В один прекрасный день поползли слухи, что пребывание в резерве на исходе и вскоре нам предстоит двинуться в дальний путь. К тому времени капитулировала уже и Япония. Между тем упорно говорили, что нас собираются перебросить на Дальний Восток.
Услышав об этом, я, честно говоря, пришел в отчаяние. Теперь, когда война кончилась и пушки отгремели, я ужасался, что могу оказаться на гарнизонной службе где-нибудь за много тысяч километров от дорогого моему сердцу Ленинграда. Оставаться в армии я не собирался, да и данных этого у меня не было. Я мечтал вернуться к литературной работе.
Прекрасным летним утром, хотя на дворе была уже середина сентября, я приехал в Ленинград, чтобы попросить Прокофьева (он был тогда одним из руководителей Ленинградской писательской организации) помочь мне. С Балтийского вокзала я позвонил Берггольц. Изложить суть дела по телефону не удалось.
— Сейчас же приезжай,— приказала Ольга. — Дома все расскажешь.
Я поехал. За чашкой кофе Ольга выслушала меня.
— Пойду с тобой к Прокопу,— решительно сказала она. — Он со мной считается, хотя и не бог весть какой поклонник моей музы.
(В своих записках "О моей жизни, книгах и читателях" В. Панова расскаэала, как на одном из пленумов правления Союза писателей, проходившем еще во время войны, Прокофьев бранил поэму "Февральский дневник" и как сразу после его выступления Берггольц прочитала отрывки из поэмы с поистине триумфальным успехом. "Стало ясно, — подчеркнула Панова, — что победа эта и не была бы столь явной, не выступи Прокофьев против ее поэмы". Там же Панова дала и портрет Ольги: "Берггольц была очень хороша собою — тоненькая, в черном платье, с головкой золотой, как подсолнечник".)
Ольга стала звонить в Союз писателей, чтобы узнать, когда будет Прокофьев. Ее, видимо, спросили, кто говорит.
— Берггольц, — негромко ответила она и с внезапно вспыхнувшим раздражением тут же повторила по слогам: — Берг-гольц. Вы что, оглохли? Ну да, да. Конечно, Ольга Федоровна.
"Это что-то новое,— невольно подумал я.— Раньше она так не разговаривала".
Выяснилось, что Прокофьев приедет часа через два. Велев мне никуда не отлучаться и отвечать на телефонные звонки, Ольга ушла по своим делам.
Я остался один в ее большой, новой, хорошо обставленной квартире, бродил из комнаты в комнату, перебирал книги (у Ольги никогда не было такой библиотеки, но значительную ее часть теперь составляли книги Макагоненко), листал читательские письма. Они в беспорядке лежали на столе, на стульях, на подоконниках, на вешалке.
То и дело звонил телефон. Незнакомые мужские, женские и даже детские голоса настойчиво стребовали Ольгу Федоровну, хотели точно знать, куда она ушла — не в Союз ли писателей, не на радио ли, не в редакцию ли "Ленинградской правды" — и когда должна вернуться. Особенно настойчиво звонил молодой мужской голос с характерными армейскими интонациями. Я готов был поручиться, что он принадлежал младшему лейтенанту, самое большее лейтенанту.
— Ольга Федоровна еще не прибыла?
— Еще нет.
— Разрешите позвонить через десять минут?
— Пожалуйста.
Ровно через десять минут:
— Ольгу Федоровну.
— Еще не пришла.
— Просим прощения, а вы кто будете? Ее супруг?
— Нет, не супруг. Старый знакомый.
— Товарищ старый знакомый, а вы не в курсе, какой у нее сегодня распорядок дня?
— К сожалению, не в курсе.
— Ах ты мать честная! — Пауза. — Разрешите обратиться к вам с просьбой.
— Пожалуйста.
— Доложите Ольге Федоровне, что сегодня в восемнадцать ноль-ноль у нее выступление в воинской части номер...
Отвечая на телофонные звонки, я вновь и вновь думал о том, как изменилась Ольга, какое чудо произошло в ее жизни за четыре года войны. Отныне она неотделима от Ленишрада, как Исаакиевский собор, как Медный всадник, как Летний сад...
Наконец Ольга вернулась. Я немедленно доложил ей, что сегодня в восемнадцать ноль-ноль и т. д.
— Да что ты говоришь? — с досадой воскликнула Ольга.— Я же их предупредила, что сегодня не смогу. Ну да ладно, как-нибудь выкручусь.
Для храбрости мы опрокинули по рюмке водки и поехали в Союз писателей.
Прокофьев принял меня ласково (в рапповские времена я не раз атаковал его и, в свою очередь, был объектом его резких нападок, в том числе и в стихах, но во время войны он ко мне заметно переменился). Я рассказал, зачем приехал. Ольга хотела было произнести монолог в мою поддержку, но Прокофьев мягко остановил ее:
— Не надо, Ольга Федоровна, все ясно. Сейчас попробую позвонить одному товарищу.
Звонить он стал по вертушке. Меня это, не скрою, обнадежило. Но далее произошло нечто совершенно неожиданное.
— Дмитрий Иванович,— сказал Прокофьев в трубку,— говорит Прокофьев Александр Андреев сын. Как живы, здоровы? — Пауза.— Дмитрий Иванович, я к вам с покорнейшей просьбой. У меня в кабинете сидит некто Левин Лев Ильич, член Союза писателей, наш старый товарищ. Всю войну был на фронте, служил минометчиком, потом военным журналистом. Недавно их редакцию расформировали. Сейчас они стоят в Раквере, но, говорят, их перебрасывают на Дальний Восток. Вот он и просит...
