– Жиды!
Кураторша отвела режиссера в сторонку:
– Я вас на любую стройку привезу, снимайте забесплатно. Тоже придумали, каждой швали по тысяче давать. Походите там с камерой, поснимайте, как они строят, и все. Пусть еще спасибо скажут, что их покажут по телику.
Она предложила оставить одного, заплатить ему побольше и как следует натаскать.
Паше сделалось нехорошо. Он пытался объяснить, что глупо скакать по неизвестной стройке и снимать незнакомых людей со спины. Женщина стояла на своем: найти одного таджика и снять его на этом вашем зеленом экране, а вокруг присобачить что-нибудь, вы это умеете. Спорить с ней не имело смысла, лучше промолчать и сделать по-своему.
Таджики снова разорались: кто-то решил, что их сейчас уже сняли, а потом сделают фильм и не заплатят. Они обсуждали это кидалово и показывали пальцем на сиськи в норковом жакете. Дама теряла терпение и зыркала по сторонам.
Паша заметил смазливого парнишку среднего роста, который не участвовал в общем сраче и так печально рассматривал аппаратуру, словно раньше снимался у Карвая и скорбит о несовершенстве российской режиссуры. Паша уловил даже сходство с Лесли Чунгом…
«Ах ты сука!» – воскликнул про себя Паша.
– Вот он подойдет, – норковый рукав указал на Чунга. – Единственный симпатичный из них.
Паша кивнул.
– Подержите, я позвонить, – чиновница сняла жакет и вручила ему. – Где у вас тут?
Когда остальные, матерясь, вышли вон, а дама отправилась искать туалет, Паша подошел к Чунгу вплотную:
– Узнаешь меня?
Чунг поднял глаза на невысокого Пашу, потому что сам был еще ниже.
– В чем дело, уважаемый?
Паша на секунду решил, что опять перепутал таджиков. Нет, это точно был шашлычник.
– Денги вам вернули, – вежливо улыбался Бахти. – Дядя Миша извинился. Дядя Алимжон у всей смены собирал, чтобы вам отдать. Меня из-за вас тири дня в полиции держали… Но я на вас не злой.
Таджик почтительно отступил на шаг.
– А ты можешь объяснить, какого хуя твои кореша до сих пор висят в контакте и постят свои говнофотки? Им на нары еще не пора?
Таджик затрясся.
Паша сперва решил, что от нервов, но парень давился от смеха:
– Простите, уважаемый.
Паша орал таджику самые обидные слова, какие только мог придумать, а узкоглазый колотился в припадке, держась за живот, как будто его прохватил понос.
Кураторша вернулась из туалета, на ходу отряхивая мокрые руки. Она тоже засмеялась, решив продемонстрировать открытость по отношению к мигрантам.
– Учтите, со средствами может быть задержка, – бодрым голосом объявила она. – Есть более важные проекты. Сначала, конечно, займемся ими, а то мне голову оторвут. Но я сделаю все, что смогу.
Паша помог ей надеть норковый жакет и проводил даму до машины. Ему захотелось сделать что-то плохое – например, поцарапать дверь отверткой или оторвать рукав ее жакета.
Таджик курил у входа, он хотел сниматься. Автоматические двери то пытались закрыться, то снова раздвигались перед его спиной.
– Ты совсем тупой? – поинтересовался Паша. – Ты же слышал: денег не будет.
– Все нормално, уважаемый, – почтительно ответил таджик. – Я могу бесплатно.
Паша, видимо, должен был восхититься этой восточной щедростью.
– И что, много наворовал? Деньги теперь не нужны?
– Да пиздец, – объяснил таджик. – Я за этих мудаков тиридцать тыщ платил, дядя Миша еще столко же, а дядя Алим сто и еще брал в долг сто пятьдесят. Вы у меня уже вот здес.
Таджик провел ребром ладони по горлу, чтобы показать, где у него засел Паша.
– Дядя Алим говорит: берите сколко надо. Они не берут. Ильхома тоже посадили и еще два чувака. Я думаю: ну все, пиздец. Потом наши позвонили кому надо…
– Кому?
Таджик промолчал с важным видом: русским не полагалось это знать.
Паше хотелось послать на хуй и таджиков, и бритую норку, и фильм, и весь белый свет. Он прошел в вестибюль, таджик просочился за ним и схватил Пашу за плечо.
Охранник, заметив непорядок, двинулся им навстречу.
– Хуршед мудак, – сказал таджик. Как будто их разговор еще не был логически завершен и требовались доказательства, что мудак именно Хуршед, а не белый режиссер.
– Я знаю, – сухо ответил Паша.
– Дядя Миша – это его отец, а мой дядя. Хуршеджон залез в морозилка. Морозилный ларь, болшой такой, – таджик раскинул руки, показывая, какой величины ларь. – Дядя Миша его достал, он весь белий от снега, как свинья. Дядя Миша говорит: иди с повинной, там в полиции твой брат сидит. Хуршед говорит: я что, дебил?
– Кто не мудак, тот непременно дебил, – кивнул Паша.
Губы азиата растянулись в улыбке.
– Так что катись на хуй, чурка.
Таджик медленно переваривал смысл его фразы.
Всему есть предел, и для Паши этот предел наступил. Таджик смотрел на него как герой фильма «Счастливы вместе», который предлагает все начать сначала.
– Все нормално будет, – еще шире улыбнулся таджик.
