и прижал крысу к сиденью. Она пищит, царапается, хвостом дергает. Живучая, зараза, тело как резиновое. Я ее сначала отверткой проткнуть пытался – не смог, потому что она елозила туда-сюда. Хуршед все это время ее держал. Я обмотал руку тряпкой, чтобы крыса не укусила, и начал ей башку откручивать. Я не садист какой-то, но не отпускать же ее просто так? Бахти проснулся, смотрит на нас и говорит: «Ей же болно». Как будто сам никогда баранов не резал и курам головы не сворачивал. А кресло пришлось выбросить, крыса его обоссала.
Я правда не хотел, чтобы все случилось ТАК. Я об этом как-то не подумал. Нужно перезвонить боссу.
– Промысловский, отдыхаешь? Чурок своих отправил?
– Еще как отправил.
– Вот и чудно.
Хуршед лежит неподвижно, мордой вниз. Я просовываю пальцы за воротник его рубашки, чтобы нащупать пульс. Он шепчет:
– Руки убери, да?
– Иди на хуй.
Он со стоном поднимается на четвереньки, встает, расправляет плечи. Отряхивает землю с колен, поправляет челку. Ему даже в пятак не дали – наверное, сразу кверху жопой лег, чтобы уйти с минимальными потерями. – Бахтиёр, вставай, – я тормошу мелкого.
– Не хочу, – он морщится, как капризный ребенок.
– Хоть ногами пошевели.
– Зачем? – Бахти скребет землю подошвами кроссовок.
– Ну, слава богу.
Хуршед отходит подальше от забора:
– Алло, Наим?
Наим, хуим. Я осторожно беру Бахти за руки и тяну на себя.
– Не надо, болно, – его губы медленно вспухают, темнеют, истекают соком, как треснувшая черешня. – Посмотри, зубы шатаются?
– Не плачь, детка, мы тебе золотые вставим. – Я сую ему палец в рот, вроде не шатаются. Надеюсь, челюсть не сломана, как ему тогда невесту целовать? Или они на своих свадьбах не целуются?
– Саша-джон, мне дышат болно.
– Давай я тебе скорую вызову.
– Не надо! – Он перекатывается на бок. – Не надо, я дома Точикистон пойду. Паспорт нерусский.
– Дурак, они всех обязаны брать.
– Не надо. – Бахти пытается улыбнуться, у него выходит не очень. Правая бровь рассечена, глазками теперь не постреляешь. – Эт хуйня. Мне два год назад солдат из поезд выкинул, сотрясение мозга.
По траве проплывает полоска света. Хуршед первый понимает, что случилось, и бежит через поле, размахивая телефоном.
– Стоять! – серая фигура срывается за ним.
Второй мент садится на корточки рядом с Бахти:
– Ты пострадавший?
Бахти щурится, прикрываясь ладонью:
– Нет.
– Документы есть?
Мент переворачивает Бахти лицом вниз и шарит у себя в районе жопы, где висят наручники.
Я откашливаюсь:
– Не надо, у него, наверное, ребра сломаны.
Мент поднимает удивленные глаза. Щелк!
– Саша-джон, мне болно, скажи ему.
– Че ты там лепечешь, баран? – мент выпрямляется и поддевает его носком ботинка.
– Не трогайте его, ребро может легкое проткнуть. Или печень.
– Может, может. – Мент чешет бритую щеку. – Он вообще откуда?
– Из Таджикистана.
– Ну, понятно, – отвечает мент. – У преступности есть лицо. И это лицо – таджикской национальности.
Его напарник возвращается, тяжело дыша:
– Быстро бегает, сука… Короче, второй подозреваемый скрылся.
– Ну и заебись, – отвечает наш. – Ты тут посторожи чурку, я с молодым человеком поговорю.
Он деликатно берет меня под локоть и отводит на несколько шагов в сторону. Где-то в районе солнечного сплетения появляется приятное чувство страха.
Восьмера катится непривычно тихо, Наим курит и стряхивает пепел в окно:
– Эт хуйня. Я, когда на пятерк ездил, падрэзл ментовск тачку. Ани в бардюр заехли. Из мащины витащили, отпиздили нахуй, дэвть тысч атабрали. Все щт с собой было.
Бахти косится на меня:
– Саша, ты сколько дал?
– Не помню.
На самом деле, конечно, помню. Две тысячи восемьсот пятьдесят рублей. Столько стоит один таджик.
Хуршед оборачивается на переднем сиденье:
– Сам виноват, нехуй было рыпаться.
Бахти шепчет:
– Саша, пердай ему, он мудак, я с ним не разговариваю.
Старший, конечно, снова пристроил жопу впереди. Его ведь «тоже избили». Младшего заставил пробираться на заднее, через спинку кресла, согнувшись в три погибели. Бахти рухнул мне на руки, я сам его втащил – он даже рта не раскрыл. Я бы, наверное, так заорал, что у Наимовой тачки повылетали все стекла.
Я режу старую простыню. Нужно было купить бинты, но я постеснялся сказать Наиму, он и так нас довез бесплатно. Бахти лежит на моей кровати и смотрит двд, где немецкая телка ссыт в рот пьяному бомжу. Это, кстати, не мой диск, мне их дал один друг-азербайджанец, сразу штук десять, потому что у самого их немерено, некуда складывать, а он с матерью живет. Краем глаза я замечаю, что Хуршед включает мой ноутбук. Таджики любят раскладывать пасьянсы, с важным видом, как будто работают на Билла Гейтса.
– Слышь, сделай мне интернет.
