— Да что ты? Она скоро вернётся. Подожди тут…
— Спасибо, но я всё-таки зайду позже, — стараясь не терять самообладание, произнесла Мика.
Шагнула к двери и выжидающе посмотрела на него, но он и не подумал её выпускать.
Мысли лихорадочно скакали: а что будет, если он не откроет дверь? Если не выпустит её? Что тогда делать? Кричать во всю глотку? Пригрозить? Да нет! Он же не станет на неё набрасываться… Или станет? И где всё-таки мать? Когда вернётся?
У Бориса Германовича странно блестели глаза. Руки он, к счастью, держал в карманах домашних брюк, но видно было, как под тонкой мягкой тканью шевелились его пальцы, словно он там ими перебирал. Неприятно это выглядело.
— Да что ты как неродная? Проходи, Микаэла, располагайся, чайку попьём. Хочешь чаю? Я как раз из командировки вчера приехал. В Китае был. Привёз Шен Пуэр. Пробовала когда-нибудь Шен Пуэр? Лучший чай, поверь… — Он говорил с придыханием, жадно ощупывая её взглядом. — Только попробуй, тебе понравится, обещаю… Сама потом захочешь…
Последние две фразы он и вовсе произнёс таким тоном, словно вовсе не чай имел в виду. Мика еле подавила порыв передёрнуться.
— Ну же, Микаэла…
— Не хочу. Откройте, пожалуйста, дверь.
— А что ты хочешь? Только скажи… Денег? Подарков? Я могу быть очень щедрым. Очень…
Тут он вынул из кармана руку, протянул к ней, провёл кончиками пальцев по щеке. Она шарахнулась от него, скривившись от отвращения.
— Дверь откройте! Сейчас же! — потребовала Мика, брезгливо отирая щёку.
— А я ведь к тебе по-хорошему. А ты грубишь… Нехорошо… — Он сузил глаза, но продолжал улыбаться.
— Немедленно откройте дверь! — занервничав, повысила она голос.
— Ты всегда была строптивая… упрямая… неблагодарная… Дикая козочка… Я всё не пойму, как у такой снулой размазни родилась такая козочка…
Мика отступила, коснулась спиной двери, он же приблизился вплотную. Теперь она ощутила, что от его дыхания слегка несло алкоголем. Мика отвернула лицо — лишь бы не чувствовать этот запах.
— Всегда хотелось тебя укротить… Ну, давай же, покажи ещё свой норов! Мне это нравится. Давай, ну! — Он пребольно схватил её за предплечье и развернул к себе.
— Убери руки, старый козёл, — зашипела Мика. — Открывай дверь, или я закричу.
— А вот это уже хамство, — поцокал он языком. — Кричи, всем плевать.
— Я напишу на тебе заявление в полицию, больной урод!
Он лишь тихо рассмеялся.
— Дурочка…
А потом резко схватил и вторую руку, порывисто притиснулся к Мике всем телом. Прижал собой к двери. Коснулся на мгновение её лба подбородком, заросшим седой щетиной.
Мика от омерзения взвилась, оттолкнула его что есть сил и рванула в сторону. Он выпустил её от неожиданности, но лишь на мгновение. Тут же снова поймал за запястье, дёрнул на себя. Она, скорее рефлекторно, чем осмысленно, взмахнула свободной рукой и полоснула ногтями по его щеке. Он, охнув, тут же расцепил хватку, прижал ладонь к лицу.
Мика отскочила от него, метнулась в кухню, сшибая по пути стулья.
— Сучка! — крикнул отчим и кинулся за ней.
Мика подлетела к разделочному столу, схватила какой-то ковшик — швырнула в него. Даже попала. Но это его если и остановило, то совсем не надолго. Он снова двинулся на неё и выглядел сейчас как никогда устрашающе. Седые растрёпанные пряди, обычно гладко зачёсанные назад, упали на лоб, глаза горели каким-то безумием, на щеке багровели кровавые полосы, и руки… руки его нетерпеливо подрагивали.
Отступив ещё на пару шагов, Мика принялась кидать в него всё, что попадалось под руку. Солонку, кружки, заварник, початую бутылку виски.
Он уворачивался, закрывался руками, но всё равно наступал. А когда ему прилетало — только зверел ещё больше.
— Истеричка чёртова! Бешеная сучка! Ничего, я найду на тебя управу. И не таких объезжали. Как шелковая будешь…
Когда под рукой уже ничего не осталось, Мика с грохотом опрокинула большой обеденный стол прямо ему под ноги. И сразу же взлетела на подоконник, распахнула створки окна и истошно, на весь двор, закричала:
— Помогите! На меня напали! Двенадцатая квартира! Выломайте дверь! Спасите! Вызывайте полицию! Скорее!
Под окнами тут же образовалась группка зевак. Кто-то и правда побежал в подъезд, кто-то схватился за телефон, кто-то стал снимать.
Борис Германович перебрался через стол, схватил её за локоть и грубо сдёрнул с подоконника.
— Заткнись, идиотка! Закрой свой рот или…
— Убери руки, больной урод!
Но отчим стиснул её ещё крепче и торопливо поволок через разгромленную кухню в прихожую. Достал из кармана ключ, отомкнул замок и буквально вытолкнул Мику на площадку.
— Ты ещё пожалеешь, сама прибежишь ещё, попомни моё слово.
Следом швырнул её сумочку и захлопнул дверь.
По лестнице бегом уже поднимался навстречу какой-то незнакомый парень.
— Что случилось?
Только сейчас на Мику накатил запоздалый страх, аж ноги резко ослабели и всю её затрясло. Из глаз брызнули слёзы.
