Приближался новый, 1947 год. Мне предстояло встретить его снова в Ленинграде и наконец в штатском костюме. Было решено собраться у Ольги в той самой квартире, где два с лишним года назад демонстрировалось "единственное и блистательное единнение фронта с тылом". Ольга пригласила Германа с женой Татьяной Александровной, Шварца с женой Екатериной Ивановной и меня.
Нужно ли говорить, с каким волнением ждал я этой встречи. Нетерпение мое было столь велико, что я пришел на улицу Рубинштейна неприлично рано. Вероятно, не было еще и десяти часов. Ольга и Макагоненко хлопотали вокруг стола, и без того заставленного бутылками, вазами, блюдами с закусками. Понадобилась и моя помощь: я все время таскал что-то из кухни в столовую и обратно. На Ольгу никак нельзя было угодить — то ей казалось, что салат плохо заправлен, то поданы не те бокалы, то рано вынули из духовки некое изысканна блюдо, которым она собиралась поразить в самое сердце даже такого искусного кулинара и требовательного гастронома, как Юрий Павлович Герман.
По поводу этого блюда между Ольгой и Макагоненко внезапно возникла перепалка. Макагоненко, скажем, утверждал, что на стакан молока достаточно яйца и ложки сахарного песка, а Ольга, ссылаясь на Елену Молоховец и прочие авторитеты, доказывала, что ограничиться этим значит погубить все дело. Одна сторона (Макагоненко) защищала свою точку зрения, в общем, довольно вяло, зато другая сторона спорила с непритворным и, скажу по совести, немало удивившим меня воодушевлением. Я вновь и вновь вспоминал "слезу социализма", стол, накрытый газетами, чай из толстых стаканов, продавленные венские стулья... Передо мной сегодня была опять другая Ольга, словно спешившая наверстать все, что упустила в молодости.
Наконец пришли Германы и Шварцы. Когда сели за стол, Ольга погасила электричество и зажгла свечи.
— Посмотри, Танюша, что наша Олечка устроила! — медовым голосом воскликнул Герман. — Как тебе это нравится? — Он указал на то блюдо, которым Ольга собиралась его поразить. — Фантастика!
Ольга сияла. Видно было, что она счастлива принять нас в своем доме, где так празднично горят свечи, накрыт такой новогодний стол, где так парадно, чисто, уютно, светло. То и дело она вскакивала и бежала на кухню, чтобы принести еще одно впопыхах забытое блюдо. Ее лицо светилось счастьем хозяйки, принимающей своих друзей так, как ей хочется и как они, по мнению, того заслуживают. Хозяйственная Ольга! Это было непохоже на девочку с вершины Мамиссона...
Само собой получилось так, что руководил нашим немноголюдным застольем, конечно, Шварц. Каждому из нас он посвящал короткие юмористические спичи.
После смерти Шварца Ольга написала о нем: "Изумительный драматург и, несомненно, последний настоящий сказочник в мире, человек огромного, щедрого, чистого, воистину сказочного таланта". Но и при жизни Шварца она отзывалась о нем с любовью и восхищением. Ко дню его шестидесятилетия она написала:
Не только в день этот праздничный —
в будни не позабуду:
живет между нами сказочник,
обыкновенное Чудо.
...Есть множество лживых сказок —
нам ли не знать про это!
Но не лгала ни разу
мудрая сказка поэта.
В очерке "Доброе утро, люди!" Берггольц рассказала, как в 1948 году в "Астории" писатели Ленинграда принимали немецких гостей. Я был на этом приеме, и мне, как и Ольге, навсегда запомнилось, с каким прелестным юмором вел Шварц встречу с немецкими друзьями. В своем очерке Ольга точно воспроизвела комические застольные речи, которые Шварц произносил на уморительном воляпюке: "Их бин дер Шварц.,. Их шрейбе ди пьесы... Дас ист поэтессен Ольга Берггольц, она шрейбен ейне стихи".
В том же духе Шварц вел и наш новогодний стол. Для каждого он находил смешные и веселые слова. Только про Германа говорил весело, но осторожно: они очень любили друг друга, но нередко ссорились — почти всегда из-за пустяков. Это было совсем иначе, чем у молодых Германа и Берггольц. То Шварцу казалось, что Герман что-то не так сказал, то наоборот. Причем Шварц относился к этим ссорам, в общем, юмористически, а Герман порой обижался не на шутку. Видеть же его обиженным было нестерпимо: он мрачнел, умолкал, замыкался в себя и вид у нero становился такой несчастный, что невольный обидчик уж и не знал, как загладить свою вину.
Когда, кажется, все тосты были произнесены и очередь дошла до меня, Шварц сказал:
— Помните ли вы, друзья мои, как я некогда говорил: слушай, Левка, не взять ли тебе ди винтовка?.. Это было задолго до войны. И что же вы думаете?..
В разгар застолья я заметил, что Ольга и Макагоненко о чем-то переговариваются. Оказывается, речь шла о том, чтобы пойти за Анной Андреевной Ахматовой. Это было условлено заранее и известно всем, кроме меня.
Ахматова жила неподалеку в так называемом Фонтанном доме. Макагоненко скучно было идти одному, и он предложил мне прогуляться с ним до Фонтанного дома.
— Но удобно ли это? — возразил я.— Мы с Анной Андреевной незнакомы.
