собой, и, наконец, представители Белого движения и новой, военной, эмиграции монархию в России органически не приемлют.
— Так почему бы им не воспринять в облике вождя полковника, князя Курбатова? — вновь задался риторическим вопросом Скорцени.
Они умолкли и вопросительно уставились на Курбатова.
— Весьма польщен, господа, — поднялся тот с рюмкой в руке. — Как бы ни распорядилась мною послевоенная судьба, я останусь верным нашему диверсионному братству.
— Это уже речь, достойная князя Курбатова, — признал Скорцени. — Теперь вы видите себя в роли вождя русской эмиграции в Европе?
— Постараюсь увидеть.
— Это не ответ, — решительно покачал головой обер-диверсант рейха.
— Не разочаровывайте нас, полковник, — проворчал барон фон Штубер. — Во Фридентале признают только людей решительных.
— Прошу прощения, господа. Уверен, что я стану вождем русской военной эмиграции в Европе.
— В таком случае, за нового, верного рейху вождя русской военно-аристократической эмиграции в Европе, князя Курбатова! — провозгласил Скорцени.
Они опустошили рюмки, наполнили их и вновь опустошили.
— Считаю, что князя не стоит впутывать в наши диверсионные дела на Восточном фронте, — сказал барон, расправляясь со своим бутербродом. — Зато стоит активнее вводить его в русские военные круги Германии.
Скорцени несколькими глотками истребил оба бутерброда и, запив их очередной рюмкой коньяку, вновь уставился на Курбатова.
— В отношении вас, полковник, план будет таков. Для начала — усиленная физическая и военно-техническая подготовка, с практическими занятиями со специалистами по изысканным манерам и придворному этикету.
— Человечество не придумало ничего более тягостного и нудного, чем эти дисциплины, — сочувственно повертел головой Штубер. — Однако ничего не поделаешь: титул и цель обязывают.
— После этого мы отправим вас в Северную Италию, где вы будете действовать против врагов моего личного друга, дуче Муссолини. Впрочем, дело даже не во врагах дуче. Что-то давненько мы с вами, барон фон Штубер, не интересовались судьбой нашей итальянской протеже, княгини Марии Сардони.
— Что не делает нам чести, штурмбаннфюрер, и совершенно непростительно, — покаянно склонил голову барон. — Завтра же постараемся связаться с княгиней, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
— На её вилле «Орнезия», в кругу людей, близких к еще одному нашему другу, князю Боргезе, который занимается сейчас на берегу Лигурийского моря подготовкой германских камикадзе[5], вы сумеете почувствовать себя человеком европейской аристократической элиты.
— Что очень важно, князь, для той роли, к которой вы отныне будете готовить себя, — уточнил Штубер. — И потом, после многомесячного рейда по сибирской тайге, побывать на вилле «Орнезия»… — мечтательно запрокинул голову Штубер. — Это значит побывать в совершенно иной жизни, в совершенно ином измерении.
— Не слишком ли мечтательно вы все это произносите, Штубер? — подозрительно покосился на него Скорцени.
— Простите, штурмбаннфюрер, всего лишь полет мечтаний.
— По-моему, до сих пор вы всегда восхищались красотами Украины, и жили по законам этики Восточного фронта.
— В этом-то и трагизм моей фронтовой судьбы, — вздохнул Штубер, явно намекая, что не против был бы сопровождать Курбатова в его командировке на Север Италии, к вилле княгини Сардони.
19
Идти на поиски было бессмысленно. Если ребята погибли, то и самим можно попасть в засаду, если же уцелели, то кто знает, какой лесной тропинкой пробираются, тем более что лейтенант вообще смутно представлял себе, где находится село, в которое они отправились. Конечно же, ему нужно было пойти вместе с ними. Кое-какой партизанский опыт у него все же есть. Да и лишний автомат при стычке с немцами был бы очень кстати.
В одном месте к невысокому перевалу через кряжистую возвышенность стекались сразу три тропы. Обследовав все вокруг, Беркут понял, что лучшего места для засады им не найти и что, кто бы ни появился вблизи, вряд ли он пойдет в обход возвышенности. Засев по обе стороны этого перевала, они с ефрейтором замаскировались в кустах между валунами и принялись ждать.
Солнце быстро прогревало каменистую почву. Под его на удивление жаркими лучами валуны исходили паром, словно раскаленные камни в парилке.
Усевшись на дождевик, Беркут привалился плечом к одному из них и незаметно для себя задремал. Очнулся же от того, что ясно услышал голоса. Группа людей приближалась к перевалу не по тропам, а вдоль гребня возвышенности — очевидно, она сбилась с пути и теперь искала удобного места для перехода. Еще не видя этих людей, Андрей негромко окликнул Арзамасцева, но, так и не получив ответа, начал прокрадываться по гребню как бы навстречу группе.
Говорили по-польски. Короткие невнятные фразы, чертыхание… Неужели Корбач успел сагитировать в их группу нескольких ребят из села? Тогда что это была за стрельба? Отбили арестованных?
— Внимание! — крикнул он по-польски, когда голоса начали доноситься из-под скалы, за вершиной которой он затаился. — Всем стоять на месте! Одному подняться сюда!
На несколько мгновений шаги замерли, а голоса умолкли.