– Не «слышь», а «Александр Евгеньевич». Совсем охуел.
Он сам включает вайфай, я продолжаю резать простыню.
– Во я дурааак… – Хуршед цокает клавишами. – Бляяять, какой я идиот!
– Я даже не сомневался, что ты идиот.
Он щелкает мышью и ржет:
– Слышь, иди, посмотри.
Я читаю:
Качественный евроремонт, быстро и недорого.
Одиноким женщинам – скидки.
8 905 580 13 33, Хуршед.
Карие глазищи Хуршеда масляно блестят, он ждет, что я тоже засмеюсь. Он вспотел, от недавно мытых волос тянет овчиной. Закусил губу, постукивает беспроводной мышью о стол – молчание затянулось. У него красивые белые зубы, никакого золота. Золото носят только дикари, он выше этого, он белый человек.
Я закрываю ноут.
– Хуршед, его нужно раздеть.
– Тебе надо – ты и раздевай.
Моя рука с ножницами застывает в воздухе.
– Вон из моего дома.
– И куда я пойду? – он развалился в кресле, не верит, что я смогу его выгнать.
– На хуй.
Бахти на кровати ойкает – наверное, повернулся неловко. Так и есть, приподнялся на локте, хочет слезть. Я укладываю его обратно, он послушно откидывается назад и смотрит, опустив веки, мутными глазами-половинками, маленький, несчастный обкурыш. У таджиков всегда хорошее настроение, я еще ни разу не видел грустного таджика. Нужно загадать желание.
Хуршед лютует в коридоре: пинает сумки, вжикает молниями, раскидывает обувь. На кухне что-то обваливается с жутким грохотом, я бегу смотреть. Плитка вылетела над раковиной, три ряда, клали год назад мои же рабочие. Сверху мне на голову падает еще один кусок кафеля. Хули от баранов ждать, не руки, а копыта.
Хуршед кидает мне в лицо скомканные тысячные купюры:
– На, подавись.
Он хлопает входной дверью, еще один ряд кафеля вылетает из стены, я едва успеваю прикрыться локтем.
Я беру Бахти за руки и помогаю ему сесть, расстегиваю и снимаю рубашку. Он дышит едва-едва, глубже не может. На месте печени темное пятно. Наверное, просто синяк, иначе он давно бы потерял сознание. Ребра прощупывать не нужно, они и так видны. Я вожу пальцами по его груди, Бахти постанывает, когда я попадаю на место переломов.
– Выдохни.
Я туго обматываю его грудь полосками ткани. Надеюсь, я все делаю правильно. Несколько слоев вокруг торса и еще один крест-накрест, на шею. Закалываю английской булавкой. Бахти сидит смешной, как стриженая девочка в белом топике:
– Можно дышат?
– Можно.
Прикладываю ватку со спиртом к его губе, прижигаю рассеченную бровь. Бахти жмурится, по лицу текут слезы:
– Саша, мне болно.
Я не знаю, что ответить. Наверное, когда ломают ребра, это и правда больно.
– Я не хочу домой. Мне там нечего делат. – Его забинтованная диафрагма вздрагивает от рыданий. – А здес я никому не нужен.
– Подумаешь, я тоже никому не нужен. Что из-за этого, вешаться?
– Неее, нихуя, – он улыбается разбитыми губами. – Ты хороший человек. Ты мне нужен.
У Бахти невероятно тяжелые сумки, я чуть коньки не отбросил, пока тащил. Вызвал такси до аэропорта. Он хотел позвонить Наиму, но я запретил. На самом деле мне самому нужна машина, я бы давно ее купил, но меня останавливают две вещи. Во-первых, я не хочу зависеть от кредита, а во-вторых, я жалкое ссыкло, мне страшно, что я помну кого-то или получу в морду от братка, который не хочет уступать дорогу. Если совсем начистоту, мне вообще тут жить страшновато.
Два молоденьких мента облизывают Бахти жадными взглядами. Один русский, второй не очень. Наверное, татарин. Постояли, поглазели на разбитое лицо Бахти, подумали, направились дальше.
Я сдаю вещи Бахти в багаж, он в это время сидит на металлической скамейке и сосет кока-колу через соломинку. Надеюсь, его там встретят или хотя бы помогут донести все это барахло до камеры хранения. Еще я надеюсь, что он стиснет зубы и родит сына своей узкоглазой жене, станет настоящим мужчиной и уважаемым человеком в своем селе. Он хороший мальчик, и я хочу, чтобы хороший мальчик счастливо жил у себя дома.
Смуглые парни с сумками уже подтягиваются к стойке регистрации, держа билеты и паспорта наизготовку. Бахти оглядывается на них, потом вопросительно смотрит на меня.
– Будь счастлив, – говорю я.
– Точно. Бахтиёр значит – счастливый.
За огромными окнами темнеет – похоже, скоро начнется дождь, это очень некстати. Я вспоминаю, что мы так и не купили подарок невесте. Надо будет найти за те три тысячи какую-нибудь цацку и послать бандеролью.
– Саша-джон?
– Что?
– Приезжай ко мне.
Глупенький Бахти, не могу же я все бросить, хоть у тебя дома и плюс тиридцат, и козы с овцами патриархально пасутся на газонах, и плов на сто человек.
Досточтимый Аслан
На улице разом вспыхнули фонари, в глубине отцовского дома зарычал и затрясся старый холодильник. Электричество дали! Мяч полетел в канаву, дети кинулись через широкий асфальтированный двор к новому дому, побросали кроссовки у входа и ввалились в комнату, где спал дядя.