Я испугался и отстал.
Вообще же юбилейный вечер удался на славу. Лениэтрад чествовал с в о е г о поэта. Все то высокое и гордое, что говорилось про Ольгу, было ею поистине заслужено и выстрадано.
Председательствовала Кетлинская, в кратком вступительном слове подчеркнувшая, что именно она в свое время направила Ольгу на радио. С. Орлов и С. Ботвинник читали телеграммы (их было великое множество; Ольгу коллективно поздравили писатели почти всех братских республик, а также М. Бажан, Ю. Завадский, А. Твардовский, Н. Тихонов; Р. Гамзатов почему-то прислал даже две телеграммы!).
Секретарь райкома партии Б. Андреев рассказал о том, как в 1942 году семнадцатилетним мальчиком впервые читал стихи Берггольц и какое огромное впечатление они на него произвели. Представитель "Электросилы" сообщил, что Ольге присвоено звание почетного электросиловца, и подарил ей модель гидрогенератора, изготовленного заводом для Красноярской ГЭС. Внучка легендарного И. Андреенко — это он в годы войны выдавал ленинградцам "сто двадцать пять блокадных грамм" — преподнесла Ольге роскошный букет желтых роз и с необыкновенной грацией сделала книксен (потом во время банкета он несколько раз повторялся по просьбе юбиляра). Oт имени Дома писателей имени Маяковского Ольге был подарен гигантский торт "в шестьдесят свечей" (зал скандировал, как на стадионе: "Мо-лод-цы!"). Сотрудница ленинградского радио Н. Паперная рассказала, что когда-то во время блокады, встретив ее на лестнице в здании Радиокомитета, Ольга протянула ей луковицу; "Возьми, тебе нужней, у тебя дети". Теперь, почти через тридцать лет, внук Н. Паперной решил вернуть Ольге старый долг и принес... большую корзину с луком.
Известный ленинградский радиожурналист Л. Маграчев только что побывал в бывшей "слезе социализма" — на улице Рубинштейна, семь. Оказалось, что по этому адресу до сих пор продолжают приходить письма на имя Ольги Федоровны Берггольц. Одно из них он тут же вручил Ольге. Потом включил старую магнитофонную запись. Мы услышали глухой, донесшийся из самых недр блокады голос Ольги, читавшей свои знаменитые строки: "Ленинград в декабре, Ленинград в декабре! О, как ставенки стонут на темной заре..."
Когда пленка кончилась, Антокольский со слезами на глазах вскочил со своего места и энергичным жестом поднял зал. Все встали. Раздалась громовая овация.
В заключение выступила Ольга.
— Сегодня я должна поклониться моим учителям — Маршаку, Чуковскому, Ахматовой и, конечно, Горькому. Горький учил меня требовательности к себе, Ахматова — мужеству. Многому я научилась у Пастернака. На сегодняшнем празднике нет моих дорогих друзей Корнилова, Германа, Шварца, Зощенко. Низко кланяюсь им. С Германом мы очень много спорили и очень дружили...
Поминая добром одного из своих ушедших дорогих друзей — Германа, Ольга и здесь не могла не вспомнить, как много спорила с ним (ведь и в стихотворении "Когда я в мертвом городе искала..." тоже есть строка: "Я знала все! Уже ни слов, ни споров...").
Заканчивая выступление, Ольга прочитала несколько стихотворений: "Борису Корнилову" ("О да, я иная, совсем уж иная!", "Перебирая в памяти былое... "), "Михаилу Светлову" ("Девочка за Невскою заставой..."), "Стихи о херсонесской подкове".
Почему она выбрала именно эти стихи?
Глубокой, неизбывной грустью прозвучали последние строки "Стихов о херсонесской подкове":
Дойду до края жизни, до обрыва, и возвращусь опять.
И снова буду жить.
А так, как вы,— счастливой
Мне не бывать.
Я мною раз бывал на юбилеях, но такой искренности, такой нежной и благодарной любви к юбиляру, такого единомыслия и единочувствия с ним, пожалуй, никогда не наблюдал. Всю так называемую торжественную часть — на этот раз она была вовсе не торжественная, а глубоко человечная и трогательная в самом лучшем смысле слова — я просидел с мокрыми глазами.
На банкете Ольга разместила нас с Гринбергом, как самых старых друзей, ошую и одесную.
Когда пришла моя очередь выступить, я сказал:
— Собравшиеся здесь друзья Ольги Федоровны были ее верными спутниками на том или ином этапе жизни. Одни до войны, другие — таких, видимо, особенно много — в дни блокады, третьи — в послевоенные годы. Все они могут многое рассказать о прожитом совместно. Но кто из присутствующих может рассказать, как Ольгу Федоровну вместе с ним исключали из Союза писателей и совместно восстанавливали?<ю
Ответа, естественно, не последовало.
— Расскажи, как восстанавливали,— улыбаясь, попросила Ольга.
И я рассказал.
Со времени нашего исключения прошел год. Как мы его прожили — это другая тема.
Мы подали заявления и по предложению тогдашних руководителей Ленинградской писательской организации Б. Лавренева, М. Слонимского и Н. Тихонова были восстановлены так же единодушно, как год назад были исключены.
Но тут — скажу по совести, это было для меня неожиданно — слово попросила Ольга.
