Я хочу ответить, но Барковский протягивает руку и отключает звонок.
– Время вышло, – произносит он.
Я молча смотрю, как он забирает телефон и забрасывает его в нагрудный карман.
– Эта идея изначально была обречена на провал, – бросает Барковский. – В таких делах слова не помогают.
– А я гипнолог, Бабушка, – отвечаю с грустной улыбкой. – Я ничего не умею, кроме слов.
– Тогда, может, самое время дать действовать Герману?
Барковский проходит к окну, по старой привычке проверяя периметр, и облокачивается на подоконник.
– Что он собирается делать? – спрашиваю его после паузы.
– Он хочет выехать из Турции. Маршрут почти готов, но мы перепроверяем все до последнего винтика. Он не может рисковать ни одним участком пути. Потому что ты с нами. А значит, все должно быть на сто процентов надежно.
– У Лебедева слишком много связей в этой стране.
– Да, – соглашается Барковский, – в этом и сложность. Но назад уже не отыграть, другого плана все равно нет.
Глава 25
Когда возвращается Третьяков, я уже сплю. Он то ли специально, то ли случайно будит меня, и я поворачиваю голову и вижу в полумраке его силуэт. Герман стоит у стола, с виду спокойный, собранный, словно просто вернулся с обычного совещания. Он не произносит ни слова, лишь ставит на стул спортивную сумку и аккуратно расстегивает молнию. Потом выкладывает одежду, тугие пачки евро, перевязанные банковскими лентами, и несколько паспортов.
Он открывает один, быстро пролистывает и протягивает его мне. Я поднимаюсь, сажусь на край кровати, ощущая, как прохладный воздух из окна пробегает по коже. Я протягиваю руку, беру документ и почти сразу вижу свою фотографию. Но имя под ней не мое.
– Сербский, – буднично произносит Герман, словно речь идет не о сербском паспорте на мое имя, а о сербской визе.
– Я не говорю по-сербски.
Третьяков бросает на меня короткий взгляд и, кивнув, начинает закатывать рукава рубашки, будто это не имеет никакого значения.
– Да, это слабое место в легенде. Но никто не задаст тебе вопросов. За это уже заплачено. Если все пойдет по плану, ты не скажешь ни слова на границе.
Он продолжает раздеваться, и я невольно задерживаю взгляд. Его спина с четкими прорисованными мускулами смотрится так, будто вырезана из стали. Его свежие раны постепенно затягиваются. Он надевает свежую черную рубашку. И делает это так размеренно, что можно подумать, что мы готовимся не к побегу, а к важному приему, где внешний вид должен быть выверен до мелочей.
Я следую его примеру и молча надеваю джинсы, футболку, легкую куртку.
– Если ты не хочешь рисковать, – вдруг произносит он, и его голос садится за одно мгновение, – и правда думаешь, что с Лебедевым тебе будет лучше…
Я не даю ему закончить.
– Нет, – обрываю его.
Он замирает, и я делаю вдох, потому что понимаю, что это важнее любых паспортов.
– Я поеду с тобой. Я не знаю, что будет между нами дальше. Но я точно знаю, что я не хочу оставаться с Лебедевым. Не хочу узнавать его дальше.
Он поднимает на меня взгляд. В его глазах нет ни удивления, ни облегчения. Только что-то глубокое и темное, как вода ночью, в которой отражаются огни. Он не говорит «спасибо», не делает любого другого жеста. Просто кивает. Один раз. Сухо. Четко.
Герман придерживает дверь, и я выхожу из комнаты первой. Ночная прохлада хлестко бьет в лицо. Во дворе лагеря стоят три черных внедорожника, выстроенных плотной линией. Двигатели гудят в унисон, создавая рокот, который отлично подходит как саундтрек для моих переживаний. Я беру глоток воздуха побольше, но это помогает всего на несколько секунд. В другой ситуации я бы вцепилась в крепкую ладонь Германа и уткнулась лицом в его грудь. Но сейчас приходится справляться самой.
– Прошу, – бросает мне Барковский, раскрывая дверь ближайшего внедорожника.
– Я не думала, что это произойдет так быстро.
– Важные дела лучше не откладывать, – отвечает он с легкой улыбкой.
С другой стороны хлопает дверь, когда Герман первым забирается в салон. Я тоже больше не медлю, устраиваюсь рядом с ним, а Барковский занимает место за рулем. Мы трогаемся почти неслышно, фары пока выключены, только мягкое рычание моторов нарушает тишину.
Турция ночью – это почти другой мир. Горы, чьи очертания едва угадываются в темноте, выглядят древними и молчаливыми. На склонах пляшут огоньки, там располагаются редкие дома и кажется, будто кто-то разлил золото по холмам. Асфальт местами обветшал, и машина мягко покачивается, когда колеса проходят очередной изгиб.
Я оборачиваюсь и вижу, что Герман смотрит вперед, чуть нахмурившись. Он почти не двигается, только иногда медленно сжимает и разжимает пальцы на коленях. Я тоже молчу. Не потому, что нечего сказать, а потому, что внутри все слишком хрупко.
Через час или, может быть, чуть больше мы выезжаем на прибрежное шоссе. И я вдруг ощущаю, как пахнет морем. Соленый ветер пробирается через приоткрытые окна, смешивается с пылью дороги и бензином, но его ни с чем не перепутаешь. Где-то впереди разносится глухой гудок. Корабль, может, баржа. Да, мы близко. Я приглядываюсь и вскоре вижу, как с правой стороны вырастает небольшой порт.