— Беркут?! — вдруг услышал он взволнованный уставший голос Анны. — Пан лейтенант-поручик?! — появилась она из-за огромного валуна, возле которого потоки дождевой воды пробили себе довольно широкое, еще не просохшее русло.
— Верно, это я. Кто с тобой? — перешел Андрей на немецкий, поскольку его познания польского завершались двумя-тремя фразами.
— Спустись. Ранен Сигизмунд.
— Кто с вами?
— Свои, поляки.
— Поляки — еще не значит, что свои, — проворчал Беркут, наученный горьким опытом общения с местным населением.
Сигизмунд лежал на плащ-палатке. Он был без сознания. Приподняв полу шинели, которой был укрыт парнишка, Андрей вместо бинтов увидел узел каких-то окровавленных тряпок, обволакивавших его оголенное тело.
«Ранение в бок. Потерял много крови. Судьба его решена», — понял лейтенант.
Трое изможденных, давно не бритых мужчин, с винтовками за плечами, одетых в рваную гражданскую одежду, стояли у ног раненого и виновато смотрели на рослого, могучего телосложения человека в мундире обер-лейтенанта. Чуть в стороне устало присели на камень Корбач и выбившаяся из сил Анна.
— Зачем вы несете его сюда? — спросил Беркут по-польски этих троих. — Разве спасение здесь, а не в ближайшем селе?
— В ближнем селе немцы. Много немцев, — ответил один из них, смешивая украинские и польские слова. — Они окружили село. Облава. Вывозят парней и девчат в Германию. В том селе, где были ваши, немцев пока что нет. Но до него далеко.
— Да, мы попытались было нести его к этому селу, — вставил Корбач. — Но встретили перепуганную женщину, вырвавшуюся из оцепления, чтобы переждать облаву в лесу.
— Значит, его ранили в лесу? По дороге сюда?
Корбач и трое изможденных крестьян виновато переглянулись.
— Они тоже убили одного нашего, — мрачно произнес высокий приземистый бородач, который, очевидно, был у них командиром. — Так что мы, пан Беркут, квиты. Корбач, — кивнул он в сторону бойца из группы лейтенанта, — был в немецком мундире, он шел первым. Кто мог знать?
— Все верно, лейтенант, мы с Анной сразу же бросились на землю, — продолжил его рассказ Корбач. — А он, — кивнул на раненого, — видно, решил, что земля слишком сырая для него. Начал отступать, отстреливаться…
— …И отвоевался, — появился за спиной у Беркута Арзамасцев. — К этому все и шло.
— Понятно. Вместо того чтобы распугать немцев, вы начали бить друг друга. Хорошо воюем. Корбач, Кирилл и… Кто из вас посильнее?… Берем раненого и бегом к машине. Там есть несколько перевязочных пакетов. Попытаемся спасти.
Однако спасти Сигизмунда не удалось. Пуля прошла навылет, оставив в худеньком теле две уродливые раны, из которых упрямо вытекали остатки жизни. У машины Беркут промыл их подогретой в котелке водой, перебинтовал и хотел отвезти парня в ближайшее село, где мог оказаться фельдшер. Но Корбач, которого он послал разведать единственный путь, ведущий из этой каменной западни к дороге, сказал, что низина за плато превратилась в непроходимое болото, и о том, чтобы пробиться через нее на машине, не может быть и речи.
— Да и не довезем мы его, — добавил старший среди «лесных мстителей», как называла себя эта группа польских партизан, Тадеуш Гандич. — Мучиться ему уже недолго. Пусть полежит, отдохнет перед «дальней дорогой»…
Через час Сигизмунд очнулся, попросил пить, а отпив несколько глотков из фляги, которую дал ему Корбач, узнал Беркута и дотянулся рукой до его руки:
— Спасите меня, пан поручик, — молитвенно прошептал он. — Вы можете. Вас учили, вы все можете… Спасите меня, пан парашютист… Бог отблагодарит вас за меня. Я хочу жить. Я научусь воевать. Я сам виноват. Я научусь…
— Что значит «научусь»? — резко спросил Беркут, понимая, что еще минута такой мольбы, и он уже не в состоянии будет сдержаться. — Там, в лесу, когда вы напоролись на засаду, ты хорошо дрался. И немца убил, и спас Анну и Корбача.
— Убил?… Немца? Это правда: спас? — пробежала по лицу парнишки то ли судорога, то ли едва уловимая улыбка.
— Конечно, спас, — уже твердо продолжал лейтенант. — Они здесь. Анна помогала перевязывать тебя. Ты видишь их?
— Вижу, — чуть громче ответил раненый, хотя глаза его оставались закрытыми. — Вижу. Я буду жить, пан поручик? Я буду?…
— Этого я не знаю. Но знаю, что сейчас ты должен быть мужественным.
— Вы правы, я обязан быть мужественным, этого требует клятва организации «Орлы Полонии».
— Вспомни, что ты — солдат великой Польши, и что умирать нужно так же мужественно, как и жить.
— Святая правда, пан поручик, умирать нужно мужественно…
— Как и жить, — уточнил Беркут.
— Я научусь, — последнее, что сумел сказать парнишка, который в свои семнадцать лет решил возглавить народное восстание, чтобы, освободив Польшу, возродить в ней королевскую власть.