей уязвимости. Ведь дело было не только в страсти, не в диком пламени, в которое меня умело бросал Третьяков, покрывая грязными поцелуями и растирая пальцами мою кожу. Была и нежность. И что-то истинное, редкое, почти не уцелевшее в этом мире.
– У тебя пальцы подрагивают, – бросает Герман.
И поднимает свои руки, накрывая мои тонкие пальцы. Я больше не вижу их, перед глазами остаются только крепкие широкие ладони Третьякова. Он ведет их вниз, помогая мне пройтись по его шее и замереть на груди. Я чувствую, что наше дыхание и правда стало общим. Мы дышим одинаковыми отрезками. То ли затравленно, то ли предельно осторожно. Как перед прыжком, который решит все.
– Ты сможешь меня когда-нибудь простить?
– Ты не просил прощения…
– Сейчас прошу, – нажимает он твердым голосом. – Ты простишь?
– Не знаю… Но я хочу. И я хочу тоже попросить прощения. За то, что сделала.
– Не надо. Я сам тебе позволил. Мы это уже выяснили.
– Герман…
– Отпусти это. Я отпустил.
– Правда?
– Правда. – Он отпускает мои руки и переносит ладони на мои плечи, мягко сжимает и подталкивает меня к себе. – Правда.
– А что, если я сейчас скажу чертовски неприятную вещь? – Я выжидаю всего секунду и продолжаю: – Я хочу поговорить с Лебедевым.
– Ты издеваешься?
– Я хочу избежать крови…
– Нет, – обрывает Герман. – Нет, Алина. Даже не думай.
– Почему?
Он закрывает глаза. Его губы сжимаются в тонкую линию, а пальцы сильнее надавливают на мое тело.
– Потому что он опасен. Потому что я знаю, как он мыслит. И знаю, что он делает с людьми, которые идут против его сценария.
– Я не иду против. Я хочу просто поговорить.
– Зачем? – его голос становится резче. – Хочешь разыграть какую-то тонкую игру? Или надеешься, что сможешь уговорить его забыть обо мне?
– Я все прекрасно понимаю. Но я имею право. На один разговор. На одну попытку сделать что-то по-своему.
Глава 24
Герман ничего не отвечает, он берет паузу, чтобы осмыслить мою просьбу. Он смотрит… тяжело, пристально, будто пытается заглянуть внутрь и прочитать мои настоящие намерения. Но я и сама не до конца знаю, что именно буду предпринимать. Только чувствую, что если не сделаю этот шаг, то потом буду сильно жалеть.
Но я не настаиваю. Просто замолкаю и оставляю ему пространство. Пусть думает. Пусть решает.
Это странное, мучительное затишье между нами длится весь день. Я почти не вижу его. Только слышу, как он уходит, громко захлопнув за собой дверь, и с тех пор больше не возвращается.
А мне не сидится на месте. Я обдумываю свои дальнейшие действия и сама не замечаю, как с этими мыслями выхожу на улицу. Набредаю на тропинку, которая выводит к заднему двору спортивного лагеря. Я не заходила сюда прежде и с удивлением обнаруживаю, что здесь довольно живописно. Вдалеке виднеются горы, а тень от сосен ложится неровными полосами на потрескавшийся асфальт.
Щебень поскрипывает под моими подошвами, но вскоре все остальные звуки перестают существовать. Остаются только мужские голоса. Я вижу перед собой площадку, на которой собрались многие парни из охраны Третьякова. У них перерыв или что-то вроде тренировки на свежем воздухе. Кто-то из них уже снял футболку, бросив ее на перила старого крыльца. Их тела в напряжении, как струны. Сухие, поджарые, покрытые испариной.
Я задерживаюсь и наблюдаю, как вскоре двое выходят в круг, обозначенный белой линией на асфальте. Один парень, с короткой стрижкой, сжимает кулаки, раскачивая плечами. Второй чуть ниже ростом, но в его движениях скользит хищная сосредоточенность.
Парни становятся друг напротив друга.
И начинается.
Без резких выкриков. Без зрелищности.
Просто удары. Блоки.
Рывки.
И так много контроля. Каждый из них пытается просчитать соперника, не боясь потратить время на выжидание. Здесь каждое движение как ход в шахматной партии, только вместо фигур – кости и мускулы.
Это завораживает, если честно. Они двигаются почти красиво. Это не драка или бой, скорее танец. Чистая мужская энергия. Мне даже кажется на несколько мгновений, что я вижу там, в круге, Германа и Лебедева. Германа в широкоплечем парне с выверенным ударом, в его точности, резкости, в том, как он подбирает момент, чтобы сокрушить. А Лебедева в том, кто уклоняется, как будто играет, но внезапно резко входит в ближний бой. Они изучают друг друга, нащупывают уязвимости, вытягивают слабости по крупицам.
Я обхватываю себя руками и медленно опускаюсь на ступеньки, наблюдая за следующим поединком. И вдруг понимаю, что они: Герман и Лебедев – никогда не смогут договориться. Им обоим нужно победить. Им обоим нужно удержать контроль.
А я…
Я застряла где-то между ними.