Я не ожидала, что море будет таким черным. Оно не переливается, оно поглощает свет. Лишь изредка на волнах отражаются синие и красные отблески фонарей. Судно ждет нас в отдаленной части причала, где бетон мокрый от соленого ветра, а в воздухе витает густой запах мазута и металла.
Когда подъезжаем ближе, я различаю очертания большого корабля. Он не пассажирский и не грузовой, что-то между. Внизу открыт отсек, и яркий белый свет льется из его нутра, показывая направление для парковки.
Наша машина плавно въезжает на платформу. Колеса гулко отдаются по металлическому настилу судна, и это эхо будто пробегает у меня внутри. В следующее мгновение на борт заходят две машины охраны. Я слышу команды – громкие, рваные, на языке, который не понимаю. То ли турецкий, то ли сербский, то ли смесь портового жаргона. На фоне слышится скрип тросов, шелест воды, глухие удары якоря.
Я сижу в полумраке внутри машины и сжимаю подлокотник. Слышу, как Барковский глушит мотор и выходит первым. Вскоре рядом открывается дверца. Герман наклоняется, подает мне руку, и я, не раздумывая, беру ее. Его пальцы такие теплые и крепкие. Я была права, когда думала, что с его прикосновением сразу станет легче и спокойнее.
Я выхожу из машины, ступаю на металлический настил, и первое, что чувствую, – пружинистая вибрация под ногами. Судно живое, оно медленно раскачивается, будто вздыхает в темноте.
Ветер играет краем моей куртки, и я зябко прижимаю ткань к груди. Я отхожу в сторону, чтобы не мешать мужской работе. Барковский уже командует, кто-то перетаскивает ящики, кто-то осматривает крепления у машин. Но меня вдруг привлекает новый звук. Где-то сверху щелкает зажигалка, и в темноте вспыхивает рыжий огонек.
Я запрокидываю голову и замираю.
На верхнем мостике, прямо над нами, освещенный желтым тусклым фонарем, стоит мужчина в синей корабельной униформе. Он не двигается. Даже сигарета в его пальцах застыла. Его лицо почти теряется в тени, но я замечаю очертания. Лоб. Линию челюсти. Глаза. Они в упор смотрят на меня, и я чувствую, как по спине прокатывается противная дрожь.
Память цепляется за его образ. Внутри что-то щелкает, как заевшая пленка, и я вспоминаю! Это тот самый охранник из отеля. Тот, что приносил мне ключ-карту для сеанса массажа. Это человек Лебедева…
Я отшатываюсь на шаг, ладонь сама тянется к Герману. Страх прорезает насквозь, я двигаюсь сквозь оторопь и теряю несколько важных секунд. Я не успеваю даже выдохнуть, не то что выкрикнуть. Раздается выстрел. Потом еще. Они срываются один за другим, как капли тяжелого дождя.
Мир как будто исчезает на время. А после становится рваным, дерганым… Но я вдруг ясно вижу, как Герман бросается ко мне. Его руки обхватывают меня и притягивают, он закрывает меня своим телом.
– Ложись! – резко приказывает он и тянет вниз, к машине, к металлу.
Но в ту же секунду я чувствую, как его тело дергается. Он теряет равновесие. Его рука обвивает мою шею, но тяжелеет. Мы падаем вместе. Я ударяюсь спиной о пол, вода плескается мне в лицо. Холодная, соленая. Я не понимаю, откуда она взялась, но она заливает металлический пол и бежит мне под куртку, проникает в рукава. Одежда промокает насквозь, но это ничто, потому что на мне лежит Герман, и я чувствую, насколько тяжело он дышит, слишком тяжело. Мне даже не нужно проверять, чтобы знать, что в него попали.
– Нет-нет-нет… – упрямо шепчу и сажусь, выбираясь из-под его тяжелого, массивного тела, я подхватываю его голову и удерживаю ее у себя на коленях. – Герман! Слышишь меня?
Он приподнимает веки, пытается улыбнуться. Это его ужасная, мрачная, упрямая улыбка!
– Не драматизируй. Царапина…
– Молчи. Не говори, – я качаю головой, лихорадочно разрывая ткань его рубашки.
Она мокрая и липнет к пальцам, кровь смешивается с водой. Я не сразу нахожу место. Под ребрами. Слева.
– Смотри на меня, – Я зажимаю рану ладонью, давлю изо всех сил. – Не закрывай глаза, слышишь?
– Алина… – Он до сих пор пытается делать вид, что ему все нипочем. – Все нормально. Просто… черт…
– Заткнись, – я почти рычу. – Тебе нужен врач. Немедленно. Где Барковский?
Я ищу его глазами. Я все еще держу ладонь на ране, когда вижу, как вокруг постепенно меняется картинка. Выстрелы затихают, крики переходят на шепот. А на палубе появляется много незнакомых мужчин.
– Не стрелять! – отзывается эхом приказ Барковского, который доносится с другой стороны.
– Бабушка! – зову его, но следом осекаюсь.
Мой взгляд цепляет высокую фигуру Лебедева…
Да, это он.
Он здесь.
И он идет прямо ко мне.
– Все будет хорошо, – шепчу Герману, хотя хочу убедить в этом в первую очередь саму себя.
Я смотрю на Лебедева, он становится ближе с каждым шагом. Рядом с ним идут двое охранников, хотя в этом нет нужды. Совершенно очевидно, что его люди контролируют парковку. И приказ Барковского явно прозвучал, чтобы избежать бессмысленного кровопролития.