— Поскольку вы отказываетесь сотрудничать со следствием, в интересах безопасности Великого Чжун-го вы будете подвергнуты казни посредством «тысячи порезов». Казнь продлится несколько дней. Надеюсь, вы пожалеете о своём поведении.
Он развернулся на каблуках, брезгливо пнул замешкавшуюся крысу и вышел. Двери в каменный бункер лязгнули. Я валялся в бамбуковой клетке, и мне было всё равно.
Я снова стал набивать трубку, лихорадочно и небрежно, вспоминая, что такое «смерть от тысячи порезов». На следующий день в мою клетку вновь ворвался сноп белого света, из которого вышли мои мучители. На сей раз их было трое, и одного из них я не знал. Четвёртый был врач, он безучастно стоял в стороне — его время ещё не настало. Ловко скрутив меня, хотя я пытался сопротивляться, они сорвали гнилые лохмотья рукава с моей левой руки, а незнакомец туго обмотал плечо сеткой из железной проволоки с мелкими ячейками, из которых тут же выперли частички плоти. Достав большой острый нож, вроде тех, какими разделывают рыбу, он ловко и быстро провёл бритвенно-острой кромкой по железной сетке.
Кровь и кусочки кожи полетели в разные стороны, а я почувствовал такую боль, словно к моему плечу приложили лист раскалённого железа, и орал так, что доктор поморщился. У остальных лица были равнодушными — они привыкли и к таким зрелищам, и к таким звукам. А палач продолжал проводить вдоль плеча своим орудием, словно и правда очищал от чешуи рыбу. Возможно, он и был поваром, совмещая с этим делом обязанности палача при военной тюрьме «Весёлой могилы».
Срезав всю выпирающую кожу, палач ещё сильнее сжал сетку. Теперь из ячеек выпирало окровавленное мясо. Он вопросительно взглянул на двоих.
— Хватит на сегодня, — велел один, — на одну руку положено четыре дня. Когда она станет просто белой гладкой костью, мы перейдём ко второй. Потом к ногам. А потом замотаем тебя в эту сетку всего. Не бойся, ты всё это время будешь жив, лаомаоцзы*.
Сетка была снята, и врач уже обрабатывал мою кровоточащую, кипящую дикой болью руку антисептиком. Потом, перевязал её и ввёл мне какие-то лекарства. Меня вновь оставили в клетке. В эту ночь голос не спрашивал меня ни о чём, да я бы его и не понял — для меня существовала одна только всепоглощающая, вселенская боль.
Я спал без пижамы, и потому в мерцающем свете монитора, на котором какие-то ковбои палили друг в друга из револьверов и картинно падали, поглядел на своё левое плечо. Я давно уже привык к его странно-розоватой поверхности и проступающим кое-где шрамам швов. Но сейчас я вспомнил, как долго и болезненно заживала эта рука в госпитале Благовещенска, где мне несколько раз пересаживали кожу. Полностью скрыть следы той пытки не смогли самые искусные врачи.
Это случилось после очередного ворвавшегося в мою камеру снопа света и голоса офицера из Пекина:
— Ваше правительство готово обменять вас на находящегося в русском плену генерала Ли Вэня. Вам повезло, лаомаоцзы[79], вы будете жить.
Я быстро раскурил наполовину набитую трубку, пытаясь успокоиться. Лязгнула открывающаяся дверь. Шорох шёлка, жемчужно-серого пеньюара, накинутого на такую же серую ночную рубашку. Словно светлая песчаная змея вползла ко мне.
— Милый, что с тобой?
Имитируя неловкое движение трубкой, я погасил окно со своим романом.
— Не спится.
— Позвать андра сделать укол?
— Не стоит — покурю, лягу и усну.
С упрёком:
— Ты слишком много куришь. Тебе это вредно.
— Ты права, милая.
Я выбил трубку, выключил компьютер и лёг на предупредительно приподнявшуюся под мою голову подушку.
— Если опять будут плохие мысли, зови меня, не стесняйся.
У неё действительно обеспокоенный голос. И поцелуй её подлинно ласков. Кто же ты, Илона, и что ты делаешь со мной?
— Илона!
Она обернулась. В её позе — беспокойство.
— Откуда у меня шрамы на плече?
Жена опять подходит и ласково гладит меня по волосам.
— Ну вот, опять ты об этом. Я тебе много раз рассказывала — это всё после того бункера, на тебя свалилась какая-то арматура, а потом начался пожар. Тебе повезло, что тебя вытащили, а потом ты попал в приличный госпиталь. Но с тех пор ты так и остался весь в шрамах. Но я тебя и таким люблю. Спи, родной!
Она целует меня в нос и уходит.
Притворяюсь, что сплю, ожесточённо думая, что делать дальше. В принципе, всё понятно: это заговор Анвара и Илоны. Были ли они любовниками или просто сообщниками, меня сейчас интересует мало. Во мне проснулся инстинкт военного разведчика — выжить любой ценой, выкрутиться из любого положения. Я ощущал в себе обрывки воспоминаний о боях и операциях, об убитых мной врагах и погибших друзьях. О книгах, которые я писал в чаду вдохновения, иногда целыми ночами. И как ОНА помогала мне. Да, Илона действительно была литературным агентом. Моим литературным агентом. И первые свои, ещё неумелые, опусы я опубликовал, благодаря ей.