— Вы целы? — допытывался паренёк.
А её так колотило, что она и сказать толком ничего не могла. Он скинул рюкзак, достал оттуда бутылку с минералкой, отвинтил крышку и заставил её сделать несколько глотков.
Потом проводил вниз и даже такси вызвал — у неё самой телефон ещё днём разрядился.
Во дворе на Мику все косились с любопытством и перешептывались: «А что произошло? Не знаете? Это на неё напали? А кто? Из какой квартиры?».
К счастью, вскоре подъехало такси.
Всю дорогу она пыталась успокоиться, внушала себе, что всё уже позади и вообще ничего катастрофичного не произошло, не успело… Но даже когда она вышла у своего подъезда, руки тряслись так, что пока судорожно искала ключ, выронила сумочку и всё разлетелось по асфальту. А главное, телефон упал неудачно — от удара экран подёрнулся сеткой трещин.
Наверное, эта мелкая неприятность стала последней каплей. Потому что Мика вдруг разрыдалась. Присев на корточки, собирала рассыпавшиеся вещи, а сама всхлипывала, то и дело стирая слёзы тыльной стороной руки.
С характерным пиканьем открылась подъездная дверь, и кто-то вышел на улицу. Мика, не поднимаясь, опустила голову пониже — не хотелось, чтобы соседи видели её такой и потом тоже шептались и сплетничали.
— Мика! — услышала она над головой. И тут же рядом присел Лёша и принялся ей помогать. — Что с тобой? Что случилось?
52
Собрав с земли всё, вплоть до старых магазинных чеков, Лёша бережно застегнул молнию и отдал сумку Мике. Только ключ оставил в руке. Встревоженно заглянул ей в глаза.
— Скажи, что случилось? — повторил он.
Он действительно очень переживал, но Мика пока не могла говорить, вздрагивая от беззвучного плача.
— Пойдём.
Он взял её под локоть и повёл домой. Поддерживал до квартиры, словно боялся, что она оступится. Дверь открыл сам.
Потом проводил Мику до ванной и, убедившись, что она стоит не падает, тактично удалился.
Мика тяжело опустилась на бортик ванной и несколько минут сидела так в оцепенении. В голове будто вакуум образовался — ни единой мысли. Но хоть истерика прошла.
Ладно, выдохнула она. Что делать, она подумает потом. Чуть позже. Слава богу, что она оттуда вырвалась без потерь. И тут в груди кольнуло: а мать как? Отчим же остался в ярости, совершенно невменяемый. Ещё и пьяный. Он же на ней, бедной, сейчас за всё отыграется. А Павлик? Он и так запуганный… Нет, нельзя ждать потом. Чуть позже может быть поздно. Надо что-то делать немедленно, пока её мать не оказалась рядом с матерью Рогозиной или ещё где похуже.
Мика включила холодную воду. Несколько раз плеснула себе в лицо. Потом сняла с сушилки чистую футболку и переоделась.
Когда зашла на кухню, увидела, что Лёша не только не ушёл, но и заварил чай, и даже сделал бутерброды с сыром.
— У тебя кроме хлеба, сыра и какой-то травы ничего в холодильнике нет. Ты как вообще питаешься?
— Я обедаю в больничном буфете или… — Мика отмахнулась, не договорив. Разве это сейчас важно?
На бутерброды она даже не взглянула, хотя не ела с утра, а вот чай был очень кстати. Крепкий, обжигающий, с сахаром.
Лёша терпеливо ждал, когда она допьёт, и лишь потом вернулся к вопросам.
— Расскажи, что всё-таки произошло. Ты же знаешь, я за тебя… Я что хочешь для тебя сделаю. Ты всегда на меня можешь положиться. Во всём.
Мика подняла на него глаза. Лёша, милый Лёша. Самый верный, надёжный, преданный. Он готов окружить её заботой, защитить, а она только причиняет ему боль, избегает его, отталкивает. А он всё равно всегда рядом, зла и обиды не помнит…
Почему она не любит его? Всем было бы хорошо. Да, он соврал ей про спор, умолчал про Колесникова и Соню, но почему-то сейчас никакой злости за это она не испытывала. Наоборот — сочувствие. Ну не от дурной же натуры он это сделал, не со зла, а от отчаяния, потому что любит. Только пользоваться им и его чувствами это так непорядочно.
И тут же всплыла непрошенная, противоречивая и циничная мысль: а у тебя есть выбор? Возможно, отчим прямо сейчас, пока ты попиваешь чай, лупит мать…
— Лёша… — извиняющимся тоном вымолвила она. — Я знаю. Но не хочу тебя втягивать в эту… грязь.
— Так я уже, считай, втянут.
Она покачала головой.
— Это такой позор…
— Если ты боишься, что кто-то узнает… что это пойдёт дальше, то зря. Я никогда не сделаю ничего, что могло бы навредить тебе, — горячо сказал Лёша. — Пойми, я теперь сам не успокоюсь, пока не узнаю, что сегодня с тобой произошло.
— Это произошло не сегодня.
Слово за слово и Мика выложила ему всю омерзительную правду про мать и отчима. Про то, почему она сама перевелась в выпускном классе и переехала к бабушке. Про сомнительные наклонности отчима и его новые пристрастия. И, конечно, про то, как еле ноги сегодня унесла.
Слушая, Лёша не проронил ни звука, но мрачнел с каждым её словом. А уж когда она рассказала, как Борис Германович сегодня попытался распустить руки, он аж в лице переменился. Желваки проступили и заострились, а взгляд сделался страшным.