Паша со всех сил дал ему по морде. Таджик упал. Охранник равнодушно смотрел, как оператор стелит чурку ногами. Когда Паша выдохся, охранник подмигнул ему и вынес актера вон.
Рассказы, не вошедшие в циклы
Шакалий оскал
– Посредственность. – Зина отпила из бокала и прищурила монгольские глаза. На картине были намалеваны железные дровосеки, которые кружились в пляске Матисса. Рядом висела табличка: «Роман Калинов. Технодэнс».
Калинов стоял у нее за спиной, и Зина прекрасно знала, что задрот Ромочка ее слышит.
– Никакой фантазии, – добавила Зина. – Это общая беда так называемых постмодернистов – роняют слюну на чужие шедевры. А своего создать не могут. Правильно, Василий Алексеич?
Зина выжидающе взглянула на члена жюри.
– Не могут, – кивнул седой искусствовед. Он тоже отпил из бокала и уставился на дровосеков.
– Искусство должно отражать жизнь, нашу с вами реальность, насущные социальные проблемы, – продолжала Зина. – А это какая-то полупрофессиональная мазня. На первом курсе изофака какого-нибудь пединститута и то рисуют лучше.
– Лучше, – вздохнул искусствовед. – Простите, вы не помните, где здесь у них уборная?
– По коридору направо и сразу за лестницей, – подсказал Калинов.
Все это время он разглядывал необъятную Зинину юбку с узором «индийский огурец». Больше всего раздражала эта колхозная юбка. «Наверное, другие перестали налезать, – думал он. – Бедняжке нечего надеть». Огурцы напоминали о вечерах его ранней юности с треньканьем на гитаре, коктейлем из водки с инвайтом и песенкой про брезентовое поле, на котором трудится корейский паренек по фамилии Цой. Гопницы тех лет носили ситцевые юбки, «кроссы» и колготки в сеточку, а сверху напяливали бесформенный джемпер «с напуском». Даже прическа Зины была оттуда – художница упорно красила волосы в черный цвет, делала химию и начесывала челку.
Роман уже представлял себе новую картину. Две колхозницы уныло копают картошку под дождем, а третья сидит на мешке, накрывшись брезентом, и сосет соленый огурец. Этот шедевр будет символизировать вымирание российской деревни. Рома не был уверен, что Зина согласится позировать, и тайком снял ее на сотовый. Она как раз подходила к бармену за добавкой.
Зина глотала сухое шампанское и разглядывала оператора с местного ТВ: он стоял рядом с картиной ее мужа и снимал журналистку. Та записывала дежурные фразы начала репортажа. «Надо притащить Ваню, – соображала Зина, – вдруг они захотят взять интервью?»
Сам Иван никуда не торопился, он торчал у выхода с коньячной рюмкой в руке и разглядывал публику. Рядом топтался художник Сливко и что-то рассказывал противным фальцетом, прихлебывая коньяк. Сливко попытался чокнуться с Зининым мужем, но рюмка Вани была уже пуста, и Сливко плеснул туда из своей. Иван пробормотал:
– Мне хватит.
Он поставил рюмку на большой мраморный камин в стиле «модерн» и деловито направился вглубь зала, как будто кого-то искал. Со Сливко ему пить не хотелось – тот недавно опозорился на всю академию, когда пытался отсосать у пьяного студента. Правда, по взаимному согласию, но все равно это было некрасиво и неэтично.
Жена на лету схватила Ваню за руку и поволокла к телекамере.
– Это Иван Дементьев, – Зина поставила мужа перед журналисткой. – Он автор картины «Русская жатва». Возглавляет группу Новых Гиперреалистов.
Оператор, не говоря ни слова, двинулся дальше. Журналистка зыркнула на Зину диким взглядом и шмыгнула в сторону бара. Зина выпустила Ваню и как бы невзначай пошла вслед за журналисткой.
– А вы будете брать интервью у номинантов?
– Посмотрим, – журналистка ухватила бокал шампанского, залпом выпила и побежала к оператору: тот как раз снимал инсталляцию Сливко под названием «Котики в контакте». Отсосник попал в объектив камеры и прикрылся левой рукой, растопырив пальцы.
По стеночке прочь от Зины, мягко ступая в синих кедах, пробирался ее давний приятель Вася Огрызко, гей-фотограф. Остальные камеры повернулись ко входу, где белело костлявое лицо известного актуального художника, почетного члена жюри.
Зину передернуло от ненависти: этот выскочка сплагиатил Ван Гога, отрезав себе мочку уха, прибил свою мошонку к щели между булыжниками на Красной площади, зашил себе рот – одним словом, воспользовался всеми шаблонными трюками, на какие только способна скудная фантазия «современного художника». А за сожженную дверь его вообще следовало колесовать или растянуть на дыбе.
Выскочка заметил Зину на другой стороне зала, в его и без того диких глазах читался ужас.
– Не подпускайте ко мне эту женщину, – вполголоса сказал он организатору, который тряс его руку.
– Она жена Дементьева, – как бы извиняясь, напомнил галерист.
– К черту их, – махнул рукой актуальный художник. – Пусть тогда Иванушка ее держит.
Актуальный художник помнил тот случай в ЦДХ восемь лет назад, когда эта рослая женщина поколотила его зонтиком. Зачем, он так и не понял: в тот день все были пьяны. Кажется, он не так высказался о ветеранах Чечни, а может, Зинаида посчитала это оскорблением Вани, который месяц работал в Чечне фотокором – не бог весть какое геройство, но Дементьева очень этим гордилась.