Я возвращаюсь в здание и уже привычным маршрутом захожу в комнату, в которой мне выделили кровать. Ближе к вечеру я почти смиряюсь. Настраиваюсь на то, что вопрос останется подвешенным до следующего утра, когда в комнату бесшумно заходит Барковский. Он не произносит ни приветствий, ни объяснений. Просто подходит ближе и протягивает мне телефон. Обычный, темный, чуть поцарапанный смартфон, который как будто лет восемь пылился в дальнем ящике.
– У тебя будет десять минут, – коротко говорит Бабушка. – Не больше.
Я киваю на автомате, хотя это чертовски мало. Что можно успеть за десять минут? Особенно с таким собеседником, как Лебедев, который привык во всем брать главенствующую роль. Я замираю, вглядываясь в экран и стараясь вспомнить все фразы, которые успела придумать для Романа и мысленно записала в столбик, но меня вдруг прорезает насквозь. Спохватившись, я поднимаю глаза на Барковского.
– А Герман знает?
Еще не хватало, чтобы это была инициатива Барковского. Он уже однажды действовал за спиной Третьякова из-за меня, больше я не хочу, чтобы он так рисковал.
Но Барковский кивает. Его лицо остается спокойным, не появляется ни одной лишней эмоции.
– Он разрешил, – добавляет он.
Разрешил.
Значит, пошел мне навстречу.
Но сам решил не присутствовать.
Видимо, это выше его сил.
Мне так тоже легче. Барковский рядом, и этого достаточно, чтобы я чувствовала себя увереннее, а вот близость Германа давила бы стеной. Мне бы казалось, что он стоит рядом и контролирует каждую мою интонацию, проверяет ее, считывает мнимый подтекст. Это было бы ужасно.
Я опускаю взгляд на телефон и вижу, что номер уже набран. Осталось только нажать зеленую кнопку. Одно движение, и голос Лебедева вернется в мою реальность.
– Это безопасно, линия засекречена, – добавляет Барковский, считывая мое сомнение. – Я отключу звонок, когда выйдет время.
– Хорошо.
Я перекладываю телефон на стеклянный столик, чтобы было удобнее.
Палец зависает над кнопкой вызова.
Одна секунда.
Другая.
А потом я нажимаю.
Связь устанавливается почти сразу, без помех и искажений. Я слышу короткий гудок и следом тишину. А потом раздается его голос. Я сразу узнаю его красивый уверенный баритон, хотя сейчас он кажется одновременно чужим и до боли знакомым.
– Алина? – неожиданно произносит он, словно догадался, кто это, по одному дыханию.
А мне тоже хватает всего одного слова, чтобы различить и тревогу, и злость, и напряжение.
– Это ты? Скажи что-нибудь.
– Да… это я, – отвечаю.
– Слава богу, – выдыхает Лебедев. – Сколько я ждал… Я думал, он… Я не знал, где ты. Жива ли ты.
– Я жива, – чуть тише говорю я.
– Где ты? Он держит тебя под замком? Ты можешь говорить?
– Да, у меня есть немного времени.
– Алина… – он обрывает фразу и как будто отдает какой-то приказ в сторону, на пару секунд зажимая динамик рукой. – Скажи, в каких ты условиях? Как с тобой обращаются? Тебя не трогали?
– Со мной все нормально.
Я закрываю глаза. Мне все-таки становится не по себе оттого, что он так сильно за меня беспокоится. Это как лишнее напоминание, что первый пункт плана Третьякова сработал и Лебедев действительно видит во мне больше, чем есть на самом деле. Я невольно тяну за собой воспоминания из его прошлого, из того самого, где у него была любимая жена. Я все-таки стала его триггером.
– Меня никто не трогает. Я в порядке. Живу в каком-то незнакомом месте. Здесь безопасно…
– Безопасно? – он не может сдержать злую усмешку. – Рядом с этим человеком не может быть безопасно.
– Роман, я хотела сказать…
– Я вытащу тебя оттуда. Я тебе обещаю. Я уже ищу путь.
– Вам нужно договориться, – я вновь пытаюсь сказать то, что собиралась, но Лебедев не дает мне произнести лишних слов.
– Мы с ним договоримся, не переживай, – он успокаивает меня, но в его голосе появляются отголоски злости. – Я знаю, что он заставил тебя сделать этот звонок, чтобы я услышал твой голос и стал сговорчивее…
– Нет.
– Он прослушивает разговор, так?
Я замираю.
– Верно?
– Я не знаю…
– Тогда передай ему. Или пусть слушает.
Лебедев делает паузу. А потом произносит с ледяной четкостью:
– Если с тобой случится хоть что-то… хоть что-то, я его уничтожу. Он знает, на что я способен. Он знает, что я не блефую.
Мне становится холодно. Он говорит это слишком спокойно. Словно это обыденность, всего лишь констатация факта.
– Не надо, – хрипло говорю я. – Я не хочу, чтобы случилось что-то непоправимое. Дайте друг другу шанс…
– Он заставил тебя это сказать?
– Нет.
– Конечно, заставил, – с презрением бросает он. – Как же низко. Впутывать женщину в мужскую игру. Он использует тебя, Алина. Но это не продлится долго. Я вытащу тебя. Ты слышишь? Ничего не бойся. Скоро все закончится.