— Чудак! — ответил Макагоненко.— Вот тебе прекрасный случай познакомиться.
Короче говоря, мы отправились на Фонтанку. Подойдя к дому, где жила Ахматова, Макагоненко оставил меня на улице, а сам вошел в дом. Через некоторое время он вернулся, ведя под руку Анну Андреевну.
Обратно мы шли гораздо дольше. Хотя Ахматовой еще не было шестидесяти, шла она нелегко, не могла справиться с дыханием. Мы с Макагоненко то и дело замедляли шаг.
Ольга встретила Анну Андреевну, что называется, с королевскими почестями. Когда Ахматова вошла в комнату, все стояли с бокалами в руках. Анна Андреевна опустилась на подготовленное для нее место (не села, а именно опустилась). Шварц сказал тост в ее честь — на этот раз серьезно, без тени юмора.
Новогодняя встреча продолжалась.
Но течение ее неуловимым образом изменилось.
Мы были те же, что час назад, и в то же время как будто совсем другие. Все было по-прежнему и в то же время совсем иначе. .
Я подумал, что это ощущение возникло, может, у меня одного: я впервые видел Ахматову вблизи и не мог не чувствовать себя при ней несколько скованно. Но и остальные вели себя сейчас не совсем так, как раньше. В чем состояла разница, я не взялся бы определить, но что она была, мог поручиться.
Только в поведении Ольги не ощущалось никакой перемены. Она вела себя с полной естественностью и свободой. Хлопотала вокруг Ахматовой, то накладывая ей салат, то наливая коньяк или водку. По всему видно было, что общение с Анной Андреевной давно стало для нее бытом и сегодняшняя встреча за новогодним столом — лишь одна из многих других.
Потом я понял, что поведение Ольги определялось не только тем, что она привыкла к встречам с Ахматовой. Она вела себя непринужденно главным образом потому, что чувствовала себя с ней на равной ноге. За нашим столом сидели Шварц и Герман — писатели, чей талант Ольга, как мы знаем, ценила достаточно высоко. Но под стать Ахматовой все-таки была здесь она одна. Являлось это осознанным убеждением или подсознательным чувством — не все ли равно? Важно, что Ольге так казалось.
Право на равенство с Ахматовой Ольга завоевала тем, что было пережито ею за последнее десятилетие, и тем, что было создано на почве пережитого. Ахматова всегда была одной из достопримечательностей Петербурга-Петрограда-Ленинграда. Теперь такой же достопримечательностью стала Берггольц.
Если бы кто-нибудь в эту минуту сказал Ольге, что она ощущает себя наравне с Ахматовой, Ольга — не сомневаюсь! — стала бы яростно возражать. Но независимо от сознания и воли это ощущение до самого конца неистребимо гнездилось в душе, "в ее немых глубинах", как — по совсем другому поводу — удивительно точно сказала Берггольц.
Было уже очень поздно — или очень рано? Наставала пора расходиться. Казалось, все тосты за здоровье Ахматовой сказаны. Вдруг Герман потребовал, чтобы мы вновь наполнили бокалы.
— Дорогая Анна Андреевна,— сказал он, вставая и вслед за собой поднимая всех нас.— Мы вас очень любим и хотим, чтобы вы услышали это еще и еще раз. Вы для нас всегда были и навсегда останетесь великим русским поэтом. В русской поэзии были Пушкин, Лермонтов, а теперь есть вы. Вы законная наследница их славы.
С повлажневшими глазами Герман подошел к Ахматовой и с нежной почтительностью поцеловал ей руку. Анна Андреевна поистине царским жестом полуобняла его и поцеловала в лоб.
Новогодняя ночь кончалась. За окном занималось первое утро 1947 года.
"ДРУГУ ЮНОСТИ, ЗРЕЛОСТИ И НЫНЕШНИХ ЛЕТ"
После того как я летом 1948 года переехал в Москву, встречи со старыми ленинградскими друзьями волей-неволей стали сравнительно редкими.
С Берггольц я встречался теперь то в Кисловодске, то в Коктебеле, то во время ее наездов в Москву. Однако прежних близких душевных контактов, по правде говоря, не возникало.
Вокруг Ольги часто толклись теперь случайные люди. Они всегда были готовы разделить с ней очередное застолье. Сама по себе она их мало интересовала. Им льстило ее общество, их привлекали ее остроты — ведь потом они небрежно пересказывались в кулуарах Центрального дома литераторов: "Знаешь, старик, как здорово сказала мне Ольга Берггольц..." Подчас Ольга не знала толком даже фамилии того, кто позволял себе на нее ссылаться.
Как-то в ЦДЛ я увидел ее в компании еще недавно молодых, но уже успевших сильно состариться поэтов. Усердно наполняя ее бокал, они с жадностью ловили каждое сказанное ею слово. Я попытался увести Ольгу. Сначала она просто отмахивалась, а затем раздраженно попросила оставить ее в покое:
— У меня и в Ленинграде нянек хватает.
Эту раздражеиную реплику я вспомнил 29 мая 1970 года на банкете в день шестидесятилетия Ольги. Поскольку я сидел рядом, Вера Кетлинская поручила мне оберегать Ольгу от юбилейных излишеств. Эта вынужденная опека раздражала Ольгу.
— Если ты от меня не отстанешь,— в конце концов пригрозила она,— я сейчас же уеду домой.