Все сошлись во мнении, что свадьба получилась необычная, но очень красивая. Когда начались вечерние танцы, восходящее солнце уже окрасило в нежно-лиловый цвет склоны соседних гор. Невеста переоделась из национального костюма в свадебное платье, и они вдвоем поехали в ЗАГС на новом «Равоне», а к двенадцати часам дня был готов вечерний плов. Мулла сидел рядом со своим почтенным родственником и чинно беседовал об упадке современных нравов, гости снова ели, музыканты играли, а Усман и три его помощника еле успевали наполнять блюда.
Когда стемнело и разошлись последние гости, Бахтиёр и Озода наконец-то остались одни в своем новом доме. Умар пораньше загнал сыновей спать, чтобы не бегали через двор и не подглядывали. По каким-то древним правилам полагалось, чтобы мать или тетка невесты сидела неподалеку и слушала, выполняет ли зять свой супружеский долг, но Бахти дал теще последние пятьдесят долларов.
Снова дали электричество. Озода заметила приставку:
– Я поиграю?
– Делай все, что хочешь, – ответил Бахти и заснул.
Чурбанский эпос
– Ты сам-то понимаешь, какой ты мудак?
– Нет, – я улыбаюсь телефонной трубке. – А должен?
– Любой нормальный человек должен понимать, что нельзя вешать в сеть интимные фото своих друзей. Руслан, ты меня слушаешь?
Я включаю громкую связь и зажимаю трубку между ног, зеленая занавеска колышется от ветра, экран телевизора отражает свет фонаря. Облизываю пальцы и трогаю вставшие соски. Плюю себе в ладонь, оттягиваю шкурку. Вверх-вниз.
– Руслан, ты меня слышишь? Удали мои фото из своей вонючей галереи, я прошу тебя. Не порть мне жизнь.
– Это бесполезно, дурачок, мою страницу посещает пять тысяч пользователей в день. Твоя мохнатая задница скопирована бессчетное количество раз, твое лицо висит на сайте «фишки нет». Насколько я помню, ты не был против, когда я снимал тебя в Серебряном Бору – с посиневшими от холодной воды губами, кожей в пупырышках и сморщенным членом. Тебя там видела куча других людей. Чем это отличается от фото в интернете? На тебя просто смотрят незнакомые люди. Они не могут тебя пристыдить, велеть прикрыться. Не будь параноиком, твоя мамаша не сидит на «воффках», а сотрудники давно знают, кто ты есть. Кто-то даже захочет познакомиться поближе. Хотя вряд ли.
– Руслан, не думай, что накормил меня говном и я это проглочу. Руслан! Мне есть что показать твоей матери. Удали эту гадость немедленно, ты слышишь?
– И что ты покажешь моей матери? Свой писюн? Думаешь, он ее заинтересует?
– Твою жопу. Жирную жопу под солдатами.
– Там лица не видно, – я улыбаюсь уже непроизвольно, сводит мышцы, дергается правый глаз.
– Там видна мебель. Твоя мебель, которую твоя же мамаша тебе при размене отдала, дебил. Ты бы хоть халат сменил, у тебя в каждом фильме один и тот же. Мамаша тебе купила на Черкизоне. Ты его хоть иногда отстирываешь от спермы?
– А зачем? – Действительно, зачем? После каждого сеанса я заворачиваю этот халатик в пергамент и укладываю в коробку, чтобы запах не выветрился. Будь у меня закаточная машинка, я бы его консервировал, как трусы японских школьниц. Я, конечно, вру. На самом деле халатик скрывает трудовую мозоль 1С-программиста.
– Руслан, я прошу тебя. Я редко о чем-нибудь прошу.
– Проси.
– Хочешь, я тебя трахну, а ты за это сотрешь фото?
– Гыгыгы!
Мать звонит на мобильный в двенадцать, я еще сплю – ночью выпил, слабость во всем теле, голова раскалывается, я не сразу понимаю, что ей нужно.
– Руся! Руся, это правда?
– Что?
– Когда ты умудрился наесть такую попу? Ты же всегда был худенький!
– Мама, бля!
– Мама бля?! Это ты бля, голубчик. У тебя совсем мозгов нет? Ты соображаешь, кого к себе водишь? Они тебя ограбят и убьют!
– И че дальше?
– Я тебе запрещаю этим заниматься!
– Ага, попробуй. – Я зеваю. Перед глазами появляются прозрачные картинки, тела двигаются: вот этот сидит в кресле в одной майке и дрочит на порнуху, второй на диване, курит и ржет, я подползаю к первому так, чтобы лицо не попало в кадр. Если попадет, не страшно, потом вырежу, но не хочется портить эпизод. Моя мечта – снять весь фильм одним планом, как «Веревку» или «Русский ковчег».
– Руся!
Я просыпаюсь.
– Руся, убери фото этого мальчика. И извинись.
– Буду я перед всяким говном унижаться…
– Унижаться? Ты сам себя еще недостаточно унизил?
– Я так не считаю.
Мать на секунду затыкается и дышит как больная собака.
Я спрашиваю:
– Чего?
Она рыдает. Может, завидует, что меня ебут, а ее – нет? Сама виновата, кому она нужна с таким-то характером. То ли дело я. Я очень коммуникабельный. Правда, Валера говорит, что я просто блядь, но он не прав: я всегда сам плачу мужикам. Хоть по пятьсот, хоть по триста, но бесплатно меня не обслуживает никто. Даже Валере я всегда даю на такси. Этим я существенно отличаюсь от бляди.