Тут Прокофьев внезапно умолк. Собеседник. видимо, перебил ero. Последовала новая пауза, на этот раз весьма длительная. Во время нее Прокофьев поглядел на меня с испуганным видом.
— Дмитрий Иванович,— пытался он вставить словечко,— минутку, Дмитрий Иванович. Он мне этого не говорил. Это мое предположение. Да, да, мое собственное. Просто у меня создалось такое впечатление. А он мне ничего не говорил... Слушаю, Дмитрий Иванович... Понимаю. Есть. Всего хорошего. До свидания.— Положив трубку, Прокофьев расстроенно сказал: — Вот ведь как неладно получилось. Я с ним по-свойски, а он со мной официально. Что это еще, говорит, за проситель такой, который военные тайны выбалтывает? Кто ему сказал, что штаб Восьмой армии перебрасывают на Дальний Восток? Пусть немедленно явится в Политуправление. Мы с ним поговорим.
Ольга смотрела на меня с ужасом. Да и я, откровенно говоря, испугался не на шутку.
— Что делать? — растерянно спросила Ольга.
— Придется идти в Политуправление, это прямой приказ,— со вздохом сказал Прокофьев.— Снизу позвонишь подполковнику... — Он назвал фамилию, которую я тут же со страху забыл.
Когда вышли на улицу, Ольга сказала:
— Я пойду с тобой. В случае чего,— она многозначительно на меня посмотрела,— скажи, что мы прибыли вместе. Они меня знают. И не вешай носа!
От улицы Воинова, где и поныне находится Ленинградской отделение Союза писателей, до Главного штаба, где помещалось Политуправление, путь не такой уж близкий. Но мы с Ольгой почему-то пошли пешком. Вероятно, нам обоим надо было хоть немного прийти в себя, опомниться, остыть. В то же время мы страшно торопились, почти бежали. Я уговаривал Ольгу идти домой, но она и слышать об этом хотела.
— В случае чего,— твердила она,— обязательно позови меня.
Когда подошли к Главному штабу, отправка на Дальний Восток уже не страшила меня, как прежде. Стояла отличная, совсем летняя погода, вовсю светило солнце, а я с тоской думал, как счастлив был всего какой-нибудь час назад, когда разговаривал по телефону с настойчивым лейтенантом.
Ольга осталась на улице, а я вошел в мрачный, как мне показалось, вестибюль Главного штаба и снял трубку висевшего на стене внутреннего телефона.
— Товарищ подполковник! Докладывает капитан административной службы Левин.
— Ах, это Левин. Послушайте, капитан Левин, каким образом вы оказались в Ленинграде?
— У меня командировка.
— Ах командировка. Так вот что. Немедленно отправляйтесь к месту службы. Ваша часть где сейчас находится?
— В Раквере,— ответил я с некоторой опаской: уж не выдаю ли я еще одну военную тайну?
— Вот и отправляйтесь сегодня же в Раквере. И благодарите судьбу. С вами могло быть гораздо хуже. У меня все.
Подполковник повесил трубку, а я еще некоторое время держал ее в руках, не веря своему счастью.
Когда я вышел на улицу, Ольга кинулась ко мне:
— Ну что? Что тебе сказали?
Узнав, что меня с миром отпустили и приказали немедленно убираться восвояси, Ольга была, по-моему, даже разочарована. Она уже приготовилась за меня бороться, драться, пустить в ход все свое влияние... И вдруг все кончилось такими пустяками! Впрочем, она тут же от души расхохоталась:
— Эх ты, недотепа! Даже болтун — находка врага и тот из тебя не получился! Но неужели ты в самом деле сегодня уедешь? Как глупо! Кроме того, что все-таки делать с твоей отправкой на Дальний Восток?
Но меня это уже не волновало. В тот же день, нежно распрощавшись с Ольгой и поблагодарив ее за истинную дружбу, я уехал в Раквере.
А еще через некоторое время воинский эшелон, состоявший из множества теплушек, в которых разместился бывший штаб 8-й армии, повез меня на Восток. Но довез только до Новосибирска. Здесь мне было суждено пробыть еще год — на той самой гарнизонной службе, которой я так опасался.
"И ТОЛЬКО ОЧЕНЬ ВЕРНЫЕ ДРУЗЬЯ..."
Летом 1946 года пришел приказ о демобилизации и я простился с Новосибирском. В родную Пермь, где я ненадолго задержался по пути в Ленинград, пришла телеграмма от Прокофьева и Друзина: "Срочно выезжай для работы критическом отделе "Звезды". Мне оказывалось лестное доверие: после памятного постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград" редакции обоих журналов обновлялись.
Осенью 1946 года я вернулся в Ленинград. Единственное окно моей комнаты на Геслеровском было забито фанерой. Я вставил стекла, отремонтировал комнату, запасся дровами (когда я сюда переехал, комната вообще не отапливалась, пришлось ставить печку; как жили здесь до меня Прокофьев, а затем Гитович, оставалось загадкой).
24 октября 1946 года мне выдали паспорт. Начиналась так называемая гражданская, иными словами — обычная человеческая жизнь. В первые же дни ее я повидался с милыми старыми друзьями — Германом, Добиным, Берггольц, Шварцем. Не вернулись в Ленинград Гринберг, Штейн, Беляев, Малюгин. До войны я общался с ними каждодневно.