Хотя не совсем. Я вспомнил невысокую изящную фигуру и лицо, привыкшее сдерживать эмоции так, что казалось — этот человек из камня. Но я хорошо знал, что это не так, потому что видел его во многих ситуациях. Президент. А позже — Государь, первый в возрождённой Империи. Первоначальный мой писательский успех был ещё и следствием слухов о наших дружеских отношениях, хотя он и пальцем не пошевелил, чтобы помочь мне продвинуться. Если бы я попросил, пошевелил бы, конечно, но я не просил, мне достаточно было моего пера… вернее, клавиатуры. И Илоны, которая поддерживала меня во всём.
Но я точно помню, что у нас с ней никогда не было любовных отношений, не говоря уже о браке. Дружба, беседы о литературе, милые посиделки в кафе. И всё.
Когда по окраинам мира ещё затухали последние всполохи войны, Государь умер от лучёвки, всё-таки доставшей его во время атаки на Москву. Слава Богу, он оставил почти взрослого наследника и умного регента, которые довольно успешно продолжают его дело. Я перестал носить неофициальный титул «личного друга», но это меня мало волновало. Я искренне горевал по Государю, но и сам был уже всемирно известен и богат — так быстро обрасти деньгами и славой можно только после большой войны.
Да, ни одной моей фотографии не было в свободном доступе, разве что в закрытых архивах — эту неприязнь к тиражированию своего лица в меня накрепко вбили ещё в разведшколе. Илона поддерживала эту мою прихоть — ей казалось, чем таинственнее ведёт себя писатель, тем лучше продаются его книги. Хм, похоже, теперь она достигла пределов таинственности… Надо полагать, тиражи у меня сейчас бешеные.
А потом… Потом я исписался. Не мог вымучить из себя ни одной приличной строчки. Словно бы всё рассказал людям, и больше мне им говорить нечего, да и незачем. Где-то в это время в нашей жизни появился Анвар — в качестве доброго друга. Он поддерживал меня, проводил какие-то процедуры, чтобы реанимировать мой писательский дар. Уверен, нашла его Илона. Но что было потом…
Дальше я ничего не помнил.
И вообще, воспоминания о моей настоящей жизни явно перемешивались со сценами из моих романов и рассказов. Я не могу отделить себя от того, кто я есть, и того, что создал сам.
Но больше всего мучает вопрос: люблю ли я Илону, называвшую себя моей женой?
Я точно помню, что у меня в своё время было множество связей с женщинами, но — мне сейчас так казалось — на Илону я всегда смотрел только как на друга и отличного сотрудника. Что же случилось в этом тёмном провале моей памяти? Может быть, вновь вернулась автоамнезия, которую я усилием воли вызвал у себя в тюрьме города Харбина и которую потом долго лечили хорошие психиатры?
Последние мои воспоминания обрываются на глубокой депрессии, когда я думал, что вообще больше никогда не смогу писать. Я пил, принимал наркотики, шатался по борделям, которыми полна была перенесенная в центр Сибири столица, но ничто не могло облегчить моей тоски. Будто вся радость моей жизни заключалась в весело порхающем над головой воздушном шаре, который вдруг кто-то проткнул иглой, и он тут же выпустил всю радость в пустоту, оставив лишь сморщенный остов.
Анвар!
Мог ли он это сделать? Психиатрия далеко ушла за годы войны, когда у врачей-экспериментаторов не было недостатка в человеческом материале для опытов. Но возможно ли человеку подавить талант, данный от Бога?..
Впрочем, лёжа в постели, я ничего не решу. Необходимо действовать. Тело уже вспоминало опыт разведчика и бойца спецназа. Как ни странно, при всей растительной жизни, которую я доселе вёл, я в неплохой форме. Очевидно, благодаря различным тренажёрам, занятиям на которых Илона заставляла меня посвящать часть каждого дня. Спасибо, милая, за это.
За мной постоянно наблюдают камеры, но я примерно знаю их расположение. Отключить я их не могу, но… Одна возможность есть. Только всё надо делать быстро. Через служебного андра я могу передать команду на главный сервер вырубить электричество во всём доме. Скорее всего, могу… Скорее всего, они не предусмотрели такую возможность. Конечно, это даст мне всего несколько минут, за это время Илона или Анвар опомнятся и опять включат электричество. Но рабочий кабинет Илоны всего этажом выше, я бы добрался туда в темноте за несколько секунд. Заперся изнутри и хорошенько проверил бы. Не сомневаюсь, там меня ждут разнообразные открытия. А обладая информацией, я бы поговорил с моими «близкими».
Подзываю андра, как будто опять хочу смотреть фильм, и незаметным движением открываю у него на пузе щиток с системной клавиатурой. Несколько секунд при свете экрана разбираюсь, что к чему, и наконец обнаруживаю сочетание сенсорных клавиш искомой команды.
Экран сразу тухнет, ненавязчивое жужжание андра прерывается, и в доме воцаряется мрак. Но ещё до того я бесшумно выскакиваю из ставшей неподвижной кровати. На второй этаж я взлетаю в считанные секунды. Бегу босиком и в одних трусах. Тело само выбирает как можно более бесшумный способ движения. В полной тьме нащупываю проём для аварийной системы открытия дверей в кабинет Илоны и начинаю ковыряться в нём шилом для чистки трубки, которое всё это время было зажато у меня в руке. Механизм сопротивляется недолго — проём бесшумно открывается. Я только и успеваю