Но как втолковать ей, что это я ими пользуюсь, а не они мной? Дура, одним словом. Скидываю разговор на мыло бедненькому Валере: что, отсосал? А фото этой скотины удалять не буду из принципа.
Солдаты. Они не такие привередливые, как пидорасы. Обычные парни-натуралы, для которых за штуку один раз не. Я не какой-то там любитель униформы, но с ними реально проще и дешевле. Многие уверены, что когда ты в активе, это вообще не считается. Я бы им объяснил, что пассив как раз может быть натуралом, а актив – настоящий пидорас, потому что у него стоит на парней, но зачем отнимать у гопов их иллюзии?
Еще не люблю пидорасов за тупые вопросы: «Руся, когда ты пойдешь в спортзал?» Да у половины айтишников такие жопы, еще побольше моей. Я что, должен быть дюймовочкой ради случайного мужика? Может, мне ради незнакомой пиды еще и не есть? Кстати, мне не нравятся маленькие жопы, на видео тощий мужик с разведенными ногами и с поленом в анусе похож на лягушку. Тут должна быть пропорция один к восьми, не меньше. В общем, я с этими сучками дела иметь не хочу. Опять же, солдаты не будут пересказывать приятелям, как Руся выла, когда ее ебли, и какие на ней до этого были трусы. Одна пида меня вообще убила: ей, видите ли, не нравилось, что я «выражаюсь». Ругань, видите ли, загрязняет рот. Сумасшедшая пида. На клык она берет и не брезгует золотым дождем, но НЕ МАТЕРИТСЯ. Пида эта, кстати, вся в лиловых рубцах от прыщей и с нервным тиком. Я после нее двое суток мирамистином полоскался.
А солдатики – с чистой кожей, подкачанные, симпатичные. И не хабалят. Правда, до дела дошло только с двумя, да и то один ебал, а второй просто дал пососать. Остальные шлялись по хате, жрали мою еду, пили мою водяру, трясли своими висюльками, дрочили на порнуху с бабами и гыгыкали: «Ыыы, пидорас». Зачем кормить двадцать бугаев, чтобы работали два? В этом – вся загадочная русская душа. Сраные захребетники. Я лучше куплю двух гастеров, чтобы пахали за двадцать.
Сегодня ездил в супермаркет исправлять ошибки после обновления 1С, облизывался на мальчиков, которые собирали тележки на стоянке. Не похожи на азиатов, глаза огромные, кожа выцвела за зиму, совсем белые стали. Я тоже не загораю, это портит кожу. Она у меня от природы желтоватая: одна четверть татарских генов, одна – семитских и две русских. Разрез глаз монгольский, волосы темные. Если начну шляться по соляриям, буду выглядеть как чурка. А я все-таки белый человек.
Мальчики-гастеры так смеются, будто хотят отдаться – лечь прямо на асфальт, закинуть ноги тебе на плечи, тихо постанывать и улыбаться, улыбаться. У них отличные зубы: денег на фиксы не хватает из-за кризиса. Мальчики смеются тихо, с придыханием: хааааа, голосовые связки расслаблены, голова откинута назад, широкие зрачки сверкают – милые, милые мальчики, так бы и затискал, зацеловал. Надеюсь, им нужны деньги.
Когда закончил, пошел проверять систему наблюдения. Этим у них занимается другая фирма, но начальнику охраны кажется, что тамошние ребята их разводят. Приедут, заменят, через три дня снова не работает. Я ему начал объяснять, что камеры беспроводные, они скорее всего исправны, но сигнал плохо проходит.
Выбрал камеру над первой кассой, чтобы не ошибиться. Там еще фальшивок дохуя, весь потолок ими утыкан. Мальчиков поманил, послал за стремянкой. Один возмутился: это, мол, не его дело. А второй принес и еще за ногу меня подержал, там пол неровный, стремянка качалась. Откручиваю, он смотрит, смеется – хорошенький, пальцы нежные, у меня сразу встал. Голова закружилась, я чуть с лестницы не слетел. Этот, похоже, все понял, ухватил покрепче. Потом к приятелю своему подходит, кивает в мою сторону, и оба ржут. Стою как обосранный, уже и не помню, зачем я там. Начальник охраны спрашивает: «Ну, что?» И провал в памяти.
Возвращаюсь в торговый зал, эти двое о чем-то треплются на своем, на птичьем. И мой мальчик второго обнимает, запросто, они же без комплексов – хули, дикари. Смотрит через его плечо, верхняя губка приподнята, зубки сверкают, как в рекламе. Отрывается от дружка, достает из заднего кармана полтинник и вразвалочку идет к терминалу. Я тоже подхожу. Набирает номер – безумно красивые руки, продолговатые ногти с белыми лунками, ровные, как будто делал маникюр. По запястью белой ниточкой – шрам.
Терминал выплюнул чек, я взял его и убрал в портмоне. Медленно, чтобы зайка успел разглядеть капусту.
Он сразу напрягся:
– Позвонишь мне?
– Может, и позвоню.
Набираю его номер, смотрю через стекло – подносит к уху телефон, головка опущена, спинка прямая, стройненький, даже спецовка его не портит. Слышу в трубке:
– Привет. Как тебя зовут?
– Руслан.
– Руслан, люби меня.
Наверное, русский плохо знает.
Говорю:
– Назови цену, за которую я тебя любить буду.
– Три тысяча.
– Пятьсот.
– Две с половина.
– Семьсот.
– Один с половина.
– Девятьсот.
– Мало. Я столько и здес заработаю.
– Хорошо, тысяча двести. Но любить буду долго и больно.