Председательствующий посмотрел на нее с раздражением: он знал ее и догадывался, что она хочет выступить не для того, чтобы поблагодарить за принятое решение.
— Не знаю, как Левин,— начала Ольга неприятным скрипучим голосом (откуда только он у нее взялся!),— но я не удовлетворена решением, которое вы приняли. Обвинение, предъявленное нам, не подтвердилось. Поэтому в решении должно быть сказано, что мы восстановлены в Союзе писателей в связи с необоснованностью предъявленного нам обвинения. Короче говоря, должно быть сказано, что наше исключение было ошибочным.
Заложив за ухо упавшую на лоб золотистую прядку, Ольга с невозмутимым видом села на место. При этом она успела мне подмигнуть...
Ну Ольга!
Немедленно попросив слово, я заявил, что целиком поддерживаю Берггольц, что собирался настаивать на том же самом, но она меня опередила.
Этот демарш привел председательствующего в замешательство. Последовало короткое совещание членов президиума. Затем было объявлено, что наше исключение из Союза писателей признается ошибочным (впоследствии об этом сообщалось и в печати).
Мы с Ольгой учтиво поблагодарили за принятое справедливое решение, с достоинством поклонились и покинули зал.
Выйдя на набережную и вдохнув полной грудью невскую речную прохладу, мы поздравили друг друга, расцеловались и... пошли в Летний сад пить пиво. Сколько кружек мы выпили, не помню. Никогда в жизни я не пил такого вкусного, такого замечательного пива.
Рассказав обо всем этом на юбилейном банкете, я предложил тост за твердый характер Ольги Федоровны Берггольц.
— Что же, я возражать не буду,— с улыбкой отозвалась Ольга.
Мне осталось рассказать о последней встрече с Ольгой.
Это было в январе 1974 года. Ленинград отмечал тридцатилетие того знаменательного дня, когда была полностью снята вражеская блокада.
Накануне торжественного вечера я позвонил Ольге. Мне говорили, что какое-то время назад она сломала ногу, но я надеялся, что на такой вечер ей все-таки удастся выбраться.
— Рада бы, но не могу. Просто физически не могу,— ответила на мой вопрос Ольга.— Я и по квартире-то еле ковыляю.
Передав ей привет от Александра Крона — он был в числе гостей, приехавших на праздник из Москвы,— я спросил, можно ли нам навестить ее.
— Конечно,— ответила Ольга.— Привезите бутылочку вина...
В назначенное время, купив по дороге вина, мы с Кроном поехали на Черную речку.
Вышедшая на звонок немолодая женщина — это была Антонина Николаевна, домоправительница Ольги,— впустила нас только после того, как Ольга из своей комнаты услышала наши голоса и разрешила нас впустить. Видимо, здесь ждали и остерегались нежелательных визитов.
Ольга переехала на Черную речку сравнительно недавно. Новая квартира была много хуже той, где происходили "единение фронта с тылом" и встреча 1947 года. Пожалуй, она напоминала "слезу социализма". Кроме того, здесь царил полнейший беспорядок. Кругом громоздились книги, лежали газеты, стояли флаконы, пузырьки и коробки с лекарствами. Чувствовалось, что хозяйке сейчас решительно не до квартиры, не до забот о порядке и чистоте.
— Вот ведь какая петрушка,— сказала Ольга, приподнимаясь на постели.— Нога вроде срослась, можно ходить, а я боюсь. Не могу как следует встать на ноги. Боюсь, и все. Хоть плачь.
Я не видел Ольгу около четырех лет. Она катастрофически переменилась. Передо мной лежала старая женщина, почти ничем не напоминавшая прежнюю Ольгу. Разве только смеялась она еще по-прежнему. Мы с Кроном незаметно переглянулись. По выражению его лица я понял, что он думает о том же самом.
В один голос мы стали уверять Ольгу, что она прекрасно будет ходить, рассказывали о якобы известных нам случаях такого рода. Ольга слушала невнимательно. Видимо, все говорили ей одно и то же.
Она распорядилась, чтобы мы открыли нашу бутылку, но пить вино не стала. Вместо вина она велела Антонине Николаевне дать ей коньяку. Антонина Николаевна пыталась возразить, но Ольга властно на нее прикрикнула.
— Ну рассказывайте, мальчики,— по старой памяти обратилась она к нам.— Как праздновали, как веселились?
Крон заговорил о том, что ему удалось повидать кое-кого из старых друзей-моряков, а я смотрел на Ольгу и с ужасом думал, что она ведь так и не встанет.
После нескольких глотков коньяка Ольга оживилась, на лице появился слабый румянец. Она едко иронизировала по поводу некоторых наших общих знакомых. На мгновение возникала прежняя Ольга — умная, острая на язык.
Бутылка вина, выпитая вдвоем, помогла и нам с Кроном более оптимистически смотреть на вещи.
Когда настала пора уходить, мы с жаром убеждали Ольгу немедленно встать с постели, завтра же, нет, сегодня, сразу после нашего ухода непременно встать, теплее одеться и выйти на улицу. Да и Ольга выслушивала наши советы более снисходительно и терпеливо. В эти минуты, может быть, и она верила, что встанет, выйдет на улицу, вернется к жизни.
На прощание Ольга подарила каждому из нас свою пластинку, недавно выпущенную фирмой "Мелодия".